Франкенштейн (Денис Казанский) : Мама (Эдипов комплекс)

Лежи, сука, лежи и смотри
как маленький мальчик давит грязь изнутри
Такой чистый как ангел
и грязный как шлюха..
(Группа Психея)

Как же, как же так, мама, как же это с нами случилось, эта гадость? Как же, мама, как же я очутился в этом подвале? Как же я в темноте и дверь тяжела и давит на голову, мама, черт подери, давит, сука, железная, обита железом, толстыми листами, страшными непробиваемыми и непроглядными. Сотни гвоздей, мама. Сотни и тысячи гвоздей в этой ебаной двери, ты ведь знаешь, да? Знаешь об этом, и ты никогда мне не говорила, и лгала. И засов, этот блядский, ты видела и молчала, я ведь знаю теперь, что назло мне. Ничего не говорила, мама, про засов, про замок не говорила, врала мне, тварь ебаная, за что ты так ко мне, я разве тебя не любил…
Мама, я облизываю стены, камни плачут, и словно капельки росы на языке, я спасаюсь только ими. Мама, у нас в подвале, мама, соленые камни и очень вкусная вода, я слизываю со стен, ты бы только мне поверила и выпустила. Я же, мама, здесь в полной темноте, я гнию, мама, ты не поверишь, но этот сладкий привкус меня в воздухе, и если бы кто узнал, тебя бы давно уже посадили в тюрьму на сто лет. Мамочка, да я гнию, а что разве ты предполагала другое, знаешь ведь ты в каких условиях я тут, и сколько ран ты мне нанесла своим блядством и издевательствами. Мамочка моя, дорогая, хорошая, блядина, по прежнему ли носишь контактные линзы «ультрамарин» или опять косишь под шлюху в этих ебаных очках?
Сколько я здесь голодаю, мама, ты тварь, заперла меня как крысу, а я виноват разве, что видел твои блядства. Что, мама, сидел я и не мог выйти, когда ебали тебя, и если бы и хотел, мама, я же не могу, организм меня не слушается, мама, зачем же ты пила? Я здесь превращаюсь в плесень, или не веришь так спустись и глянь, что нити уже у меня растут из локтей и ладоней, и одежда уже совсем пропала, и недолго уже до того, что грибы, мама, что я тебе сделал, бедный, бедный церебрал лежу и не могу пошевелиться.
За твои грехи, мама, мучаюсь я и страдаю, за твои грешки, гадкие, твои делишки. За твое шмарство, за слабость твою, за пизду твою ненасытную гнию я, мамочка, заживо и плачу. Как еблась ты, сраная, помню, каждого, кто залазил и кончал, как теперь вижу я перед глазами черноту, и все люди эти в ней живут, мама, и шепчут мне гадости про тебя. Я, мама, разбивался здесь об пол многажды, и метался и даже молился, мама, твоим ебарям и мертвецам, и прошу тебя, не заставляй меня больше никогда слушать, как ты возишься. Я их, мама, всех знаю по именам, все кто ебал тебя, шлюха, и кто кончал в тебя тысячу и две тысячи раз. И ты меня напрасно не выпускаешь, и заставляешь лизать камни в этой яме, мамочка, я же никогда не хотел чтобы тебе плохо. Сколько, мама, я слушал, твоей возни, а ты меня ненавидишь и всегда ненавидела, и считаешь и говоришь, что твой сын неполноценный и инвалид, тяжелый и безнадежный, калека, и еще много я слышал. Когда наверху ты курила и рассказывала Хакимову, слышал, и про ваши все эти штучки тоже слышал, как ты, проклятая пиздища, становилась по собачьи. Сука ты, мамочка, из-за тебя и все уже смеются, что я церебрал. А дядя Костя тоже и так подло я знаю, что за спиной у меня называет гаденько – «церебралик». И, мама, я тоже знаю и про него, что ты принимала, и что он жил у нас три дня в спальне, а ты носила только воду ему и вы трахались и ебались грязно, и как он кончал тебе в рот знаю, дядя Костя сука, и все вы.
Я тебя ненавижу, мамочка, шалава ты затасканная, кто же еще не знает. И за чулан с тебя спросится, за веревки и за удушения. И я расскажу, мамочка, как ебалась ты и трахалась со всеми мужиками, и давала мне слушать, как вы возитесь. Я все, мамочка, молчал и сдерживался, и не говорил, а ты меня в подвал, а сами смеетесь каждый день наверху, я слышу, как вы говорите «церебрал» - позавчера семь раз, вчера семь раз, сегодня четыре раза сказали. Знаю я, что ты пьешь, сука, и не только трахаешься, но и ебешься раком и по всякому, как тебе армяне говорят и Хакимов, и дядя Костя и сосед из нашей старой квартиры на четвертом этаже, толстый и женоподобный. Сколько я еще в чулане помню, как они ссали на тебя и как вы смеялись, твари ебаные, а я не мог выйти из-за ног. И теперь я, мама, не буду молчать, и скажу, про всех и про тебя, мама, и сколько ты проглотила, расскажу, потому что ты сволочь и пизда, и я здесь гнию, но все помню, все оскорбления ваши и издевательства и побои в этой луже хоть и совсем плохо. И то, что вы там трясете весь дом, что к тебе сто человек в день приходит и ебет, а все думают что ты хорошая, а ты, мама, мне перестала делать уколы и лекарство пропало, а я не вылечился и теперь не могу общаться, потому что все смеются и оскорбляют. Я, мама, за все тебе отомщу, рвань, за то что ты сосала и трахалась, и даже ебалась, когда я слышал, я все людям расскажу, которые тебя и так подозревают уже. И даже про черных, что к тебе приходили расскажу, и многоруких, и уродов, если только еще не будешь меня выпускать и в темноте заставишь гнить и зарастать.
Я не могу уже здесь больше, потому что по ночам трубы капают, а мне щекотно и я не могу уползти никуда, потому что болею, и ты не даешь мне лекарств, а пропиваешь все деньги и тратишь на негров и уродов, и у тебя там все время сто человек, а я здесь. Я, мама, сколько уже стучал и разбивался, а ты как будто мстишь мне тварь и шлюха, за то что я у тебя. Я молчал, потому что у меня никого нет и я хотел, чтобы ты заботилась, а ты меня матом и била со злости, и потом закрывала и сама шла глотать и трахаться с калечными, сосала у них члены, и текла влагалищной слизью.
Я тебя ненавижу, сучара, слышишь, шалава спидозная и тварь!
Я хочу чтоб ты сдохла, чтобы тебя черви сожрали и шакалы.
Я тебя проклинаю, ебаная
Я гнию, а ты не помнишь и никто не знает, где и уже сил нет слизывать
Как же, как же так, мама, как же это с нами случилось, эта гадость