Клитор Кандализы Райс : Бриллиантовый квартал (новый высер, многа букф)

Отчего человек становится преступником? Вернее так: ради чего он им становится? Проваливается из тихого, спокойного обывательского мирка в мрачный тартар, откуда уже никогда не будет возврата? Ответ один: хочется всего и сразу. Причем не только хочется, но, кажется, что желание это вполне справедливо и, что самое главное, обязательно получится! Дело выгорит и всех обхитривши будет баловень судьбы сидеть где-нибудь в плетеном кресле, где-нибудь посреди стриженного изумрудного газона закинув руки за голову и любоваться небом: синим до одури и совсем не в крупную, из стальных прутьев сваренную клетку. И вопреки закону преступления и наказания так бывает: и плетеное кресло и газон и чистое небо… И плевать на мораль, ее выдумали одутловатые трусы, импотенты и сексуальные извращенцы.
Господь Бог устал от мира, который сотворил за шесть дней. Быть может, он слишком поторопился? Все-таки шесть дней на все про все – это слишком мало. Невозможно учесть все, так сказать, нюансы, вот и происходит в шестидневном мире всякая несправедливость, войны, богатые грабят бедных, делая их еще беднее, а сами становятся еще богаче. Между бедными и богатыми вакуум космоса и Господу Богу до этого нет никакого дела. Когда он творил этот несовершенный мир он и сам был молод и страдал юношеским максимализмом. Казалось, что предвидел все, а теперь он с неохотой признался сам себе, что все же очень поторопился. Поспешил настолько, что теперь ничего не может сделать и сыновей, которые согласны будут взойти на Голгофский крест,
у него больше нет.
* - один из крупнейших банков Англии
Я почти не спал в ту ночь и вместе со мной не спал Манхэттен. Регистрироваться в отеле означало лишний раз наследить, обозначить свое присутствие в Нью-Йорке, а значит подарить тем, кого может заинтересовать маршрут моих передвижений по Штатам неубиваемый козырной туз. Этим тузом меня, в случае чего и прихлопнут.
К счастью в этой стране еще принимают к оплате наличные и кредитку можно убрать подальше, тем более, что хозяйка квартирки рада тридцати баксам, которые я плачу за право переночевать на диване в одной из комнатушек ее двухкомнатной, one-bedroom flat. Рада до такой степени, что даже кормит меня русским борщом и пирожками. Единственное, что немного раздражает меня помимо постоянного, непрекращающегося по ночам шума – это набожность хозяйки, возведенная в степень фарисейства. Каждое утро, когда, после бессонной ночи, освежив себя душем, я сажусь за стол, и с ужасом смотрю на количество приготовленной для меня еды, она встает за моей спиной и начинает читать молитвы. Первая молитва «еврейская», она читает ее по-русски. Вторая «буддийская» и звучит также по-русски и, наконец, третья – старый добрый «Отче наш» на старославянском. Каждый раз, когда я слышу эту молитву, то невольно думаю, отчего ее читают на языке, которого нет? Ведь в ней такие нужные и мудрые слова, а смысл их приглушен старой, окаменелой лексикой. А еще говорят, что самые большие традиционалисты – это англичане. Куда им до нас?
Я просыпаюсь в ее квартирке в третий раз. Каждое утро я не знаю, что приготовил мне новый день и, поэтому каждый раз, перед тем, как покинуть свою берлогу в многоквартирном «социальном»* доме на девяносто первой Вест я прощаюсь с медведицей – хозяйкой. Предыдущие два дня прошли впустую, я так и не достал то, ради чего я с такими предосторожностями прибыл в Нью-Йорк. От бессонницы у меня обострились все ощущения и чувства, и даже открылся третий глаз. Именно с его помощью в утренней полудреме я увидел, что сегодня мне повезет.
- Алевтина я, как обычно прощаюсь с Вами. Отчего-то именно сегодня я уверен, что вечером уже не вернусь.
Ей за шестьдесят. Круглая румяная тетка, добрая и простодушная. Мне жаль ее: ее жизнь почти прошла и была она тяжела и безрадостна. Алевтина рассказала мне свою биографию в тонких подробностях, и я не перебивал ее. Просто не хватило духу. С такими людьми сталкиваешься нечасто, они несут в себе искру наивного и доброго божества. Такими Он хотел бы видеть каждого из нас, но…
- Жаль. Вы были интересным собеседником. Куда собираетесь сегодня?
