Арлекин : Профессиональный раб

Мы можем собирать информацию о переживаниях, но только не сами переживания. Начиная семьёй и кончая нацией, любая группа есть сообщество островных вселенных.

Олдос Хаксли

Гуманность? Да что вы знаете о гуманности? Человеколюбие, значит, да? Люди любят людей... Чушь. Человек любит самого себя. А что мы делаем для того, чтобы себя полюбить? Мы наделяем себя теми чертами, которые нравятся нам самим и потом любим себя за них. Алгоритм получается просто потрясающий: вначале выделяем у других понравившиеся нам качества, затем принимаем их, делаем их своими и заставляем тех самых людей любить нас за эти качества, которые, по сути, являются причиной, по которой они любят сами себя. Почему мы так пытаемся понравиться другим? Потому что такова человеческая природа. Если мы видим, что человек популярен и любим массами, мы автоматически пытаемся найти в нём то, за что он нравится другим и может понравиться нам. Всё дело во внешних атрибутах преуспеваемости. Бессознательно мы мгновенно перенимаем отмеченные нами черты своего любимца. Это элементарно, как дважды два. В персонажах любимого фильма мы ищем не своё, а то, чего у нас нет, но что нам хотелось бы иметь.
Приобретая какой-то жизненный опыт, мы потихоньку начинаем приостанавливаться. Мы не рвёмся вперёд, как в начале пути — наше эго разрастается до невообразимых размеров, и мы начинаем тянуть одеяло на себя, тесня окружающих в углы, стараясь подавить их собственной значимостью. Каждый карабкается наверх в безумной гонке за авторитет, наступая на плечи и головы конкурентам, пытаясь всучить своё собственное «я» всем, кому ни попадя. В итоге нравиться всем остальным мы должны только ради того, чтобы нравиться самим себе. Если тут и присутствует человеколюбие, то оно по своей природе схоже с любовью хозяина к своему псу. Воистину, высшее проявление гуманизма!
Я прекрасно помню, как остановил свой выбор на искусстве древнегреческого фарса – миме. Это произошло, когда я осознал впервые, что люди лицемерны. Я был ошарашен. Меня поразило великолепное актёрство многочисленных лжецов, окружавших меня повсюду. Лихорадочная мысль пронзила моё несформировавшееся мировоззрение и мозг, покрывшись испариной, судорожно выдал табличку с надписью: ДЕЙСТВИЕ. Наверное, с тех пор я перестал обращать внимание на самого себя. Только представьте, какое поле деятельности открылось для молодого человека, стоящего в самом начале жизненного пути. Великое многоцветие типажей и характеров ошеломило меня. Они все были – вот, прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки. Я внимательно наблюдал за ними, подмечал даже самые тусклые особенности поведения, прочувственно усваивал чужие взгляды на мир. Я рассматривал личность как шаблон, в который можно было вписать себя. Я ходил чужой походкой, смеялся чужим смехом, говорил чужими интонациями.
Видимо из-за моего понимания людей, как лабораторных крыс, я так и не нажил себе друзей. Постепенно, пожирая одну компанию за другой, я будто сходил с ума. Мой желудок растягивался. Я всё быстрее справлялся с познанием отдельного характера – быстрее его переваривал. Постепенно приобретая технические навыки и знание подхода к различного рода индивидам, я научился получать пищу для существования в максимальном объёме – извлечение информации стало элементарно простым делом.
Вскоре, накопленный опыт потребовал систематизации. Я увлёкся психологией, конкретнее – бихевиористикой. Меня перестало удовлетворять чисто визуальное наблюдение и я, как свойственно молодым людям, стал общаться. Само собой, я общался с людьми и до этого, общение не было мне чуждо – «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», да? Золотые слова. Я хочу сказать, что тогда я просто перешёл на качественно новый уровень контакта. Это было пожирание.
