Арлекин : Странствующий вакуумиоидарий братьев Пентухиных

Егор, Евлампий и Ерофим не были виноваты в том, что произошло. Только самого себя я мог призвать к ответу за случившееся, но склонностью к самоистязанию я никогда не отличался, поэтому просто ушёл с головой в разрешение навалившихся проблем, стараясь при этом не задумываться о том, что ничего вообще не произошло бы, ответь я однажды вместо "хорошо" - "нет, спасибо".
Я не очень хороший. Я никогда не старался следовать классической морали, никогда не являл собой образец нравственности и благопристойности. Под моими ногами, всегда заплёванные, понятия этики и цивилизованности.
Нет, я, конечно, не был последним подонком. Жил в согласии со своим внутренним миром и в относительном состоянии невойны с миром внешним. Существовал мой собственный свод правил и законов, которым я заставлял себя подчиняться. Я старался не делать никому плохо, хотя понятие о том, что есть "плохо" имел довольно нечёткое. Я старался никого не подводить, даже (в особенности) в мелочах, а если, всё же, такое случалось - искренне переживал, правда чаще оставался безмятежен и спокоен, как будто мне было всё равно; если не оставалось другого выбора, и нанесение кому-либо вреда виделось неизбежным, я делал это не раздумывая, без внутренних волнений и нисколько не жалел об этом впоследствии, если только не находил когда-то позже более целесообразного пути. Впрочем, специально я никогда не искал. В моём характере парадоксально уживались абсолютно противоположные проявления, которые никогда не вызывали в моём эго конфликтов и пребывали друг с другом в гармонии и единстве. Я был совершенно безответственным в отношении одних ситуаций и людей (даже самых близких) и предельно исполнителен и внимателен к другим (порой совсем далёким и чужим). Я бывал и шокирующе откровенным и бесстыдно лгущим, сосредоточенным и рассеянным, энергичным и апатичным, трезвым, уверенным в себе, заблуждающимся. Я не презирал других, не унижал, но и не стремился шагать с ними в ногу. Я не нажил себе ни врагов, ни друзей. Хотя... несколько близких людей у меня всё-таки было, и им я отдавал всю свою любовь.
Может быть, я и не был ординарным обывателем, но только в частностях. В основном же я ничем не отличался от остальных: так же, как и все, желал, стремился к чему-то, надеялся, любил и нетерпел.
Ещё до того, как у меня начала ехать крыша, я полюбил выдумывать истории, создавать локальные мирки, в которых всё подчинялось выдуманным мной законам, логике и мотивации. Чтобы оформить свои фантазии, я прибегнул к простейшему способу я стал писать.
Это началось ещё в раннем детстве, и с течением времени росло и крепло. В юношеском возрасте я имел более десятка лет писательского стажа, но всё написанное мной к тому времени было либо откровенным подражанием, либо совсем крохотными, не доведёнными до ума отрывками без чёткого стиля и ясного смысла. Почти весь наработанный материал я уничтожил, будучи незрелым подростком, под влиянием импульсивного желания толи начать всё с чистого листа, толи избавить свои рассудок и память от этих предметов стыда. Наверное, их никчёмность и наивный непрофессионализм открылись мне в момент какого-то из многочисленных озарений. Жалеть о содеянном я не стал ни тогда, ни впоследствии.
Кое-какая польза от моих продолжительных упражнений в писательстве всё-таки была за долгие годы пустой писанины я наметил черты личного стиля. Я был уже тогда неплохо начитан и образован, я всегда относился к любой познанной вещи весьма критически: в прочитанной книге я сразу же выделял слабые и сильные места, это было моим субъективным мнением, но я имел возможность сравнивать с огромным множеством других литературных образцов. Я учил себя сам, образование получалось качественнее, чем у некоторых академистов. Сравнивая и оценивая, я одновременно предполагал собственные вариации развития тех или иных повествовательных частей. Будучи знакомым с громадным количеством самых разных произведений искусства, я знал наперечёт все основные шаблоны, мотивы и следствия, которые фигурировали в них и к которым прибегали творцы во все времена. Когда, натыкаясь в книге на очередной предсказуемый приём, я мысленно сочинял небанальную и неожиданную альтернативу, я тем самым обусловливал формирование в собственном творчестве зачатков авангардистских тенденций. Критика окружающего здорово способствовала самовоспитанию.
Постепенно я становился всё серьезнее, как писатель. Я сам, без помощи других, осваивал ритм, скорость, слог. Учился манипулировать атмосферой повествования и восприятием читателя. Учился снижать темп, чтобы дать читателю перевести дух; ожесточать конструкцию сюжета, чтобы грубой силой пробиваться в его сознание. Появлялись мастерство и навык. Я всё лучше представлял, чего желаю добиться. Я всё лучше мог выразить свою мысль.
Я понял, что писательство - моя жизнь, я понял, что люблю литературу; стал отдаваться литературе, и отдавал всё больше и больше. Я стал практиковать окунание, и окунался настолько глубоко, что порой всплывать приходилось то месяц, то целый год. Всё, что у меня было я бросил. И сосредоточился на писательском труде.
Я понял, что это моё. Я уже не мнил жизни без литературы. Я писал много и по-разному, беспрерывно находился в творческом поиске. Постоянно думал о воздействии произведения на читателя, о сочувствии читателя персонажам, о его отождествлении с ними, о реакции, возникающей у книги и того, кто её читает, друг от друга.
Я думал о том, что если авторский вымысел оказывает на читателя влияние, равно как реальность, то в этом плане одно ничем не отличается от другого. Я думал о гибкости точек зрения по отношению ко всему диапазону точек зрения. То есть, выводил я, если с определённой точки зрения вымысел является реальностью, то это тождество запросто может распространиться и на другие ракурсы. И вымысел может стать "более реальностью".
Эти открытия были волнительны и будоражащи. Откапывая очередное озарение, я извлекал его из ямы, внимательно рассматривал, а затем откладывал в сторону и копал глубже под местом, где я его извлёк. До поры до времени казалось, это единственно правильный для меня путь. Этакая идея Дао в то время властвовала в моих убеждениях, и я совсем не придавал значения тому, что криптографический прообраз этого иероглифа неторопливая улитка.
Я захотел убыстрить довольно скоро. Нужно было совершить какое-нибудь открытие, вывести новый язык подачи. Я разрабатывал следующую идею: нужно наладить контакт между читателем и книгой, нужно втянуть его в повествование, чтобы таким образом наладить связь вымысла и реальности. А так как в определённых контекстах вымысел сам являлся реальностью и так как реальность должна контактировать сама с собой, ибо хоть в мире и несметные множества смотрящих, и глаз каждого искажает иначе, все реальности всегда суть одно, в общем, реальность с вымыслом могут взаимоперетекать.