Я отчего-то растерялся и честно ответил:
- В бриллиантовый квартал.
- О! Там так прекрасно! Хотите что-то купить?
Я чуть было не рассмеялся, представив себе ее лицо после того, как она услышит честный ответ на свой бесхитростно-бабий вопрос: видимо, нервы натянуты до предела рояльной струной. Сдержался, неопределенно пожал плечами:
- Так… Может быть. Там столько всего блестящего, что я никак не могу поверить, что все это может быть настоящим.
Она важно и с затаенной в глазах благодарностью, (дал ей еще один шанс быть нужной) кивнула:
- Там все настоящее. Это Америка, здесь не продают стекляшки, выдавая их за бриллианты. Здесь бриллиантами никого не удивишь, их тут очень много.
Внезапно она сделалась грустной. Я невольно поразился тому, какая скорбь появилась вдруг на ее лице:
- А у меня, - продолжала Алевтина, - всего одно колечко. Хотите, я вам его покажу.
Я вежливо кивнул.
* - социальный, или муниципальный дом, с низкой квартирной платой и «тяжелым» контингентом жильцов, с плохими маленькими квартирами, что-то вроде «хрущовки».
- Вот, - она протягивала мне кольцо из медного, чуть потемневшего «русского» золота с вдавленным в центр крупным камнем удивительной чистоты и размером никак не меньше двух карат.

- Вы привезли его с собой в эмиграцию? – Я вертел вещицу в руках не в силах оторваться от чудесного камня.
- Да. А почему вы спрашиваете? Как вы догадались?
- Ну, догадаться-то несложно. Только наш горе-ювелир может буквально вбить бриллиант в оправу, вместо того, чтобы поместить его сверху, подчеркнув тем самым его красоту. Камень чудесный, я не вижу в нем никаких дефектов, он прекрасен даже в таком, плененном состоянии.
Она всплеснула руками:
- Да вы, я вижу, специалист!
- Да какое там… Просто любой мужчина хоть раз в жизни дарил бриллианты, а я еще и подготовился к покупке такого рода, изучил, так сказать теорию. Просто к продавцам разного рода подобных безделушек я не питаю особенного доверия, вот и пришлось изучить шкалу чистоты камней, виды огранки… Так, ничего особенного, но я по крайней мере знаю, что такое бельгийская огранка первой чистоты. Красивый у вас камешек, нечего сказать. Только мне кажется, что так никто больше не гранит. Он у вас старый, по всей видимости?
- Да, наверное, - она как-то стушевалась, словно раздумывая продолжать ли этот разговор, но потом все-таки решилась и тихо сказала:
- Я нашла этот камень.
- Вот как? Интересно. Не расскажете подробнее?
- В Риге. Я там жила когда-то и нашла сережку с бриллиантом прямо на тротуаре. Отдала одному ювелиру, попросила сделать колечко и вот…
Я вернул ей кольцо, покачал головой:
- Кто-то, наверное, очень переживал из-за этой сережки. Все-таки это большая потеря…
Алевтина надела кольцо на мизинец толщиной с вареную сосиску:
- Когда-то оно свободно налезало на средний палец. Я и сама иногда думаю, что не нужно мне было брать эту сережку. Подняла с земли чужое горе.
Меня начинал утомлять этот разговор, и я демонстративно поглядел на часы:
- Мне пора. Всего вам доброго.
- До свидания. Удачи вам.
- Спасибо, мне не повредит.
Я уже стоял в лифте и ждал, пока закроется автоматическая дверь кабины, а она все не закрывалась, а хозяйка квартирки стояла в дверном проеме, и из вежливости не закрывала дверь, и приходилось обмениваться с ней вот такими никудышными коротенькими репликами. Она сказала еще что-то в том же роде, я стандартно ответил. Наконец лифт, словно опомнившись, захлопнулся и быстро пошел вниз. Я прислонился спиной к его стенке и закрыл глаза. Только бы получилось…

На сорок седьмой – муравейник. Толпы ортодоксальных евреев в своих забавных одеждах и шляпах с озабоченным видом снуют в разные стороны. Один из них, молодой, стоит на тротуаре с пачкой каких-то прокламаций. Протягивает мне одну со словами:
- Вы еврей?