Когда пришло время определять свою профессию, я, как все прилежные ученики, обратился к себе. И испытал второе значительное потрясение в своей жизни. Я обнаружил внутри себя ужасный ком из чужих мировоззрений, мыслей и поведенческих привычек. И ничего своего. У меня не было ничего личного – всё было заимствовано. И это было то, чего я хотел. Я понял, что приобрёл зависимость. Ничего, кроме чужого присутствия во мне не было, я полностью утратил индивидуальность. Я больше не мог быть самим собой. Я забыл, какой я. Чужое влияние довлело надо мной слишком долго. Поскольку я не мог быть самим собой – ведь кем-то мне нужно было быть – я был другими. Я жёстко почувствовал зависимость от чужого присутствия в своей жизни. Если раньше это было для меня лишь развлечением, эгоистичной, но безобидной забавой, то теперь это превратилось в насущную необходимость. Я стал рабом своих убеждений.
Естественно, ничего, кроме работы мима я найти не смог. Только таким образом я мог насытить своё вечно голодное эго. Я попался в ловушку разума. Самовольно лишил себя свободы. В то время, когда другими переживались горя и радости, я чувствовал лишь зависть. Я завидовал любому проявлению какого-либо чувства. Зависть окончательно съела все данные природой человеческие переживания. Я стал рабом своей зависти.
Единственным способом утолить зависть для меня, было заставить завидовать другого человека себе. Таким образом, моя зависть росла, питаясь чужой. Я утолял её, но платой за это было разрастание её внутри меня.
Зная слабые места людей, легко заставить их завидовать. Жизнерадостная улыбка не сходила с моего лица, но клоун действительно всегда грустен – я это знаю – поэтому в неё, в улыбку, я вкладывал всё своё внутреннее страдание. Улыбка получалась очень широкой.
Я выходил на работу ежедневно. У меня никогда не было выходных – человеческому разуму неведомо это слово. А мой разум требовал свежего мяса постоянно. Я не знал, как его обхитрить. Не думаю, что это вообще возможно.
Работа мима предоставляла неограниченную свободу. Я ни от кого не зависел... Ха-ха-ха. Сейчас мне смешно вспоминать свою наивность. Но тогда я думал именно так – что я независим и свободен в своём выборе. Работа не тяготила меня, она даже доставляла мне удовольствие – ведь она позволяла мне делать то, чего я больше всего хотел – подражать другим, открыто, не таясь. И это было нормально в глазах других. Считалось, что такова специфика моей профессии. О том, что для меня это не столько работа, сколько жизненная необходимость, конечно, никто не подозревал.
Я белил лицо, надевал чёрную одежду и белые перчатки и выходил на улицы, какой бы ни была погода, каким бы ни было моё самочувствие. Люди тоже всегда были – они всегда есть. Я ходил за ними, копируя их шарканье или цокот каблуков, повторял их слова, подражая манере произношения, я был их отражением. За это они мне платили – не очень много, но достаточно, чтобы жить. Я сливал всё воедино: работу, развлечения, духовные искания (ха-ха), познание жизни. Поэтому, когда я не работал, я только спал и ел. Всё. Моя жизнь была строго ограничена этими тремя столбами – питание, сон и всё остальное.
Я никогда не скучал. Ежедневно выходя из дома ранним утром, я отправлялся в какое-нибудь новое место. В большом городе это несложно. Ни один день не был похож на другой, но то была лишь видимость. В сущности, это было однообразно. Сейчас даже страшно думать о том, сколько лет я так прожил.

