Факультет Благородных Девиц : Человечки

Аля как-то рано впервые заговорила о смерти. И как-то странно это прозвучало. Странно – так, по крайней мере, мне показалось.
Это было в декабре, накануне Нового года. Я забрала её из детсада, и мы шли в магазин за продуктами. Улица сверкала всеми этими цветными фонариками, гирляндами и прочей ерундой. Красиво, как всегда перед праздниками. Только рассматривать это убранство было несподручно: того и гляди - зазеваешься и упадёшь. Гололёд той зимой был жуткий. Мы с Алькой шли потихонечку так, аккуратненько ноги переставляли, чтоб не дай Бог не упасть. Шли под ручку, поддерживая друг друга. Молчком, сосредоточенно.
И вдруг она говорит:
-Мама, знаешь, а Сева на Рождество поедет в Италию…
-Ну, доченька, у Севиного папы денежек много… – чёрт бы его побрал, жиртреста! Сидит в директорском кресле и гребёт деньжищи лопатой…
-Мам, я не завидую, ты не переживай…
Вот, умничка, понимает…Не требует, не ревёт до посинения «хочу!», как другие.
-Мам, я Боженьку попросила… Когда я умру… Ну, в начале я стану старенькой бабушкой, а потом умру… Боженька подует, и я полечу, как пушинка…как одуванчик…Я полечу…- Аля бормотала в такт своим шагам, точнее – скользкам по обледеневшему тротуару: - И полечу… В Италию…Там апельсины растут на деревьях…Сева говорил… А если в каком-нибудь доме будут плакать, я загляну в окно и улыбнусь…Чтоб они знали…
-Аль, ты фантазёрка, давай быстрее переставляй ноги…
Она замолчала и пошла быстрее, даже засопела от усердия.
А я механически плелась рядом, оцепенев от внезапно ударившей в голову мысли: Алька, тебе шесть лет, и ты уже не надеешься увидеть Италию в ЭТОЙ жизни?

Я познакомилась со смертью, будучи значительно старше Альки. Зато познакомилась почти лично. Почувствовала её присутствие. Всей душой почувствовала…
Мне было пятнадцать лет, я училась в девятом классе. Учёба давалась легко. Но в моей голове жили только романтические фантазии. Читала Дюма, воображала себя королевой Марго, постоянно влюблялась и всякий раз – без взаимности. Ненавидела всех и вся, особенно родню. Тогда ещё была жива бабушка… Да, бабушка была жива, только мы все со дня на день ожидали её смерти, ожидали на протяжении нескольких лет. А она все жила… Большая, тяжёлая, словно вздувшаяся какая-то, она лежала на кровати, то спала, то стонала, ела только мягкую пищу, потому что имела во рту всего лишь три зуба, и почти никогда не доходила до туалета. Убирать приходилось мне… Я убирала. Но…Этот запах, противный до тошноты…Эти её замусоленные халаты и ночные сорочки…
Я никого из друзей не могла пригласить в гости. Ходила в чужие квартиры, где всё было чисто и пахло духами…И ненавидела свой дом ещё сильнее. «Мразь! Гниль! Когда ж ты окочуришься, старая оглобля?». Говорила я или только думала? Не помню, да и так ли это важно?
И вот…Тогда тоже была зима, шёл снег…я сидела за столом, у окна и что-то читала при свете настольной лампы. В комнате было почти совсем темно. И тихо. Скоро должен был прийти с работы отец. Бабушка как-то беспокойно ворочалась на своей кровати, что-то шептала и, наконец, позвала меня:
-Мариша! Маришенька!
-Ну? Что, опять обделалась?
-Маришь, ты…не помнишь…как там у Есенина: «Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой…ммм….ммм….свет» Какой там свет?
Это стихотворение бабушка читала мне, когда я ещё пешком под стол ходила. Она была учительницей русского языка и литературы. Очень хорошей учительницей, её фотография на доске почета висела. У нас до сих пор хранится блюдо, на ободке которого золотыми буквами написано: «Дорогой Алевтине Степановне от учеников 11А класса». До инсульта бабушка часто цитировала классиков, читала стихи, а потом…
Потом она забывала, как называются такие простые вещи, как будильник или табуретка. А тут – вспомнила целое четверостишие…
Я подсказала:
-Тот вечерний несказанный свет…
-Как-как? - она плохо слышала.
-Не-ска-занный свет – я повторила громче и отчётливей. В конусе света, который бросала на стол лампа, кружилась мохнатая пылинка.
-Дааа, - как-то облегчённо вздохнула она, - вечерний…несказанный…свет…да…- и она замолчала. Мохнатая пылинка легла на страницу книги. И можно было читать дальше. Но я не смогла.
Ничего не изменилось. Только погас свет. Нет, лампочка не перегорела, и по-прежнему на столе был начерчен жёлтый круг. Несказанного света больше не было. Моя старушка умерла. Абсолютно. Совсем. По-настоящему.
«Баб…ба…ба…ты что?…ба…ба…баааа» - я завыла во весь голос – не от горя, нет…я чувствовала, что просто не выдержу этой тишины. Мертвой тишины. И с воплем вдруг распахнулось что-то внутри, и воспоминания, и тоска, и любовь накрыли волной…так, что замер вздох в лёгких, глаза выкатились из орбит…и не моргали, раскрывшись широко-широко, словно пытались уловить последние частички несказанного света… Но тьма наклонилась надо мной…и с улыбкой приносила… поздравления…
Когда пришел отец, я набросилась на него, в истерике схватила за ворот пальто, трясла изо всех сил и кричала, брызжа слюной:
-Сделай, что-нибудь, сделай! Ну же, ну, воскреси её! Ты, гений, ты, её сын! Сделай!
И только после его оплеухи, свалившей меня на пол, я пришла в себя, отползла в угол и - то ли от боли, то ли от вселенской обиды - тихо заплакала.
(продолжение следует)