Качаю головой. Нет, не еврей я. Русский. Не берут евреев в мое ведомство, не доверяют им почему-то. Зато знаю многих странных на мой взгляд людей, которые не имея к евреям никакого отношения почему-то настойчиво пытаются всем доказать, что они-то, как раз самые что ни на есть «чистые» евреи. Зачем? Евреем теперь быть модно. Все российские олигархи – евреи, ну, или почти все. Да и вообще евреи успешный народ: не пьют и всегда при деньгах. Молодцы, одним словом.
Из всего веселого еврейского многообразия меня интересовал один единственный, ничем не примечательный человек с грустным лицом. Мы были знакомы, и помимо этого знакомства у меня про запас была половинка пароля, так что ошибиться было невозможно. Вся загвоздка в том, что третий день я не мог найти Семена на его обычном месте, и сказать условную фразу было некому. Пройдя через Центральный парк от девяносто первой я вышел через главные ворота, по Бродвею дошел до Тайм-сквер и уже с нее свернул на сорок седьмую. За три дня я выучил этот маршрут и запомнил его «маячки»: вот алкогольный магазинчик, а это подземный гараж, далее бюджетный отель с запыленной вывеской «Кровать и завтрак», ресторан «Японика» и, наконец угол шестой и сорок семь Вест. Именно он мне и нужен.
В витрине, где тысячи бриллиантовых звезд брызгали сквозь пуленепробиваемое стекло и освещали лица прохожих, создавая на них оттенок мечты, я увидел знакомый профиль человека, который разглядывал что-то, смотря поверх очков. Темя его покрывала черная велюровая кипа, укрепленная с помощью какой-то хитрой штуки в просторечье именуемой «невидимка». Такие невидимки еще носят девочки-школьницы, а вот очки Семен Кистенбаум носил «для понта». Зрение у него было отменным, даже ювелирная профессия так и не смогла заставить его глаза хоть немного ослепнуть. Семен всегда глядел поверх очков, он говорил, что так у него получается взгляд профессора математики или врача с большой практикой. Отчего-то он стеснялся своего ремесла:
- Бог мне судья, - говаривал Семен на забавном одесском диалекте, - но в моем деле лучше быть немножечко не тем, кем я есть на самом деле.
И даже эта короткая фраза была не менее двулична, чем сам Кистенбаум. Иногда я начинал думать, сколько же на самом деле масок хранит он в своем шкафу жизненного опыта и смекалки, и всегда сбивался, дойдя до второго десятка. Пусть я и научился просчитывать его лучше остальных, все равно рояль в кустах присутствовал постоянно.
Мы договаривались встретиться в понедельник, а сегодня уже среда. Среда была резервным днем, и если бы сегодня я не увидел среди всех сокровищ витрины магазина самого главного сокровища – головы Кистенбаума, то пришлось бы возвращаться в Москву. При этом раскладе Москва для меня означала все самое плохое, что может произойти с человеком, который не оправдал надежд высшего руководства страны. Тот, кто знает столько, сколько знаю я, обычно исчезает в могиле с чужим именем на надгробной плите и это еще в лучшем случае.
Конечно, он ждал меня и нервничал. К чести Семена скажу, что нервозность у него выражалась лишь тем, что очки сползли несколько ниже, чем обычно, на самый кончик длинного носа и Кистенбаум, перестав играть в близорукость, с цепкостью рассматривал мир вокруг себя. И все же я увидел его раньше, чем он меня.