***

Я впал в ступор, и не мог пошевелиться. Я не имел права. Он сидел в своей коляске, склонив голову набок и пуская слюни. Пустые глаза никуда не смотрели. Я стоял напротив, вывернув руки под неестественными углами, и усиленно жевал язык, чтобы усилить слюноотделение. Жидкая слюна струилась на наши с ним подбородки через едва приоткрытые губы. Люди смотрели с осуждением, но я ничего не мог поделать – таковы правила.
Он шевельнулся, и его голова, как мячик, перекатилась с одного плеча на другое. И всё. Больше никаких движений, никаких изменений во взгляде – только слюна потекла другим маршрутом.
Я тоже перекинул голову, и пожевал язык, причиняя себе боль. Кто-то из прохожих обозвал меня сволочью. Пока никто не бил, но я знал, что скоро кто-то из этих справедливых судей с обострённым чувством почитания ущербных и калек, кто-то из этих лживых лицемерных мутантов, плоть которых я поедаю изо дня в день... Я спинным мозгом ощущал исходившую отовсюду угрозу. Кто-то из них вот-вот сделает первый шаг, нанесёт первый удар. Предчувствие крови мгновенно возбудит остальных, и они с радостью сольются в братающем акте возмездия... Но разве не равенства хотят все эти мученики социального обеспечения? Я относился к нему так же, как и ко всем, кто был до него. Уравнение всех в их правах – я поддерживал общественные идеалы. Но все вокруг видели мерзкого клоуна, который высмеивал недуг бедняги в инвалидном кресле. Они хотели разорвать меня на части, но ждали, пока кто-то из них первым набросится на меня. Несмотря на несокрушимую уверенность в собственной правоте, никто не желал брать на себя ответственность зачинщика.
Я изучил людей вдоль и поперёк. Я знал их всех, и я знал эту толпу. Я играл на их слабостях и страхах, продолжая мимикрировать под калеку. Моя интуиция обострилась до предела, я ждал удара отовсюду, но пока продолжал, продолжал, и знал, что не остановлюсь до последнего... и уйду домой сытым.
Мышцы ног начало сводить судорогой – я изображал сидящего. На моём лице начал смываться грим, но я не мог позволить себе роскошь вытереть со лба пот. Я был паралитиком. Улыбка сверхъестественной ширины сводила скулы.
Опекун инвалида вышел из магазина, на ходу разворачивая шоколадку. Это был здоровенный доброволец хосписа, а, может, штатный санитар, я так и не понял.
Он увидел меня и забыл о шоколадке. Я пускал слюни, не двигаясь с места – я не мог.
Милая улыбка, уголки вниз. Глазки в кучку, бровки домиком. Первой у него покраснела шея. Ходящие ходуном желваки накачивали кровью злобное рыло. О да, он был готов играть в регби или что он там предпочитал. Уровень выхлопов зашкалил – и он сорвался с ручника. Брови, злые руки, челюсть вперёд, хруст фольги и шоколада. Он просто озверел, его начало клинить, будто китайский монах воткнул ему зубочистку в болевую точку. Его тело тряслось в спазмах ярости, со слюной и раскалённым паром вырвалось сакральное «эй, ты, урод!»...

Все вокруг замерли...

МОЯ САМАЯ СЛАДКАЯ УЛЫБКА

...и его сорвало с места.

Возможно, именно это испытывают представители различных конфессий, когда речь заходит о восприятии непосредственного существования в момент «сейчас». Время исчезло, я растворился в моменте.
Я глотал пищу, чувствуя тёплую волну добровольно отданной мне жизненной энергии. Это было массовое состояние катарсиса. А мне достаточно было просто улыбаться. Скулы, веки, желудок, сердце, икры и снова скулы.
Время вернулось постепенно и деликатно. Оно медленно раскрутило застоявшийся момент – в этой замедленности было моё спасение, я точно знал, что смогу безболезненно покинуть это место.
Улыбка... её было не скрыть.
Опекун рычал что-то, грузно, как медведь, топая башмаками по асфальту. Он бежал ко мне, размахивая кулаками... да, это был он – момент, которого я ждал, как манны небесной. Я почувствовал, как эмоции людей вокруг бьют из него, как из собирающей линзы – тонкой струёй желчи, агрессивной, кровожадной, неконтролируемой ненависти, направленной на меня. И я впитал её всю. Я ликовал. Чёрствый эпилептик неожиданно обернулся пышным пиршеством. Я был в восторге! Между тем, моя кончина приближалась, оставляя мне всё меньше времени для побега.
Убегая, я не смог удержаться – подпрыгнул и щёлкнул в воздухе пятками.

