не жрет животных, падаль : Тысячи птиц севших на солнце

Утро – время отлива. Вода торопиться ухватиться своими пенными пальцами за скользкую гальку, отползая назад. Звук катящихся вслед за ней камней заполняет мои легкие на каждом вдохе. Я запиваю таблетку от головной боли глотком виски и начинаю отсчет выдохов. Каждый выдох посчитан: около десяти глубоких пропитанных йодом и солью глотков, один глубже другого – и боль отступит. Камни, катящиеся за волнами, стучат по моему горлу, перекатываясь и попадая в частоту моего дыхания. Этот шорох делает нас ближе. Это то, что у нас есть общего.

Во время отлива вода совсем гладкая, почти как щелк – кажется, что вода покрыта маслянистой пленкой, не дающей волнам расплескать спокойствие. Во время отлива на волнах качаются тысячи чаек, белыми точками на темноте. Их головы то и дело опускаются в воду – время их корма так коротко. На фоне почерневшей воды, они похожи на мусор. Только на фоне неба они смогут стать светлее. Я жду.

Со взлетной полосы, которая почти упирается в береговую линию своей прямотой, гремя и сотрясая неподвижный воздух, взлетает самолет. Напуганные шумом чайки поднимаются с воды вслед за ним. Масляная пленка на воде надрывается их коготками и ползет рябью по сгибам, как будто одновременно раскрылись все молнии на черном чехле, сковавшем воду. Тысячи белых точек взмывают к солнцу. Очередность моих вдохов и тишины нарушена вспоротым ревом двигателей небом и его эхом – криками побеспокоенных чаек. Покоя больше нет. Я оставляю пустую бутылку здесь, на камнях, кряхтя, поднимаюсь с насиженного места и направляюсь в сторону аэропорта. Отпуск закончен. Скоро мой самолет. Последний рейс на сегодня. Говорят, в последнем отходящем поезде, самолете, автобусе редко ездят хорошие парни. Они уезжают раньше.

На экране телефона сообщение: «Приезжайте скорее. Он скончался. Может быть, Вам что-нибудь понадобиться из его вещей».

Эта финальная точка в еще одной истории, участником которой я стал по долгу службы. Одна из моих работ заканчивается там за точкой после слов «он скончался». Еще одного человека я подвел к этой черте, провел под руку по всему отрезку из нескольких месяцев. В данном случае – 6. Ему было всего 23. я провел с ним 2% времени, отведенного ему на жизнь смертельной болезнью. Не так уж много? Если бы вы знали, сколько обманов я уместил на его финишной прямой. Она была вымощена ими. Для всякой овцы найдется свой пастырь. Слепец поведет слепцов в рай. На поводке.

Оглядываюсь назад, вслед улетающим чайкам. Мои обманы, ложь, которой я зарабатываю на жизнь, похожи на них. Когда я говорю ему, что все в порядке, все будет хорошо – я всего лишь запускаю еще одну такую птицу на небо, к самому солнцу. Если он поверит, эта птица долетит до конца и сядет на солнце. Наверное, забавно, но я никогда не задумывался о том, какими эти птицы возвращаются оттуда в час, когда я получаю такие сообщения, как это.

Актер, играющий мужа, обращается к актрисе, исполняющей роль его супруги с короткой репликой:

- Нельзя же быть настолько доверчивой, чтобы верить моим словам.

На листке со сценарием, который я держу перед собой, за точкой в конце этого предложения поставлен смайлик. Значит, мне необходимо засмеяться. Мне и еще пятерым статистам. Громко и четко. Ровно на пять секунд. Ровно столько ждет актер, исполняющий роль мужа, перед тем, как перейти к следующей фразе. Когда он произносит последнее слово, делая это с нажимом, мы глазами добегаем до улыбающегося символа в тексте. Сгиб интонации, значок в тексте, тишина – и мы послушно смеемся, забегая на отведенное нам расстояние из пяти секунд. Хохочем, прекрасно осознавая, что если ассистент режиссера пометил эту фразу в сценарии – значит, сам сценарист сомневается в ее комедийном эффекте. Вместе с режиссером они уверены в том, что, услышав ее, сами мы не засмеемся непроизвольно. А стало быть, сцена, скорее всего, дерьмовая. И это понятно всем. Даже нам, тем, кто смеется ровно пять секунд громко и четко. Всем, кроме зрителя, которому мы подсказываем его реакцию. Еще один обман. Еще одна птица вверх. Еще одна моя работа.
Дубль.