Семен сидел за прилавком и препирался с каким-то скандальным канадцем. В том, что это именно канадец, да еще и франкоговорящий сомнений особенно не возникало: чистый английский с фирменным квебекским «грассе». Кто однажды услышал, при условии отсутствии слона отдавившего ухо, тот запомнит навсегда. В моей жизни всего хватало, но вот слон так ни разу и не встретился. Канадец подозрений не вызывал, но влезать в их с Семеном беседу явно не стоило. Пришлось отираться возле прилавков с драгоценной мишурой…
Вы бывали в ювелирном магазине? Да? Тогда конкретизирую вопрос: Вы бывали в американском ювелирном магазине? Тоже да? Хм… Ну, хорошо. Тогда совсем горячо: Вы бывали в магазине на сорок седьмой в Йорке? Нет? Тогда вы ничего и не видели. Даже груды полуфальшивого золота Турции и алмазные россыпи Аравии в сравнении с изобилием Бриллиантового квартала не более чем груда тусклых побрякушек с прошлогодней рождественской елки. Здесь собрано все самое лучшее и именно здесь, где в воздухе витает бриллиантовый дым, становится окончательно ясно, что все золото и все счастье осело здесь, обнажив илистое дно Европы и превратив ее в обнищавшие задворки этого единственного хозяина мира – Соединенных Штатов. Девяносто процентов добываемых в мире бриллиантов лучшего качества находят своих арендаторов как раз здесь. Именно арендаторов, а не владельцев, ибо бриллиант живет своей жизнью и когда ему хочется перемен, то он сам в состоянии распорядиться своей участью. Иногда это заканчивается смертью арендатора, и чем камешек чище и крупнее, тем меньше он задерживается в одних руках. Да и можно ли всерьез произносить «владелец бриллианта такого-то», если жизнь человеческая несколько десятков лет, а жизнь камня исчисляется с самого рождения шестидневного мира. Бриллианты – прозрачные слезы Бога, которыми он оросил Землю в седьмой день, когда понял, что исправить ничего уже не получится.

Канадец фыркнул в последний раз и извлек из бумажника кредитку. Семен немедленно вцепился в нее мертвой хваткой, и видно было, что у канадца не осталось ни единого шанса для шага назад. Кистенбаум с нечеловеческой быстротой «прокатал» канадскую карточку и с улыбкой протянул ее владельцу. Тот со вздохом подписал чек.
- Поздравляю! – Кистенбаум, весь поглощенный сделкой сиял, словно бриллиантовый перстень в четыре карата, - Вы вложили деньги наилучшим образом.
Сопровождаемый одесскими прибаутками, забавно звучащими по-английски Семен отпустил канадца восвояси и, проводив его долгим взглядом сквозь витрину, с видимым напряжением повернулся ко мне. Я как раз успел занять место возле прилавка, и мы встретились буквально нос к носу.
- С-слушаю вас.
Семен столь явно пытался придать голосу бодрости, что я не выдержал и широко улыбнулся. Семен несмело ухмыльнулся в ответ.
- Меня интересует пятнадцатидюймовая бриллиантовая нить и что-нибудь, что можно на нее подвесить, подходящего размера. Есть у вас такая вещь?
Семен с пониманием кивнул и ответил:
- Это не самый дешевый товар. Он только для серьезного покупателя.
- Я как раз такой. Серьезный.
- Тогда прошу Вас пройти со мной в офис. Я храню подобные вещи там.
В офисе, когда он закрыл дверь на три оборота ключа, мы обменялись крепким рукопожатием, хотя я с удовольствием обнял бы его. Я был рад его видеть, ведь при всей своей неоднозначности Семен был славным человеком. Честным, насколько вообще может быть честным ювелир, отсидевший за скупку краденного в России и сумевший, не без моей помощи, перебросить через океан «кое-что», что позволило ему без особенных хлопот открыть дело здесь, на бриллиантовом острове. Он был обязан мне, именно поэтому я его сейчас использовал.
- Рад видеть тебя, Сережа. Сколько лет, а зим и того больше!
- И я рад видеть тебя, Сэмэн. Ты молодцом. Седины только прибавилось, но это тебя не портит.
- Ай, Сережа. Как можно испортить то, что итак испорчено с момента перевязки пупка? Когда моя аидише мама носила меня, то часто лежала на правом боку. Оттого и голова у меня похожа на фасоль.
- Не прибедняйся. Голова такая оттого, что у тебя две макушки. Значит ты не просто умный еврей, ибо нет евреев глупых – это доказано историей, а вдвойне умный еврей.
- Эх, Сережа. Твои слова да Богу в уши…
Я достал пачку «Лаки Страйк», Семен поморщился:
- Это многих доконало. Я думал, что ты завязал.
- Семен, завязывают с другим. А курить я и не пытался бросить. Я люблю курить. Но если ты против, то я потерплю.
Семен вздохнул:
- Тогда и мне давай одну. С какой стати я просто так стану дышать твоим дымом?
Я протянул ему сигарету, мы посмотрели друг на друга и от души рассмеялись.