Каждый видит реальность по-своему. Каждый взирает на неё, и для каждого реальность нечто другое. И, хотя получается, что реальность каждый творит себе сам, каждый из своей реальности может воздействовать на реальность соседа. Так, чтобы иметь возможность соприкасаться в идентичных точках, одна наслаивается на другую, другая на третью и так далее. Для того же, чтобы возможен был контакт не только между соседними реальностями, они образуют не примитивную стопку, а одну-единственную, точно таких же параметров, в которую слились все остальные. Где они совпадают там не происходит изменений. Там же, где существуют разногласия, каждое из них представлено одновременно. Каждый смотрящий, в схематическом представлении, занимает свою личную плоскость. Но так как все плоскости слиты в одну, все смотрящие оказываются по соседству и на одном параметровом уровне. Со сменой состава смотрящих, меняется и реальность. В отсутствие смотрящих и реальность отсутствует.
Короче, таким образом, я вывел, что реальность всё-таки одна, несмотря на весомость доводов инакомыслящих сторон. Мои произведения являются её частью. Чтобы сделать вымысел реальностью, мне нужно спроецировать его на сознание.
В моём визуальном представлении это выглядело так: те части реальности, которые совпадают формой у большинства смотрящих чёткие и детальные. Те части, которые творят различные группы меньшинств блеклые и тусклые.
Мне было недостаточно такой реализации вымысла. Реальности, которую я собирался создавать один, надлежало быть объёмнее и фактурнее тех вылинявших и дрожащих миражей, над которыми работали целые группы. Для этого мне нужно было оставить одинаковый отпечаток во множестве сознаний.
Это было моей навязчивой идеей, моим наваждением, несгораемым стимулом. Я был постоянно занят поисками способа максимальной реализации индивидуальной идеи. Именно литература, а не какое другое искусство, годилась в качестве более-менее точной инструкции, потому что, например, скульптура, живопись или музыка были чересчур лаконичны, слабо развёртываемыми, чересчур насыщены символикой. Вследствие этого они слишком часто могли быть совершенно по-разному истолкованы. Именно книга как нельзя лучше исполняла роль инструкции, потому что не допускала серьёзных отклонений.
Я искал тщательно и скрупулезно, а потом приехали Пентухины со своими вакуумиоидами. Встреть я их раньше и не пришлось бы истратить столько времени на бесплотные поиски. Сейчас вспоминается язвительная ухмылка Ерофима и холодный тон Егора: "Давай свою жизнь, затем, что души за тобой всё равно не имеется". Я тогда засмеялся, и Евлампий с Ерофимом тоже. Один только Егор продолжал замораживать меня взглядом.
Началось с того, что однажды, стоя в очереди, я подслушал разговор двух подростков. Они запальчиво обсуждали какой-то "вакумидарий". Это слово было мне незнакомо, и я решил, что это какой-то новый сленговый оборот. Это слово зацепилось за что-то в моём сознании и, то и дело всплывало в мозгу по поводу и без оного. У меня даже появилось невнятное представление о том, что это слово может означать. Почему-то мне представлялся маленький кованый сундучок или ларь с инкрустациями. Сундук стоял на аккуратно расстеленном турецком ковре, украшенном изысканными узорами, усеянном драгоценными камнями, расшитом золотыми нитками.
Потом я услышал это слово снова, просто идя по улице. Кто-то из прохожих обронил. Я отметил про себя, что это словечко, похоже, достаточно распространено. Возможно даже, это какое-то новое ругательство...
Всё потом было так сложно... Чем сильнее я углублялся, тем страшнее и непостижимее было то, что я обнаруживал. Вначале было интересно. "Ух ты! думал я. Вот как оно получается, значит. Вот это да!"
Но постепенно восторг открытия сменялся желанием проследить цепочку дальше. Добраться до первопричин. Они, как правило, настораживали и беспокоили, и я думал: "Ого, вот уж не думал, что дойдёт до такого". А чуть позже, вновь вернувшись к этим мыслям, я выяснял, что у этого тоже есть свои первопричины, и лез за ними, продирался в настоящие дебри. Но всё относительно, и я продолжал углубляться, ища всё новые источники всё новых открытий. И попадал в по-настоящему мрачный лес со своими кошмарами, и замечал, как с корявой чёрной ветви корявого чёрного дерева, напоминавшего гнилой яблоневый корень, свисал на манер ленивца заросший шерстью Пан. Он смотрел в мои глаза, его взгляд был чёрен, как и дерево, как и всё вокруг. Тогда я жалел, что полез в этот лес, но было уже поздно. Поэтому я шёл дальше ведь всё относительно.
Хотя порой даже забавно. Вот, например, относительность придумал один гениальный еврей, и я на неё ссылаюсь. А между тем гениального еврея придумал я сам, он всего лишь мимолётная выдумка, которая обрела самостоятельность. Относительность тоже фантазия, фантазия гениального еврея, моя правыдумка. И всё-таки она действительно существует. Ха-ха-ха.
Когда мой кошмар подкатывал к горлу и хотелось визжать от страха, я развлекал себя такими вот парадоксами, но это только усугубляло моё безумие. Кроме того, я не просто сошёл с ума я был ненормальным сумасшедшим, потому что осознавал это, а ведь я спятил, и мне нечем было осознавать, ведь я бы даже двух слов связать не должен был мочь... Я был психом среди психов.
До того, как всё это началось, я спросил у одного приятеля, не в курсе ли он, что такое вакумидарий? Он ответил, что очень даже в курсе.
Пентухины приехали около месяца назад, рассказывал он. У них нечто вроде балаганчика, только несколько модернизированного: фура-рефрижератор, только внутри не холодильник, а что-то типа комнаты аттракционов. Приятель сказал, что сам туда не ходил, некогда было, но один его знакомый слышал, что те, кто ходили, остались довольны. Что-то нет вокруг них особого ажиотажа, сказал я. Зато есть тайна, ответил приятель и подмигнул.
Это было в точку. Я заинтересовался настолько, что стал пролистывать газеты в поисках рекламы. На улице я задерживался у заборов и столбов, чтобы изучить объявления и афиши. Я расспрашивал знакомых. Но всё было тщетно. О вакумидарии нигде не было никакой информации.
Так я промаялся примерно две недели, а потом выбросил всё это из головы, решив, что всё уже, наверное, закончилось, и загадочный аттракцион укатил куда-нибудь дальше. Как только я избавился от своего вакумидарного наваждения, мне захотелось писать. Тяга была невыносимой, я не находил себе места, а в голове не было ни единой толковой мысли. Мы с другом и соавтором заканчивали большую и трудную книгу, нашу мифологию: творческая часть была пройдена, оставалась стадия постредактуры, но хотелось не этого. Чтобы хоть как-то предотвратить зарождающийся бунт, я закончил давно висевший рассказ, начатый ещё год назад. Неудовлетворённый, я ещё черкнул коротенький этюд-ребус, но и это не помогло, хотя удовольствия было выше крыши. Я понял, что мне нужно что-то крупное и грандиозное, и на чистом листе аккуратно вывел первую строчку: "На бродягу никто в селении не обратил особого внимания". На следующие несколько недель я погрузился в работу.