Актеры расходятся в стороны и на их лицах поочередно поправляют грим. Сначала актрисе, исполняющей роль жены, потом актеру, играющему мужа. Это уже двенадцатый час съемок, прожаренный софитами и моей головной болью. Если суммировать мой смех во всех дублях, то получится, что моя работа укладывается в десять-пятнадцать минут. Остальное время я шатаюсь по студии, болтаю с другими актерами массовки и роюсь в карманах в поисках таблеток от головной боли.

Индерал, мидрин, беллергал и катапресан – россыпью на ладони. Я не боюсь перепутать похожие друг на друга таблетки. Эффект схож. Когда головная боль преследует постоянно, не отходя ни на шаг, постепенно понимаешь, что гаситься обезболивающими бессмысленно. Аспирин, анальгин – не приносят нужного эффекта. Приходит время бороться с причинами боли, а не заниматься подавлением ее симптомов. Причиной боли является расширение кровеносных сосудов и следующее за ним увеличение притока крови к голове, а значит и повышение давления. Мои лекарства должны сужать каналы, по которым кровь бежит вверх, заставлять мозг голодать. Почти также, как это делает марихуана. Наверное, это помогает мне в работе – мне легче смеяться. Если пойти дальше по пути борьбы с причинами боли, то мне следовало бы избавиться от более комплексных причин самого повышения давления: от стрессов, потрясений и, прежде всего, от этой работы. Я здесь только подрабатываю. Хотя, если подумать, то на каждом месте, где я получаю зарплату, я только подрабатываю.

Актеры снова на исходной. Актриса, олицетворяющая современную домохозяйку и типичную сорокалетнюю жену мужа-неудачника, произносит, работая на камеру:

- Ты – единственный, кто верит своим собственным словам. Да и то, не до конца в них уверен.

Мы снова смеемся. По замыслу создателей этого ситкома, каждая строчка в этом диалоге должна вызывать улыбку. Добиться такого эффекта можно, только полностью блокировав поступление сахара в кровь, омывающую мозг. Мне это почти под силу. В течение 5-7 секунд. До конца съемочного дня, в течение которого я запускаю к солнцу сотню другую птиц. Интересно, какими они возвратятся ко мне, когда эту серию увидят зрители в прайм-тайм.

Вечером я покупаю цветы. Я точно знаю, какие цветы следует покупать в таких случаях и сколько их должно быть в букете. Оплаты актера массовки, по чьему тарифу мы получаем свою зарплату за день, хватает именно на такой букет. Я еду к его родителям. Это необязательная часть моей работы, но мне трудно им отказать. Это всегда тяжело, когда так долго врешь по их просьбе. В конце концов, они платят за это деньги и вправе рассчитывать на достойное отношение к себе, как к заказчику.
Его мать встречает меня на пороге, принимает букет и проводит меня в его комнату.

- Мы решили, что вам может что-нибудь понадобиться из его вещей. В конце концов, вы стали так близки за последние месяцы. Вы же знаете, у него никогда не было друзей. Вы смогли его поддержать в последние минуты. И мы считаем, что так будет правильно – по ее лицу текут слезы в такт произносимым словам. Каждый нажим, каждое ударение – толчок для стрел из ее глаз. И смотрю, как бороздки в складках морщин у ее глаз начинают блестеть влагой. Я не знаю что ей ответить – никто не оставил мне сценария таких встреч и никто не проставил смайлики в строчках диалога. Я молчу.

Она закрывает за собой дверь и оставляет меня одного в его комнате. В комнате моего друга я совершенно один. Моего друга в течение последних 6 месяцев, двух процентов его жизни. Я смотрю на убранство его жилища. Оно так похоже на мое. Так же расставлены книги, названия на корешках те же, что и в моей комнате. Вот наши с ним фотографии: вот мы с ним на отдыхе, который оплатили его родители, вот мы на побережье, вот мы в каком-то парке или вот на какой-то выставке. Я не помню, где именно все это происходило, единственное, что я помню, так это то, как я говорил ему о том, что все хорошо и он не умрет. Как я лгал ему, зная правду. Тысячи и тысячи птиц летящих на солнце.
Осматриваю его коллекцию моделей автомобилей. Например, эту Мазератти Шамаль я подарил ему сам. Выдрал из своей коллекции и отдал. Это был его день рождения. Вот и фотография с праздника: он смотрит в объектив, а я что-то говорю в этот момент ему на ухо. Наверное, что-нибудь о том, какая счастливая его ждет жизнь. Счастливая и долгая. Жирная белая птица с огромным размахом крыльев и взглядом, обращенным к солнцу.