Некоторое время сосредоточенно курили, не глядя друг на друга. Я понимал, что Кистенбаум ждет моего вопроса, сам не вылезает:
- Сережа, ты будешь кофе?
- Конечно. Черный, половина ложки сахару и щепотка корицы, если есть.
Он всплеснул руками:
- Ты в порядочной еврейской лавочке. Здесь всегда есть корица.
Он чуть помедлил:
- Однако память у тебя. Даже корицу помнишь.
Я отхлебнул. Замечательный кофе! Еще бы мне не помнить корицу, кофе с ней я пил двадцать лет назад, во время обыска, который моя группа проводила в московской квартире моего друга. Корицу помню, а звание свое тогда – нет. Чертовщина какая-то.
- Ты читал объявление в газете? – я прищурился от того, что дым попал в глаз и со стороны должно было казаться, что мне и самому противен собственный вопрос.
- Читал. Я покупаю эту газету с тех самых пор, как моя нога коснулась местечка под названием Нью-Йорк.
- Местечко? Ха-ха! Семен, ты по-прежнему любитель пошутить. Хотя, если учесть количество твоих соплеменников на улицах города, его и впрямь можно назвать еврейским местечком, чем-то вроде Жмеринки. Ладно… Так ты прочел мое объявление?
Семен сокрушенно вздохнул:
- Прочел.
- Ты достал?
- А что мне было делать? Конечно, достал. Если бы ты знал, что мне это стоило! Если бы ты только знал…
- Ты хочешь сказать, что я тебе что-то должен? Может еще хочешь, чтобы я заплатил тебе полную рыночную стоимость этого дерьма?
- Все, чего я хочу, так это не покупать больше газету.
Я вытянул из пачки очередную сигарету, затянулся и выпустил струю дыма ему в лицо:
- Хватит причитать. Давай сюда то, что достал.
Кистенбаум вытащил из кармана маленькую коробочку с кнопкой, нажал. Стена поехала вбок, и показался гигантских размеров сейф с подобием корабельного штурвала на бронированной двери. Семен подошел к сейфу, набрал комбинацию и повернул штурвал, словно заправский капитан. Да он и был капитаном, как и каждый, кто ведет собственный корабль меж острых рифов жизни, а не плывет по течению, словно безвольная щепка.
Порывшись в сейфе, который под завязку был наполнен драгоценным содержимым, он не без труда извлек средних размеров свинцовый ящик и бухнул его прямо мне под ноги.
- Вот. Забирай свою мерзость и, чтобы ты мне был здоров.
Я с нарастающим удивлением смотрел на ящик, затем поглядел на Семена и покрутил пальцем возле виска:
- Ты в своем уме? Как я с этим попаду в самолет?
- А ты открой.
В ящике, который на самом деле представлял собой цельный, свинцовый саркофаг в углублении помещался пластиковый футляр похожий на сигарный хумидор и аэрозольный баллон одновременно. На баллон оттого, что сверху футляр был снабжен дозатором-распылителем. На футляре маркировка «Локхид-Мартин»*, значок радиоактивности и надпись «основной компонент - изотоп полония 210». Я провел по баллону пальцем: на ощупь пластик. Взял в руку – так и есть: пластик, видимо очень прочный, а сама «сигара» увесистая, весом не меньше килограмма.
Семен смотрел на меня исподлобья и в нетерпении отбивал такт левой ногой, отчего он был немного похож на сердитого быка, готового попытаться забодать тореадора. Рукой он оперся о стол, заваленный всякими ювелирными инструментами и приспособлениями.
* - один из крупнейших defense contractors Минобороны США, разработчик и производитель всех видов вооружений

- Ящик мой собственный, - наконец пояснил он, - Я все еще люблю женщин не только
глазами, и черт его знает, как эта гадость могла повлиять на мои причиндалы. Я, между прочим, ездил за твоим заказом аж в Уичиту*, а это полторы тысячи миль. У меня на все про все вместе с дорогой ушло четыре дня, а когда я останавливался на ночь в мотеле, то приходилось брать чертов ящик с собой. Так я и спал: в одной руке ящик, а в другой, - он внезапно резко выдвинул ящик стола и выхватил оттуда никелированный девятимиллиметровый револьвер «Таурус» с глушителем. Направил оружие на меня и не успел я даже пикнуть, нажал на курок.