Как-то, гуляя по парку, проветривая голову и остужая кипящий мозг, я наткнулся на листок посеревшей бумаги, приклеенный к высокому и толстому широколистному лоху, заполненный немудрёной плакатной графикой и вот таким вот текстом:

СТРАНСТВУЮЩИЙ ВАКУУМИОИДАРИЙ
БРАТЬЕВ ПЕНТУХИНЫХ

Совершенно новый вид развлечений!
Необычайные впечатления!
Хит осенней ярмарки этого года!
Время стоянки вакуумиоидария жёстко ограничено, поэтому спешите не упустить!
Принципиально новый подход в индустрии развлечений!

Потом указывалось место ярмарочной дислокации. На открытой площадке у церкви священномученика Калистрата.
Листок был настолько потрёпан, что у меня не возникло сомнений в его неактуальности. Но, помню, порадовался хоть такому подтверждению существования того, во что уже перестал было верить.
Я вернулся домой в приподнятом настроении и, повинуясь беспочвенному желанию, перечитал последний свой рассказ. К своему удивлению, я открыл в нём кое-что новое, чего до этого не замечал. Я улыбнулся ребус удался!
Впрочем, особенно долго улыбаться мне не пришлось, потому что потом началась депрессия. Как это ей свойственно, она нагрянула неожиданно, хотя, когда это произошло, я понял, что всё к этому шло уже давно, просто я, как всегда, пропускал тревожные сигналы мимо сознания.
Почти сразу подоспели меланхолия и агорафобия. Ничего особенного. Я поступил так же как всегда позволил завертеть себя в этом водовороте и без сопротивления погрузился на дно. Наверное, я даже любил её, мою депрессию, в какой-то мере. Я наслаждался любыми своими состояниями, и в этом заключалась моя основная хитрость. Хорошо мне бывало или плохо я неизменно подчинялся своему чувству без борьбы, чтобы потом самому подчинить его своей фантазии и своим мыслям. Находясь в депрессии, я обращал всю желчь, образующуюся в сознании на своё творчество. Так же я поступал с адреналином во время волнений или страхов и с варёным сахаром радости, когда бывал счастлив.
Ливень, шедший беспрерывно несколько суток помог мне быстрее осуществить переход, он задавал подходящую атмосферу, настраивая на приятную грусть.
Я не спал много дней подряд, сознательно изматывая свой организм, чтобы добиться от себя неестественного хода мыслей. На четвёртый день моего насильственного бодрствования, когда вообще пропало всякое желание спать, когда моё нижнее бельё оказывалось надетым на верхнее, когда я, тупо переминаясь с ноги на ногу, десятки минут простаивал в замешательстве в застёгнутой на половину пуговиц рубашке и мучительно вспоминал, одеваюсь я или раздеваюсь, на четвёртый день дождь прекратился. И умер Аврамисакыч, мой сосед по лестничной клетке.
Агора это древнегреческое народное собрание. Греки во множестве заполоняли площадь, ограниченную храмами, торговыми лавками и государственными учреждениями и решали, что им дальше делать. У меня была агорафобия.
На лестничной клетке собралось много народу, они решали, что делать с моим усопшим соседом. Они звонили мне в дверь, хотели присоединить меня к своей мини-агоре, а я не хотел выходить. Я сидел тихо и прислушивался к их голосам. Через пять минут я знал почти всё.
Нарушая правило "о мёртвых либо хорошо, либо ничего", народ за дверью ругался и плевался в адрес Аврамисакыча. Я услышал, что он сильно пил, бил жену и детей, был на плохом счету на месте работы. Вообще, мерзавец мерзавцем был. И вот, люди всё бранились, а я не мог найти причин такого ожесточения. Но вскоре сам всё услышал. Оказалось, мой сосед умер во сне. Просто уснул и не проснулся. Самая завидная, самая мирная и спокойная смерть, о которой только можно мечтать (а ничего другого и не остаётся). Такая смерть должна быть положена святому, но уж никак не этому гаду, деспоту и алкоголику. Он не был достоин такой чести!
Как же так? причитали люди. Где же справедливость? Почему Господь такое допускает? Где справедливость?
Я некоторое время поразмышлял над тем, что услышал и понял, что хочу посетить похороны.
Так я и поступил послепослезавтра. Пока я шагал в составе похоронной процессии, то одной ногой, то другой я постоянно проваливался в ямки и щели в асфальте. Когда это повторилось с полудюжину раз, я стал беспокоиться, что это когтистые лапы из-под земли пытаются заграбастать меня в ад. Замаячило суеверное беспокойство. Всю остальную дорогу до кладбища я внимательно глядел себе под ноги, опасливо и старательно ставил ноги на ровные участки дороги. Специально нанятые плакальщики голосили и причитали. Их стенания разносились по всей округе, и, казалось, в этих горестных выкриках звучит неподдельная скорбь.
На похоронах мне было не до виновника торжества. Люди праздновали смерть Аврамисакыча, утирая гневные слёзы из-под глаз, а я вспоминал, что было на отпевании в церкви. Точнее, до него. Это была та самая церковь на краю открытой площадки, о которой шла речь в потрёпанной афише вакуумиоидария. Площадка, естественно, уже была пуста. Только на вытоптанной земле ещё сохранились остатки следов протектора колёс тягача. "Вот это место".
В очередной раз я увлёкся мыслями об этом загадочном развлечении.
За пустырём щетинилась недобритая рощица. Уже когда я входил в церковь вслед за дешёвым саркофагом соседа, мне показалось, что в листве мелькнул тусклый блик.
Позже, стоя у раскрытого гроба, зависшего над двухметровой ямой небрежной лопаты, и глядя на неестественного Аврамисакыча, я думал о том, что это, возможно, был блик от грязной обшивки фургона. Эта нелепая догадка уцепилась за мою голову острым когтем и назойливо переводила все мыслевые цепочки на себя.
К концу похорон я знал, что не успокоюсь, если сейчас же не вернусь на пустырь и не проверю.
Пока я пересекал площадку и углублялся в рощу, мои ноги то и дело попадали в ямки и запинались о неровности ландшафта. Я молился не попасть в ад раньше срока.
Когда я увидел длинный прицеп без тягача, я совсем не удивился. К этому моменту я уже не сомневался в том, что увижу.
Около фуры болтали два мужика в грузчицких робах. Когда я подошёл к ним, оба замолчали и сощурились на меня, будто солнце находилось за моей, а не за их спинами. Я спросил: "Мужики, а это, случайно не?.." Не что? Я задумался. Мужики молча щурились. На боку прицепа красовались яркие жёлтые буквы: "СТРАНСТВУЮЩИЙ ВАКУУМИОИДАРИЙ БРАТЬЕВ ПЕНТУХИНЫХ". Вопрос отпал сам собой и, в то же время, завис в воздухе невысказанным.
Один из мужиков сказал, что его зовут Ерофим, другой что Евлампий. Я не очень понимал, зачем нужно представляться, поэтому своего имени так и не сказал. Они нахмурились в ответ на тишину.