***

Это можно назвать своего рода вампиризмом. Преимущественно я питался людьми среднего уровня обеспеченности – обслуживающим персоналом, пожилыми, и неуверенными в себе людьми. Отдушиной всегда была издёвка.
Я ни о чём не жалею. Каждый из людей занимается этим ежедневно. Меня отличает всего-навсего осознанность поступков. Каждый убивает себя, разбивает в мясо свои комплексы, втаптывает в пыль свою индивидуальность. Всё своё люди истребляют с лютой ненавистью. Чувствительность, ранимость, робость, нерешительность, привязанность, апатию, деспотичность. Всё, что не перевязано розовой шёлковой лентой. Всё, на чём нет печати «я тоже».
Все люди убивают себя, пока взгляд не станет пустым. Как голова, сердце и все остальные органы, которым приписывают ментальных квартирантов – чувства.
Могу сказать лишь одно – своих собственных чувств я при этом не испытывал. Я убивал. Это не может быть чем-то особенным или предосудительным по определению. Это естественно. Единственной важной вещью является лишь то, каким ты увидишь себя после: валяющимся в луже крови или уходящим силуэтом - под неестественным углом для твоего обычного восприятия. Уникальность - как эстафетная палочка. Её можно нести, наслаждаясь моментом, но в конце её нужно отдать. В любом случае, ты выдираешь её из чьих-нибудь скрюченных мёртвых пальцев, понимая, что, возможно, уже сейчас, прямо в этот момент, её уже у тебя нет. Ты должен шагать по трупам, выискивая новую жертву, а периодически – самому становится ею. Эстафетной палочкой являешься и ты сам – в этом и заключается диалектика происходящего. Само это понятие подразумевает бесконечность. В принципе, это и повлекло за собой всю мою жизнь и все мои стремления. Как видно теперь, это была ошибка.
Но сожалеть я не могу. По определению.

***

А дальше было больше. Не помню, как это началось. Просто в один дождливый день я увидел первого.
Я переходил дорогу, кривляя какую-то старушку. Она, кажется, тянула покупки из магазина, и я, сгорбившись и медленно шаркая ногами, напрягал висящие руки. Мелкий противный дождь одевал случайных прохожих в коконы кишащих мошкарой аур. Было жарко. Возможно, у меня была температура. Я плавил воздух и воду вокруг себя. Перед глазами всё плыло. Я чувствовал, что сейчас, ещё чуть-чуть, и я войду в этот тоннель. Старуха почти обернулась. Одного её взгляда было бы достаточно для того, чтобы открыть мне люк. Её раздражение почти хлынуло через край, оставалось лишь слегка подтолкнуть... Рытвины на её морщинистых щеках были заполнены влагой, маразматическая слюна дождя капала с впавшего подбородка. Осуждающие взгляды пробегающих мимо – они смотрели за её спину, на меня. Ей в глаза, и снова на меня. Она почти обернулась. Окружающее сбилось в ком, сузилось до старческого взгляда. Самый медленный и самый молниеносный момент... Гул в голове и дрожь в скулах. Нижние веки низко опустились, распрямив прищур до нижней точки безразличия, зрачки утонули под тяжёлыми шорами верхних век. Она открывалась – ещё чуть-чуть...
И в этот момент я заметил его. Тот самый, первый. Он был в такой же одежде, стоял в той же позе, что и я. Его мимику было бы не различить, будь он кем-то другим. Но он был мной. Я видел его рожу – блаженную харю морального урода. Это был я.
Уже на его лице я увидел своё недоумение, испуг и ярость.
Старуха скрылась в дождь, и мои руки больше не ощущали тяжести её сумок. Другой я выпрямился и вздохнул с облегчением, притворно смахнув со лба усталость. Я смотрели друг на друга. Нас разделяла скошенная ветром морось.
О чём он думал? Кем он был? Ответы я нашёл почти сразу. Как и я, он думал обо мне. Его противная улыбка и бешеные, одержимые глаза... Я зажмурили их, сделали глубокий вдох, открыли их как можно шире и посмотрели друг на друга.
Я непрерывно сливались, становились единым, неразрывным целым. Он стоял напротив, и его лицо выражало мои чувства. В отличие от меня, он не был мной – я отчётливо это понимал даже сквозь оцепенение, - но я были одним и стояли здесь, под дождём. Из нашей груди вырвался стон, я упали на колени, плюхнули руками по лужам и опустили головы.
...Я ненавижу тебя, я хочу, чтоб ты сдох, умри тварь, господи, что ты такое, мать твою...
Когда я поднял голову, его уже не было. Меня перестало рвать на части осознание своей неуникальности.
Мы отражали друг друга друг в друге, и между нами не было никакой разницы – а потому, любой из нас двоих не имел в тот момент никакого значения. Я хотел его смерти каждой клеткой, потому что мы оба были подлинными. И я, и он – мы были отражениями, и ничем не отличались.
Я поклялся себе, что, если когда-нибудь ещё встречу себя... его, то убью его, не раздумывая. От этого не просто зависела моя жизнь или мой мир – это был вопрос равновесия. И только уничтожив его, я не сомневался бы в том, кто из нас вторичен.

