Cоня Маркс-Бруевич : Лампа

........

После полудня заглядывал на почту.
Тянул на себя массивную дверь и моментально окунался в особенную тишину, - поскрипывающих перьев, полупустых чернильниц и сонных женских лиц за толстыми стеклянными перегородками.

Небрежно выдёргивал из пачки шершавых бумажек бланк, задумчиво вертел в пухлых пальцах перьевую ручку, разглядывая соседей у стойки, - суетливого мужчинку с каплей в носу, двух смеющихся девчонок, грузную тётку с картофельным носом и бульдожьими складками у шеи.
Вздохнув, выводил старательным детским почерком, - царапая пером листок, - « Архиповой Марье Фёдоровне. До востребования. Ждите пятницу. Встречайте. Ваш Равиль.»

Кто такая Архипова Марья Фёдоровна, он понятия не имел, - впрочем, и о Лапченке Акиме Степаныче и о Поповых Зое Равиль тоже имел весьма смутное представление, хотя, нет, Поповых Зою он представлял себе чётко, - с выпуклыми близорукими глазами, полной уютной грудью и аккуратненькими ноготками на розовых пальчиках.

Архипова Марья представлялась ему яркой, средних лет, красивая зрелой тяжеловесной красотой, одновременно славянской и южной, - с круглым лицом, простоватым, даже бабьим, - с торчащими чашечками бюстгалтера, крепким задом и плотными ляжками, - и особенным терпким женским душком, - то ли подмышек, то ли жирноватых волос, уложенных в затейливую высокую причёску, - запаха этого Равиль смущался и желал, - стоило ему где-нибудь, в сберкассе или в трамвае, - уловить этот аромат, - спелости и едва заметного увядания, - притягательный и отталкивающий…

С неотправленной телеграммой в кармане тяжёлого пальто он выходил на крыльцо и жмурился неяркому мартовскому солнышку, - в груди что-то ухало и звенело, - какое-то неясное предвкушение предстоящего праздника..

- Кыш! Кыш!, - старуха Перова из первого подъезда гоняла огромного уличного кошака, - мимо неё нужно было прошмыгнуть незаметно, но не теряя достоинства, - Перова была враг, и пахло от неё сырыми тряпками и помойным ведром, впрочем, и сейчас в руке её покачивалось ведро, - Кыш! Кыш! – прошипела она, выпятив нижнюю губу, - Равиль быстро прошмыгнул в подъезд, - дверь прихожей распахнулась, пахнуло пылью и немножко затхлым, - ещё оставалось время, не так много времени, но вполне достаточно, чтобы вскипятить чайник, нарезать батон и колбасу, - в белых кружочках жира, - на покрытом клеёнкой столе, - жевал Равиль медленно, сосредоточенно разглядывая обои на стене, надорванные и свисающие клочьями в нескольких местах. Он старался не думать о старухе Перовой, но как назло она стояла перед его глазами со своей выпяченной нижней губой и куриными ногами.

Такие, как Перова, никогда не умирают, - умирает добрый профессор Ставский с пятого этажа, - это он помог Равилю оформить пенсию, и даже не раз за руку водил его на почту и в собес после отъезда Маришки, - такие как Перова до скончания века переваливаются на широко расставленных ногах и крутят скрюченным указательным пальцем у виска при виде идущего мимо Равиля.

Подумав немного, он съел ещё один бутерброд и выпил чаю из толстой красной чашки с золотистым ободком по краю и отбитой ручкой, - чашка была Маришкина, и отношение к ней было трепетное..

После шести наконец стемнело, - этажом выше что-то с грохотом покатилось, может, кастрюля, а, может, - крышка, а у соседей слева заработал телевизор, - и вечер – а это уже был вечер, - показался плотней, насыщенней, уютней..
С тех пор, как Маришка уехала, телевизор перестал показывать, а после – и звучать, - Равиль не знал, к кому идти и что говорить…

- Ля-ля-ля… - он запел высоким голосом и, будто испугавшись чего-то, тут же замолчал и подошёл к окну.

Ещё немного.
Каких-то несколько минут.
Замрёт телевизор за стеной, - кто-то заворчит совсем рядом, - ах, нет, это батареи или кран, - а в окне напротив зажжётся лампа.

Он знал, как она пахнет.
Немного Марией Фёдоровной Архиповой, немного прозрачной Лидочкой из аптеки на углу, - немного хлебной корочкой, - запах свежей сдобы был таким женственным, пленительным, волнующим..

Придут майские праздники, а с ними – просохшие лужи после первой грозы, и выставленные наружу оконные рамы, - и плотная резинка чуть выше сливочного колена, - и дымчатое облачко волос подмышкой, - за другими окнами – переворачивая подгорающие котлеты, засуетятся полуодетые затрапезные женщины, и их мужья в хлопчатобумажных тренировочных штанах, - всё это будет весело, и живо, и знакомо-ожидаемо, как и похороны почтенного Ставского в понедельник в 11 утра, и ужасный-ужасный летний ливень с зигзагами молний, - он плотно прикроет окно и будет громко считать до десяти, а потом – до ста, - покуда всё не закончится и в окошке напротив за сдвинутой шторкой не зажжётся свет.

Равиль щелкнет выключателем и осторожно выглянет из-за занавески, - потирая тыльной стороной ладони колючий подбородок, вжимаясь пылающим лбом в стекло, размытое расстоянием и темнотой; - белое, нестерпимо белое, округлое, смутно-колышущееся, - видение будет коротким и ослепительным, - взметнётся грива нечёсаных волос,
и внезапно переулок погрузится в темноту, - ледяными пальцами он будет натягивать одеяло и скулить, пугаясь звука собственного голоса,- в полной тишине, пока не забудется беспокойным сном,
- и только за окном двое подвыпивших прохожих будут ожесточённо и вдохновенно выяснять, кто кому занимал трёшку до получки и почему Люська – такая стерва – ещё вчера давала – а теперь – никому.