"Знаете, сказал я вдруг, сам не понимая, почему, умер мой сосед по лестничной клетке. Собралось много народу, они решали, что с ним делать. Они звонили мне в дверь, хотели присоединить меня к своей мини-агоре, а я не хотел выходить. Так что я сидел тихо и прислушивался к их голосам. Через пять минут я знал почти всё. Нарушая правило "о мёртвых либо хорошо, либо ничего", народ за дверью ругался и плевался в адрес усопшего. Я услышал, что он сильно пил, бил жену и детей, был на плохом счету на месте работы. Вообще, мерзавец мерзавцем был. И вот, люди всё бранились, а я не мог найти причин такого ожесточения. Но вскоре сам всё услышал. Оказалось, мой сосед умер во сне. Просто уснул и не проснулся. Самая завидная, самая мирная и спокойная смерть, о которой только можно мечтать (а ничего другого и не остаётся). Такая смерть должна быть положена святому, но уж никак не этому гаду, деспоту и алкоголику. Он не был достоин такой чести! "Как же так? причитали люди. Где же справедливость? Почему Господь такое допускает?" Меня заинтересовало, что речь зашла о справедливости. Я подумал, что случившееся, напротив, было в высшей степени справедливо. Природа могла бы наказать одного Аврамисакыча за его дрянную жизнь, но вместо этого она отыгралась на всех тех, кто затем с негодованием обсуждал его кончину через сам факт его тихой смерти. Ведь перед Природой виноват абсолютно каждый одним лишь фактом своего дисгармоничного существования. Это мысль, развитая в мифологии. Поэтому мне стало интересно придти на похороны и посмотреть, как люди даже не будут замечать вершащегося над ними наказания. Вот..."
Ерофим немного с опаской отнёсся к моему рассказу, а Евлампий, наоборот, живо подхватил, правда, слегка неверно понял. Он стал рассуждать о том, что я не совсем прав. Что-то о том, что Аврамисакыч мог на самом деле быть не таким уж и плохим, и всё в этом роде.
Я спорил: да нет же, не об этом речь...
А всё время молчавший Ерофим вдруг спросил:
"Зачем ты рассказал? Только честно. Думаешь, это интересно, кто там у кого умер?"
"Да никто не умер! Я это выдумал. Просто мне показалось, что выдумка не очень хороша, а так хотелось использовать её в своей книге! Я понимал, что лучше не стоит, но это ничего не меняло мне очень хотелось вставить эту историю куда-нибудь, не важно куда, просто, чтобы утолить свою прихоть. В итоге я решил рассказать её кому-нибудь, чтобы после этого больше не иметь морального права развивать этот мотив дальше, ибо я категорически против любых повторений".
Ерофим посмотрел на меня с пониманием.
"Это и есть вечность, глубокомысленно изрёк он. Она бесконечна, потому что замкнута сама на себя. Она стремится сама в себя и, когда думаешь об этом, становится понятным её математический знак криптографически стилизованная лента Мёбиуса".
Наверное, именно тогда я впервые начал делать свои выдумки реальностью. Осознавать это я стал гораздо позднее.
"Ва-ку-у-ми-о-и-дарий... произнёс я по слогам. А чё эт такое, вообще?"
"Может, ты лучше зайдёшь? пригласил Евлампий. И остановил меня, когда я было тронулся. Только билет купи".
Они открыли задние двери и приставили грубую деревянную лестницу.
Я поднимался вверх очень осторожно, у лестницы не было перил, а на верху меня кто-то подхватил под локти и затащил внутрь. Встроенные лампы под потолком не горели.
"Кумулятор сдох", сказал человек.
Всё внутреннее пространство фуры, от конца до того места, где стояли мы, было заставлено гробоподобными агрегатами наподобие "искусственных лёгких", которые, по мере приближения к дальнему концу, всё больше покрывались мраком. Можно было придвинуть гробы к стенкам, чтобы образовался проход в середине, но гробы, напротив, сверкали из полумрака тусклыми бликами, сваленные в кучу в совершенном хаосе как списанная сельхозтехника в запертом на проржавевший навесной замок сарае. Человек сказал:
"Выбирай любой, я помогу тебе лечь. Меня зовут Егор".
Я, не раздумывая, решил, что самый дальний слева. Я стал пробираться внутрь, спотыкаясь о кабели и шланги и цепляясь одеждой за торчащие элементы конструкций. Егор лавировал плавно и уверенно и бесшумно.
"Можно ж к стенкам придвинуть..." начал было я.
"Не, нельзя. Мы же балаган, а не научкаб какой..."
Наконец, мы остановились возле моего избранника.
"Вот этот".
"Знаешь, они все одинаковые..."
Егор стал щёлкать какими-то кнопками, поднял крышку. Внутри ничего не было. Было пусто, как в гробу. Я скептически посмотрел на агрегат, затем на Егора.
"И чё?" спросил я.
"А ничё".
Мы некоторое время поглядели друг другу в глаза. Я спросил:
"Почему в кустах-то запрятались? Почему не на открытой площадке, как в объявлении?"
"Лицензия закончилась. И бензин".
Он выудил откуда-то вешалку, на которую я стал развешивать свою одежду.
"Трусы тоже".
Я повесил трусы на вешалку.
"Цепочки, кольца, другой пирсинг, коронки, металлические пластины?"
"Нету. Чистый".
После этого я лёг в камеру. Внутри было жёстко и тесно. Егор пробормотал под нос: "Вакуумиоид закрываю", и опустил крышку. Она прилепилась герметично, как дверца холодильника. Началось какое-то шипение. Тут до меня дошло. Это выкачивали воздух! Вакуумиоид! Стало страшно. (Впрочем, никакой паники...) Я стал колотить руками и ногами. Крышка не поддавалась. Было впечатление, что оказался во рту гигантской плюшевой игрушки. Мягко и сухо. Безжизненный и тоже мягкий игрушечный язык сдерживал меня, пока изо рта откачивался воздух. В конце концов, я остался в мягком тесном плюшевом вакууме.
В глазах потемнело почти сразу, я даже не успел заметить, как меня разрывает на части внутреннее давление.
Что было потом, помню плохо.
Я стал странно себя вести.
Мог запросто наорать на близких или посторонних, мог сотворить какую-нибудь пакость. Я стал плевать на людей во всех отношениях. Я всё время делал что-то, противоречащее моим принципам и убеждениям. Видимо, я как-то это для себя объяснял и оправдывал, раз позволил этому продолжаться.
Один раз я даже украл у своего друга брюки, когда был у него в гостях. Он отлучился на кухню, а я, быстро сорвал их со спинки кресла, скомкал их и упрятал в свою сумку с вещами. Мне просто вдруг с необычайной силой захотелось иметь эти брюки у себя.
Я постарался выбросить этот случай из головы, правда потом приходилось врать своему другу при каждой встрече, пока он поднимал всех на уши в поисках брюк.
