Симон Молофья и Мясные зайки : Шляпник

«Первый день весны. Сижу на щербатом подоконнике ,свесив ноги вниз, на проспект. Кайфф. Старухи на скамейке под стеной уже успели выползти на солнышко и глазеют на меня снизу вверх осуждающе. Однако молчат – им нечего мне сказать. Когда открывал окна, приключился конфуз: оказывается, внутренняя рама не открывается, как в обычных мирах, а вставляется в окно. А я-то думал –зачем две эти ручки. От моего молодецкого рывка вся эта одоробла оказалась у меня в руках – два на два метра деревяшек и стекольных квадратиков. Я исполнил очень плавный и грациозный танец- балансир по всей комнате, и благополучно расрошил несчастную об некстати подвернувшийся шифоньер. Итак, сижу, разглядываю выбоины на кирпичах от осколков. Сколько лет прошло, два поколения хозяев этой квартиры с тех пор вымерло, а эти дырки от смерти такие же, как в тот день, когда шмальнули из танка куда-то вдоль проспекта. Вот я расскажу тебе про Героя Советского Союза прапорщике Шляпнике.
Меня все время занимало, что это за шляпник на мемориальной доске возле подъезда. Выяснилось вот чего: наши уходили из города. Немцы уже были на Проспекте, шли от Днепра. И вот этот самый Шляпник оказывается зачем-то на Якоре. Ну, тогда, конечно, это еще был не Якорь. И у него пулемет и чего-то там, и патронов дофига, так рассказали. А, я ж тебе не сказал, откуда я все это знаю. Пришел на Якорь мужичонка –сосед. Это вечером как раз было, все там сидели, и политологи тогда пришли с портвейном со своим – «Степовый витерец», они только его и пьют. А мужик типа за фигней за какой-то пришел, а на самом деле забухать в надежде, потому что раз он действительно за плоскогубцами приходил, ему налили, и понравилось. Ну вот, чего-то разговор про Шляпника шел. Мужик говорит: Э ,сынки, тут про Шляпника целая история.
И замолк так загадочно. Мы ему, ну, я, если по-правде – расскажи! А он так кашлянул, глазенками своими хитрыми по углам стрельнул и говорит: не, паца, пойду. Чего-то в горле першит. Ну, ему сразу стопарь портвейна в руки – давай, Сэмэнович, не томи. Ага, ну, он стопарь ополовинил, достал приму, не ища пепельницу закурил, и рассказывает так:
Все ушли, остался сам Шляпник. Не раненый, не контуженный. Зашел в подъезд, ногою в заляпанном сапоге дверь распахнув – руки заняты, в одной пулик, в другой ящик с патронами. Поднялся на третий этаж, на крышу не полез. Зашел, стало быть на наш Якорь, свалил инвентарь весь этот под окно, закурил. Прошелся, скрипя сапогами, по комнатам. Потом по-хозяйски так, по мужицки да по рабоче-крестьянскому стал обустраиваться. Взгромоздил свой ободранный черный пулик на подоконник, достал с вещмешка моток проволоки, накрепко примотал станину к батарее к чугунной. Качнул пулик-то вниз-вверх – хорошо ли? Повел стальным пулеметным рылом вправо-влево, крякнул довольно –хорошо. Потом долго пристраивал ящик патронный – трудное дело: надо, чтоб и не свалился за окно, да, и чтоб стоял ровно, и, главное – чтоб лента с него легко текла, как шелк. Ну, заправил ленту, клацнул затвором. Все готово.
Пошел он в другую комнату, да и вытащил примеченное по приходу – г р а м м о ф о н. Взял граммофон, пыль стряхнул рукавом –и гимнастерка тертая, и не носить все равно.Так что не жалко гимнастерки-то. Уселся на взвизгнувшую кровать без матраса, качнулся вниз-вверх, и стал перебирать пластинки, которые при эвакуации с этажерки посыпались. Нашел целую. Отнес музыку на окно, поставил граммофон рядышком с пулеметом, развернул глотку трубы этой самой граммофонной на проспект. Отошел, глянул.
И говорит: «Ну вот, вместе сейчас и споете. За Галочку за мою споете, а я подпою» Накрутил ручку, да иглу и опустил на диск.
А сам взялся за пулемет – как прирос.
И вот –«ЭХ ВДОООЛЬ
ДА ПА-А ПИТЕРРРРРСКОЙ…» Под рев Шаляпина хлестнула наискось по проспекту тугая струя серого свинца. «…ДА ПА ЙЙЯААМСКОЙ-ТВЕРСКОЙ…» Он уже не слышал, сотрясаясь вместе с пожирающим ленту – так огонь пожирает тоненькие полоски бересты—пулеметом. Гильзы звонко и весело, как заводные зайчики из «Детского мира» прыгали вокруг его ног. А он косил и косил рассыпающуюся колонну там, внизу. Даже убитый, зажав гашетку мертвой хваткой, он продолжал стрелять. Перегретый пулемет замолк—заклинило ленту. Шаляпин не успел допеть – шквалом пуль искореженный граммофон смело, конечно, на пол…
Говорят, прапорщика Шляпника так и нашли –сгорбившегося возле окна, застывшего вечным льдом у привинченного намертво проволокой к батарее отопления пулемета. На полу, возле его ног, на россыпи холодных уже гильз, залитых кровью, лежала фотография полной женщины в сером платке.
Немцы не умели проигрывать достойно – мертвого Шляпника повесили за ноги на проспекте, напротив Якоря. Его срезали ночью комсомолцы – подпольщики, но не успели унести – их повесили там же, рядом со Шляпником. Лишь две ночи спустя, положив пол-подполья их отбили… Такие дела. Пиши мне, моя девочка, не бросай меня, прошу тебя… Мне плохо без тебя, я замерзаю даже на солнце. Твой .»
***