***

Кто вы такие? Кто дал вам право судить меня? Может, сравним, чем питаетесь вы? Кто из нас более грешен? Нет, я не против того, чтобы вы убивали свиней, которых кормят разной отравой для пущего ожирения. Убивайте их и жрите их ядовитую плоть. Мне всё равно. Но я не могу взять в толк, чем вам не угодил мой рацион. Знаете, идите на хер, если я вам не нравлюсь.
Я вас раздражаю? Вы злитесь? Или наоборот, вам весело? Что ж, в любом случае пожелайте мне приятного аппетита.
Не нужно меня осуждать. Я достоин жалости, но не презрения. Я раб желудка – так же, как и все остальные. Мы все – рабы нашей еды. Вы – рабы свиней, а я - я ваш раб. Так уж получилось, и не мне здесь что-то менять. Но и не вам. Кому? Может, тому, кто дал вам право судить, может, тому, кто позволил им сделать вас судьями... А может быть, может быть – так и должно быть. Всё правильно.
Вот оно что! Тогда мне всё ясно – вы беситесь оттого, что в пищевой цепочке я стою над вами. Тогда всё просто. Вы в большинстве, поэтому самовольно присваиваете лакомые полномочия: судить, распинать. С толпы никто не спросит. Ах вы грёбаные анархисты! И вы ещё меня упрекали за аморальность?
Впрочем, я понимаю вас. Никаких проблем. Вы вцепились в ваш мир, и грызёте его под рокочущий хор желудочных спазмов, и выбора у вас нет. Ведь реальность будет дана вам во всех её возможных переживаниях только после того, как вы истребите всех жадных посредников между артериальным пульсом реальности и вами. Толпа становится человеком, только если исключает возможность любой власти над собой, кроме собственного свободного голоса. Всё сходится. Вы слышите ваши желудки и верите в то, что вы люди.
Вы не хотите, чтобы я отличался? Хотите, чтобы я был таким же, как вы? Отлично, ведь я хочу того же!

***

Почему бы вам не провалиться сквозь землю? Нет, правда, сгиньте с глаз моих, подохните и найдите своё пристанище на дне пропасти. Неужели вы сами себе не отвратительны? Все мы одного племени звери, но я-то хоть иду на зверства по вполне понятным причинам, не чураясь своей животности. А вы – попросту, твари, причем, отнюдь не в библейском смысле. Вы называете меня больным, и это говорит в вас ваша слепота. Отвергая возможность другого типа сознания, вы крестите его шизофренией. Вспомните, ещё пятьдесят лет назад шиза делала человека неподвижным, невменяемым, срущим под себя овощем, – а сегодня такие её проявления практически исчезли и не наблюдаются ни в одной стране мира. Теперь шизики не менее активны и деятельны, чем любой человек, которого вы назовёте нормальным. О чём это вам говорит? Вы знали, что существует наука шизоанализа, взявшая за основу всех построений шизоидный тип сознания? Неужели так трудно понять, что все симптомы, по которым вы судите, тут же преобразятся в реальную действительность, стоит вам только посмотреть на мир моими глазами! Глаза шире, выродки! Смотрите, слушайте, нюхайте! Поглощайте! Что вы все, как один, ходите по миру с опущенным забралом?

[эти наброски чего-то большего вот уже три года валяются без дела. пару дней назад от нехуй делать перечитал и чото решил выложить их на сайте. искренне надеюсь, что горячо любимый мной КККонтингент ЛитПрома поможет мне принять окончательное решение: сжечь это всё на хуй или сделать из этого ништяцкую повесть]