Злоба, раздражительность, скрытность, недоверчивость.
Люди стали отдаляться и избегать меня. Я ещё сильнее злился и наполнялся желчью.
Очень странное состояние. Мои широко раскрытые глаза на выкате постоянно бегали с предмета на предмет, мои плотно сжатые губы с уголками вниз, мои натянутые мышцы лица, мои взъерошенные волосы.
Я становился кем-то другим. Будто после посещения вакуумиоидария во мне зародился и стал расти другой человек и, по мере роста, он вытеснял меня самого из оболочки и из сознания. Я перевоплощался в какого-то другого человека. В меня заложили совсем чужую личность с совершенно иным взглядом.
Как-то я встретил знакомого, у которого похитил брюки. Он заявил, что ещё не бросил поисков. Это были какие-то очень важные, старые и дорогие брюки, говорил он, и я подумал, что действительно они выглядели старомодно. Эти брюки должны быть непременно возвращены, их носил его прадед, а после дед, потом отец, и вот, пришла очередь его самого, и он как раз должен был впервые удостоиться этой чести, когда брюки украли. Это просто семейная традиция. Глупая семейная традиция. "Так что мне необходимо вернуть брюки в семью или плохо будет, сказал он. Так что я решил обратиться к одной бабке из деревни. Говорят, эта бабка поворожит и всё находится! И все правду узнают! Попробую и я".
Я подумал, глупая затея. Страна суеверий, подумал я. Я подумал, чёрт с ним, пусть делает, что хочет.
Как-то собралось много народу. Все развлекались, пили коктейли. Кто-то заиграл на трубе. Я долго не мог понять, что происходит. Всё было неестественно, натянуто, как хорошая игра плохих актёров.
В середине вечера незаметно сменилась атмосфера. Музыка стала спокойней и тише, люди говорили вполголоса и культурно. Все будто ждали чего-то.
Я догадался ещё до того, как в помещение завели бабку. Следом вошёл хмурый хозяин квартиры тот самый, потерявший брюки приятель.
Я с интересом наблюдал происходящее. Бабка была опрятно одета в деревенские лохмотья и платок. Её кожа была дряблой и обвисшей, но щёки горели здоровым румянцем. Она внимательно рассмотрела каждого гостя, потом она подвергла некоторых вторичному осмотру, в том числе и меня. Многие забавлялись происходящим, остальным же было безразлично. Один я, наверное, испытывал суеверное волнение при взгляде в суровые бабкины глаза.
Бабка зажмурилась, пролепетала что-то рыхлыми губами, открыла глаза. Твёрдо уставилась на меня.
Люди проследили за её взглядом. Я почувствовал, как вокруг меня сгущаются общие подозрения, и замахал на знакомых руками: эй, да вы что, в самом деле, развлеклись и хватит, уже можно выходить из ролей.
Он подошёл ко мне и спросил: "Ты не брал их?"
Все молчали. Я обиделся.
"Да вы что, с ума посходили, что ли? Устроили тут языческий кружок! И я ещё оправдываться должен! Нет уж! Идите вы все к чёрту!"
Я оскорблённый покинул вечеринку и ушёл домой.
За очень короткий срок я рассорился со всеми друзьями и остался совсем один. Маленький злобный пузырь желчи.
Однажды поздно вечером, гуляя по улицам и скрипя зубами, я наткнулся в переулке на какого-то щуплого мужичка в костюме и при галстуке обитателя конторы, одного из волов системы. Я подумал, почему нет, мои моральные принципы мне позволяют, на моей совести не возникнет груза.
Я никогда раньше этого не делал, но действовал чётко и уверенно. Я сходу ударил его кулаком в грудь. Этот кривотелый жополиз упал на колени и закрякал. Я изо всех сил ударил его по затылку так, что сам увидел, как на асфальт рассыпались искры из его глаз. Я нагнулся, взял его голову в руки и крепко приложил ею об асфальт. Мужичок размяк. Я обыскал его и забрал ценные вещи кроме документов. Я даже не стал оттаскивать его тело из-под света фонаря просто ушёл. Мне показалось, так эстетичнее. Я пошёл дальше, засунув руки в карманы и непринуждённо поглядывая вокруг. На душе было очень спокойно. Я зашёл в круглосуточный магазин и купил шоколадку на завоёванные деньги. Я медленно съел её, бредя по ночному городу.
Никто так и не узнал. Меня этот случай вообще никак не задел, и я постепенно забыл о нём.
Я жил себе дальше.
Я стал кем-то другим. Я начал новую жизнь. Её дальнейший ход был естественным, потому что соответствовал моей новой личности. Не было никакой борьбы, никакого конфликта. Во мне просто заменили человека. Я жил дальше в гармонии с самим собой и в дисгармонии с окружающим миром как и все остальные.
Я не удивлялся ничему новому в себе.
Когда совершал поступки, совершенно мне не свойственные, когда покупал дешёвых проституток, когда черствел, когда кожа моя становилась тёмной и матовой, когда избивал кого-нибудь, когда напивался, когда напивался и кто-нибудь избивал меня.
Когда все от меня отвернулись, я понял: на свете столько затылков, сколько я в состоянии объять взглядом.
Я опускался всё ниже.
Как-то я получил приглашение на какую-то закрытую вечеринку. Это было в полуподвальном помещении с очень высоким потолком, с бетонными стенами и колоннами опорных столбов. На серых стенах висели плохо различимые картинки, освещённые яркими лампами на потолке. Люди развлекались, пили коктейли. Кто-то заиграл на трубе. Всё было как всегда. Даже когда в помещение завели мою старую знакомую бабку. Старая знакомая шепнула что-то одному из гостей. Он кивнул.
"Это ведь ты. Ты украл, сказал он, вглядываясь в мои глаза, по всему выходит, что ты".
Я разозлился и закипел от обиды. Я, к тому времени, напрочь забыл, что злополучные брюки действительно украл именно я. Мне казалось, меня обвиняют ошибочно настолько я вжился в эмоции, которые играл.
Старая знакомая подошла и протянула мне бумажку. Я хотел взять её, но она одёрнула руку. Я скользнул по листку взглядом, а потом старая знакомая убрала бумажку обратно под лохмотья.
Я снова послал всех к чёрту и убежал.
Случается иногда такое, что хочу что-то вспомнить и спокойно копаюсь в памяти. Но, когда осознаю, что вот, уже близко, а всё никак не попадается, я начинаю по-настоящему страдать. Мучения порождаются тем растянувшимся чувством, какое обычно возникает на мгновение, ровно за миг до того, как наступает беда. Это чувство обычно едва мелькнёт перед тем, как что-нибудь произойдёт, его даже нельзя заметить, но своим промельком оно здорово взбудораживает нервы, и навалившиеся на голову невзгоды встречаются уже во взвинченном состоянии, что смягчает шок это интуитивная защита нервного благополучия.
Всего лишь мгновенная вспышка, которая разгоняет нервы до третьей космической за микросекунду.