Его комната так похожа на мою. Такое впечатление, что я в ней живу, хотя до этого не был здесь ни разу. Готов поспорить, в углу, под кроватью, он хранил порнографические журналы. Так и есть! Вот они, вперемежку с комиксами. Я вполне мог бы быть им, жить его жизнью. За тем исключением, что мне не понадобился бы оплачиваемый друг, нужный лишь для того, чтобы убеждать меня в бесконечности жизни. Наркотики, алкоголь, безумие – я бы не стал рекомендовать никому, хотя мне они всегда помогали.

Не пытайся наебать бесконечность – его слова. Его слова барабанной дробью по полированным поверхностям пылящихся полок его комнаты. Скорее всего, он знал что я вру. Знал, но не подавал виду. Мои птицы-обманы, севшие на солнце и вернувшиеся обратно, наверное, смотрели бы на меня его взглядом. Интересно все-таки, как они выглядят, вернувшиеся обратно.

Я беру стопку журналов, модель Мазератти и возвращаюсь к его матери. Она обнимает меня и сквозь слезы говорит: «Все-таки Бог достаточно милостив к нам, ведь он не заставил его жить дальше. Приходите завтра на похороны. Он хотел бы, чтобы вы там были. Я киваю головой. Мне трудно говорить без сценария под рукой.

- Бог достаточно милосерден к нам, иначе как объяснить тот факт, что за последние 63 года на нашу землю упало всего несколько атомных бомб – произносит актер, одетый в полковника ВВС.

После его реплики наступает тишина. Тишина, которую я и мои коллеги должны заполнить смехом. Тишина, которая длится 5 или 7 секунд. Мы смеемся. Я смеюсь громче всех. Это плохо, потому что мы все должны смеяться на одном уровне громкости – когда чей-то голос слишком сильно отличается, сцену придется переснимать. Зритель не должен выделять кого-то из нас. Его нельзя отвлекать от действия в сцене. Я смеюсь громче, наверное, от того, что сегодня мигрень сильнее, чем обычно, наверное, я просто очень устал, наверное, его смерть меня потрясла. Смерть всегда меня потрясает, ведь, по сути, все они, все те, для кого я стал эскортом в смерть, умирали на моих руках. а может быть, это такая форма моего протеста: кто знает, когда мне надоест выхаживать этих птиц и отпускать их с миссией на солнце. Комнатные собачки с репутацией догов. Сцену просто переснимут, а мне сделают замечание и пригрозят не оплатить сегодняшний рабочий день. день, в конце которого я окажусь на кладбище рядом с его могилой и буду лить грошовые бумажные слезы. Так написано в моем сценарии, отработанном на десятке таких смертей.

Среди могил, я замечаю огромное количество ворон. Сидят на камнях, на оградах, в тени деревьев. Сгорбившиеся и молчаливые, как те черные фигурки, что расставлены сейчас вокруг свежей могилы. Его мать бросает первую горсть земли в яму, на крышку его гроба. Черные птицы. Вот в кого превращаются мои птицы-обманы. Трудно сесть на солнце и не обгореть и закоптиться, став в итоге чернее смоли. Неважно, даже если ты летишь к солнцу из соображений милосердия, жар одинаков для всех. Они вернулись и смотрят на меня. Тысячи глаз. Вот оказывается, как они выглядят.

Я украдкой смотрю на телефон и вижу сообщение. Сообщение от него, того, кто сейчас лежит в гробу. Сообщение датировано днем накануне его смерти. Просто не было доставлено вовремя.

«Знаешь, похоже, завтра я умру, приезжай».

В конце строки он поставил смайлик. Я пробегаю содержание сообщения от первого до последнего слова и туда дальше, за точку. Сгиб интонации, улыбающийся значок, тишина… Я смеюсь. Рефлекторно. Ровно 5 секунд. Ровно столько необходимо, чтобы в мою сторону обернулось несколько женщин с колючими взглядами из-под густо накрашенных черным век. Я пожимаю плечами. Что мне сказать? В царстве льда лучше скрывать, что можешь растаять.
Тем более на работе.
_________________________________________
не жрите животных – они вас тоже не любят