Так вот, у меня это чувство длилось и длилось. Я около недели терзался этой назойливой колючкой в мозгу, но никак не мог вспомнить того, что вспоминал.
Спустя неделю эта пытка прекратилась, когда я, наконец, смог отвлечься и выбросить всё из головы. Вот тогда-то на свежую голову, ко мне это и пришло, то, что я безрезультатно вспоминал последнее время. Я вспомнил листок в руке старой знакомой. Я вспомнил те подробности, которые, поначалу, оставил без внимания.
Я вспомнил список, нацарапанный на листке корявой старческой рукой. В хронологическом порядке перечислялись все мои нехорошие деяния, начиная с детства. Пункт "Брюки украл" значился лишь в середине списка, который продолжался дальше. Отдельным пунктом шло описание текущей ситуации, будто предсказанное заранее. Список опускался гораздо ниже и этого пункта.
Это было мало похоже на реальность. Что я натворю в дальнейшем, я и сам не знал, но в листке всё уже было перечислено.
Время шло и всё только усугублялось. Периодически я с ужасом ловил себя на том, что совершаю поступок из списка. Всё соответствовало установленному бабкой порядку, заданной последовательности.
Как-то я серьёзно навредил своим родителям и сразу вспомнил, что этот пункт как раз был на очереди.
Родители укоряли меня и засыпали меня изматывающими наставлениями. Я почти со слезами на глазах оправдывался: "Я делаю всё это лишь потому, что эта чёртова ведьма так предсказала! Если бы я не увидел этой бумажки, я бы никогда ничего подобного не совершил! Вы же меня знаете, я не такой!"
Мои мучения усиливались тем, что мне, естественно, никто не верил. Сейчас я прихожу к тому, что они были правы, я выдумал себе этот список, чтобы оправдывать свою недостойную жизнь.
Моя голова взрывалась каждый день. Происходило что-то настолько неправильное, нелогичное, не такое, что осознание этого причиняло мне физическую боль. Я чувствовал, что схожу с ума. И при всём при этом, было кое-что, что пугало меня до дрожи, повергало меня в такой ужас, какого я раньше не мог и представить. Этому кошмару была виной моя память я чётко помнил последний пункт в самом низу списка. Там говорилось о том, что моя жизнь в итоге доведёт меня до безумия, и я буду обречён страдать от постоянного понимания. Как только я вспоминал об этом, мои зубы тут же начинали стучать, я покрывался гусиной кожей, мой взгляд метался, ища отовсюду угрозы.
Список сбывался без сбоев и ошибок, и у меня не было сомнений, что когда-то и последний пункт накроет меня. Я боялся сойти с ума и сходил с ума от страха.
Я должен был так или иначе придти и к этому, как приходил ко всему остальному в списке, и тогда старая знакомая стала бы права абсолютно во всём, что предсказала. Её рыхлые губы расползлись бы в ликующей усмешке.
Я постоянно пребывал в состоянии крайнего ужаса.
Я стал параноиком, живущим в страхе перед безумием.
А потом появилось тихое шипение. Я понял, что гроб снова наполняется воздухом. Глухой голос где-то вверху сказал: "Вакуумиоид открываю". И появился свет. И смазанное лицо Егора Пентухина.
Я захотел что-нибудь ему сказать, но не смог. Я хотел выбраться наружу, но не мог пошевелиться. Я хотел утихомирить хаос в мыслях, но не мог контролировать их динамику. Я был полностью сосредоточен на том, чтобы дышать.
"Вы выкачивали отсюда воздух?" только и смог проговорить я, после чего снова стал старательно вдыхать и выдыхать.
"Не совсем. Иначе тебя бы разорвало, понимаешь? Тут... как бы тебе сказать... вакуум другого рода". Егор надел дежурное лицо профессионала. "Вставай и одевайся. Даю тебе двадцать минут".
Он зацепил крюк вешалки за металлическую конструкцию соседнего гроба и вышел наружу. С улицы сразу начали доноситься голоса всех троих.
Двадцать минут это было, конечно, очень щедро, но... я уложился в тридцать пять. Процедура, которую надо мной провели, вымотала меня до предела, в чём бы она ни заключалась.
На улице я узнал от Пентухиных, что пробыл в вакуумиоиде ровно семь секунд.
Я покачивался. Зрение фокусировать не мог. Вокруг что-то крутилось, что-то нападало со всех сторон и терзало мою плоть острыми копьями, рвало моё тело в клочья и яростно вгрызалось в него зубами. Хотелось кричать, выпучив глаза, дёргая себя за волосы, носясь из стороны в сторону. Я понял, что вот оно и происходит, вот я и сошёл с ума.
Я вдруг задумался обо всём сразу: о диком и таинственном странствующем вакуумиоидарии братьев Пентухиных; о совершенно нереально фантастичных агрегатах внутри фуры; о сумасбродной и бестолковой истории, которая со мной произошла. Мне стало по-настоящему страшно. Я подумал, что всё это могло быть лишь выдумкой. Слишком причудливые фантазии пытались выдавать себя за реальность.
Я истекал холодным потом, раздумывая над этим. Прошёл целый месяц, но всё так и продолжалось. Меня увлекла эта идея, я вновь задумался о реализации вымысла, но уже более серьёзно и конструктивно. Я мог это сделать. Я знал, как.
Я сел писать. Я детально и скурпулёзно излагал свою историю. По мере работы я понял, что хочу сделать. Я понял, чего жду от книги. Я переведу на свою сторону множество с целью создать новый влиятельный пласт реальности, который будет на самом деле всего лишь моей выдумкой; суть же этой реальности будет заключаться в упоении от осознания возможности превращения вымысла в реальность и возможности этой реальности осознать, что она является вымыслом. И... Это было так сложно и увлекательно, что отвлечься от этих мыслей было просто невозможно. Было похоже на то, как если бы из ядра атома высунулся глаз и посмотрел сверху и на атом, и на ядро, и на глаз, и так далее в абсолютную бесконечность, где прогрессивная цикличность настолько угнетающая, что можно сойти с ума, только попытавшись об этом подумать. Именно поэтому я целый месяц был погружён в сосредоточенное изучение своего состояния и серьёзное обдумывание того, что понял.
Я думал о том, что всё произошло как-то коряво и небрежно: я заинтриговался таинственным вакуумиоидарием, случайно наткнулся на объявление, случайно как раз умер мой сосед, очень кстати мне захотелось на его похороны, чтобы совершенно случайно увидеть в листве блик, потом что-то как бы вдруг заставило меня туда вернуться, я нашёл там какой-то тягач и непонятных братьев-сатанистов, которые предоставляют какие-то там небывалые услуги, и антураж там какой-то надуманный, я как-то без вопросов залезаю во что-то неясно-гробоподобное, при этом меня совершенно не интересует, для чего всё это, что затем произойдёт, не опасно ли это. А потом я думаю, что всё-таки сама жизнь очень похожа на какую-то дешёвую историю. Когда я прихожу к этому, то всё повторяется заново. Я зацикливаюсь во времени, в пространстве, в вечности, и вся моя напряжённая мысль об этом по большому счёту не имеет значения, и не более чем бестолковый муравей с гравюры Эшера, который ползёт вперёд по ленте Мёбиуса и не замечает, как странно он зациклен. Моя мысль текла именно так.
Мне нужно было опять встретиться с Пентухиными и порасспросить их обо всём этом. И тут же я снова впал в ступор, когда осмыслил, насколько предсказуемый и банальный это поворот сюжета. И не поворот вовсе, а езда по колее. Каждый раз я поражался, насколько реальность, описанная в книгах, осмысленней и правдоподобней моей настоящей действительности, которая как будто вышла из под пера фантазирующего подростка. Я начал понимать, почему многие бегут от реальности и скрываются от неё за стопками книг. Потому что такую муть написать в книге невозможно. Такое может только по-настоящему произойти.
Тем не менее, несмотря на всю неоригинальность такого поворота (я усмехнулся), я отправился на поиски вакуумиоидария. Я был уверен, что Пентухины разъяснят мне, как с этим справиться.
Как это глупо и по-киношному: "Я был уверен, они смогут мне помочь"! мне было противно, но я пошёл.
Они никуда не делись (а как же!). Егор пояснил, что они до сих пор не могут достать бензина. "В этих местах нефть такая редкость..." Я, конечно же, поверил.
Мысль вернуться сюда возникла у меня как-то спонтанно и в то же время естественно, увенчав собой логическую паутину чувств. Ночью, как всегда.
Не знаю, почему так получилось, но мозг у меня включается только ночью. Я живу весь день, общаюсь, осуществляю контакт и вступаю в связь с действительностью. При этом я совершенно не размышляю. Я запасаю материал. Ночью, когда бы она не наступила, перед сном, глядя прямо в середину века, я достаю из коробки с текущей датировкой всё, что прожил за сегодня, составляю мнения, выношу суждения, оцениваю, принимаю стороны. Я потому и пишу преимущественно по ночам, потому что смысла в тексте больше, несмотря на отсутствие всякого смысла вообще. О нём есть только одно лишь понятие прозрачное, как воздух в кармане, как кожура без яблока, как любая оболочка без наполняющего, как любая форма без материи или фактура без поверхности. Ни-че-го. Только пустота. Понятие без объекта, одно пустое слово, пух, ибо всё, что мы определяем этим словом, определяется словами другими. Возможно, когда-то давно это слово и значило что-то, но сейчас нет ничего, что могло бы категорироваться под шапкой "смысл". И вот, я лежал на кровати под двумя парами сомкнутых век моих и неба, и вдруг неуверенный дискант в моей голове обратился могучим басом. Вернуться. Туда...
"Давай свою жизнь, затем что души за тобой не имеется", вот так он и сказал.
Я пришёл в вакуумиоидарий. Пентухины были там. И опять, кроме них больше никого. Аттракцион пустовал. Можно было даже поверить, что они до сих пор торчат здесь только потому, что у них нет денег на бензин. Только я знал брехня это.
Я в двух словах растолковал им причины моего повторного визита, они слушали вполне внимательно, но вдруг Ерофим сказал совсем некстати: "Знаешь, что делает дьявол? Чем он вообще, этот сатана, занимается? Ну, что он продаёт и что покупает?" снизошёл он до коммерческой метафористики.
"Он выполняет желания, а взамен получат душу..."
"Верно. Это как джинн в арабской мифологии".
"Нет, не совсем. Джинн ничего не просит взамен".
"Да, он ничего не просит. Но он всё равно осуществляет обмен. Просто его желание исполняется прежде. Джинн выполняет желаний, заметь, три, за то, что его выпустили. Дьявол выполняет, заметь, одно, за твою душу. Ну, порассуждай".
"Оба хотят одного и того же? Дьявол тоже хочет, чтобы его выпустили? Он, мол, собирает души, и когда он соберёт их все, он тоже выйдет на свободу, как и джинн. Получается, арабский, даже не бог низшее существо, могущественней самого христианского дьявола! Он выходит сразу ему осталось только, чтобы кто-то потёр его лампу, и он выполняет за это три желания. Дьявол выбирается из своей символической лампы преисподней тяжело и трудно, и он выполняет за это только одно желание!"
"Ты как-то упустил из виду то, что дьявол исполняет по желанию для каждого мизерного участника его освобождения, тогда как джинн предлагает всего три желания за весь процесс. Дьявол намного, намного могущественнее какого-то там Хоттабыча". Ерофим подмигнул.
"Ребята, вдруг спросил я, вы что, секстанты какие?"
"Да брось ты, махнул рукой Евлампий, так, балаган..."
"Так вот знай, вступил в разговор Егор, мы с тебя своё получим. Плати, коли своё желание получил".
"Ты не пугайся, перебивая Егора, встрял Ерофим, это он хамит. К разговору о различиях мы ни то ни сё. Мы выполняем не желания, а мечту, а она не исчисляется; с нами расплачиваются не до, а после того, как работа завершена. И мы едим всё подряд".
"Заткнись", сказал Егор.
Я закричал: "Ребят, да вы шарлатаны! Нет, вы жулики! Вы меня должником делаете, ничего не одолжив! Бандиты!"
"Да нет, всё честно".
"Что?"
"Мы дали тебе, и, притом, на весьма выгодных условиях, а ты ушёл, не заплатив. Возымел воздай. Понимаешь? К тому же сейчас мы всё равно ничего не возьмём. Мы только прайс предоставим, чтоб ты знал, что почём, такой уж порядок, и ты свободен".
"И что, отдать вам душу?" Вся ситуация была настолько глупой, я не мог поверить, что похож на лоха. Я разговаривал с ними только потому, что хотел получить ответы на вопросы "что делают вакуумиоиды?", "что они такое?", "всё, что произошло со мной после посещения этой адской карусели, находящейся в абсолютной статике это из них?", "что происходит со мной?" и "как от этого избавиться или как с этим жить?" Если бы не этот интерес, я бы и слушать не стал эти бредни. "Отдать вам душу, да?"
"Давай свою жизнь, затем, что души за тобой всё равно не имеется, сказал Егор. И этим сыты будем".
Я не выдержал и расхохотался. Ерофим и Евлампий засмеялись тоже. Один Егор продолжал замораживать меня взглядом.
"Ты... знаешь что, зайди, там поговорим". Смеясь, Евлампий увлёк меня за собой по лестнице. В фуре было мрачно (трёхчетвертная луна лила свой чистый свет на листву деревьев рощи; с них осыпалась мелкая капель, которую бессистемные порывы ветра задували внутрь фуры; в эти несколько секунд внутренность фургона освещалась тусклым белым сполохом), всё так же хаотично расставленные гробы теперь, при ином освещении, походили на классическое польское кладбище с беспорядочными захоронениями, которые предлагают эстетическую альтернативу американским инкубаторам. Шаг внутрь, и я упёрся в первый вакуумиоид, за ним тянулась в кромешную тьму неровная цепочка остальных агрегатов. Одинаковые гробы, готовые улечься в уже вырытых могилах. На этих могилах не будет надгробий или памятников, вокруг них не сколотят склепов. Скорее, в землю над такой могилой вкопают крест-клон, такой же, как и другие кресты на других безымянных могилах. Стало жутковато.
"Ты чего хотел то тебе и получишь. А мы с тебя только твою жизнь берём. И то не сейчас потом, когда околеешь".
"Он имеет в виду, ты когда-нибудь умрёшь, как и все. Это и будет твоя плата".
"А так бы я никогда и не умер, да? Это ты хочешь сказать? Ты это говоришь мне, слуга?" Я осёкся и вздрогнул, как ошпаренный.
"Ну вот видишь. Я уже смотрю, начинаешь понимать. А про то, что ты спросил все умирают, все без исключения, потому что мы выполняем желания каждого. Кто умирает, кого убивают но всегда ты сам убиваешь себя. Все смерти самоубийства. Суицид это когда ты просишь и получаешь, суицид это когда говоришь "хорошо" вместо "нет, спасибо". Твою жизнь мы возьмём потом, не сейчас, потому что мы отметили тебя в конце списка. У нас всё строго. Но и до тебя очередь в своё время дойдёт. Когда никто не знает, это зависит, какой в тот момент протяжённости был список. Ты хотел делать вымысел реальностью? Посмотри он её даже опережает. То, что у тебя крыша поехала так за это мы не в ответе, тебя думать не заставляли. Тебе даже бесплатный бонус: то, к чему ты стремился, ты получишь в самом апогее. Мы тебе это дело до абсолюта доведём, слышь!" Ерофим хлопнул меня по спине.
"Мы забираем шесть твоих жизней после этой. Ты умрёшь. Потом ты родишься. Проживёшь свою жизнь и снова умрёшь. Потом ты снова родишься и мы снова заберём у тебя жизнь - и так шесть раз. Такова плата".
Я лихорадочно выдумывал подходящую грубость. Во мне всё хрипело, а ещё я со странной прохладцей отметил про себя, что, наконец, окончательно рехнулся.
"Ну да! выкрикнул я. А вы все и вакуумиоидарий ваш тоже продукт моей фантазии! Вы просто мои персонажи! Я вас выдумал!"
"Ага, всё так. А писать ты начал почему? Ты почему нас выдумал, помнишь? Царя убили, суматоха в государстве отличная обстановка для гениального творчества, шанс стать великим. Трудные времена благоприятствуют, знаешь такое? И вот ты подумал: а что, если смерть царя вовсе не конечная цель, а только очередной этап её достижения? Что, если просто одни убирают со своей дороги других? И царь из тех многих, кого убирают. Не более и не менее значимая фигура. Что, если это не политика, а спорт? Просто гонка, борьба за вакансию? Вот бы об этом написать! "На бродягу никто в селении не обратил особого внимания..." Так же, да?"
"Ну... да..." неуверенно протянул я.
"Но ведь и это всё ты тоже придумал, как всё остальное, как и всё, и всё, и всё. Как вообще всё. С ума сойти, да?"
Я послал всех к чёрту и полез пробираться в рощу. Пентухины только похмыкали мне вслед.
Я не помню, как добирался до центра города, как шёл по его широким улицам моё сознание тогда уже помутилось.
Самые ближайшие мои воспоминания напоминают сон. Тётка на углу громогласно торгует мороженным я, открыв рот, пялюсь на натекающую из-под её холодильника грязно-розовую лужу. Над головой проплывает дирижабль в форме наковальни. Из окна общежития похмельная жена кличет пьяного мужа муж молча спит на третьей и четвёртой ступенях крыльца. Множество людей, вещей и явлений. Моё творение. Всё выдумка. Все выдумка. Выдумка это дерево, выдумка та хромая девочка, выдумка тот дирижабль. Выдумка я. Я выдумал и себя тоже. Я выдумал и то, что всё выдумал. Что я выдумал, что всё выдумал это я тоже выдумал.
Вот на этом самом месте и заканчивается мой рассказ. Инерция повествования выносит меня в настоящий момент, в настоящую конкретную координату, где я стою, задрав голову, разинув рот, следя за гигантской наковальней, плывущей по небу. Похмельная жена окатывает пьяного мужа водой из таза со стиранным бельём и тот, наконец, пробуждается от своих одеколонных грёз. Девочка проходит мимо, припадая на одну ногу. Мороженщица продолжает выкрикивать сорта мороженного, не замечая розового прибоя, лижущего подошвы её босоножек.
Мой мир вращается вокруг меня, и я вращаюсь вместе с моим миром вокруг себя, и мы вращаемся со своими мирами вокруг меня.
Очень реалистичное солнце освещает тщательно подробный мир и меня, стоящего в нём и над ним, и всё равно в нём.
Сначала тепло зарождается в основании бёдер, потом неравномерно опускается до колен, тёплые ручейки стекают к лодыжкам, расползаются, переплетаясь и извиваясь, сливаясь от моих ног. И что? Разве в книжках такого не бывает? Ничего страшного.
Облака плоские и неподвижные, как наклейка на потолке. Я смотрю на небо безотносительно кажется, до него метров пять. Однако, высотки входят под его купол спокойно, даже не пригибаясь. Создаётся впечатление, что впритирку, совсем не оставляя зазора между.
Облитая асфальтом земля тоже ни разу не круглая, как пол в павильоне на киностудии. Сегодня свободный от съёмок день, а люди и машины играют среди этих декораций в настоящий город.
Система окон и зеркал создаёт видимость прямого солнечного света, рыжего, зернистого от щебета птиц и метлы дворника.
По моей правой ноге продолжает струиться моча.
Из-за угла выбегает молодой парень. Он на бешеной скорости несётся вперёд, раскидывая в стороны прохожих. Его взгляд натыкается на мой. В летящих ко мне зрачках живой и яростный задор бешеного кролика, получающего наслаждение от травли. Он моргает, и его взгляд вдруг меняется. В нём появляется удивление, внезапный интерес... узнавание? Он стремительно бежит в мою сторону. "Ты", указывает пальцем, а затем, поравнявшись, сжимает руку в кулак, исчезает за моей спиной сперва он сам, затем его быстрый топот.
Я его знаю. Я его знаю! Я знаю его!
Из-за угла выбегает молодой парень. Он на бешеной скорости несётся за бешеным же кроликом, раскидывая в стороны прохожих. Его взгляд устремлён к убегающему. Тот оборачивается, снова тыкает в меня пальцем. "Ты, презренный жрец целлюлозы! Ты следующий!"
Догоняющий тоже проносится мимо меня, и через секунду всё приходит в норму, как будто только что не было никакой погони.
Жизнь вокруг не прерывается ни на миг.
Реальность, такая же, как всегда.