Викторыч : Трактористка и певец

Лидия Кривошип любила ощущать дрожь трактора под собой. Он рычит, тарахтит, иногда ревёт, а она, Лида, правит. Она знает, как усмирить его рёв и куда направить: поле пахать или яму рыть. Он, падла, всё может. Её МТЗ-80, пускай бэушный, пускай восстановленный, но солярку жрёт и рогом упирается.
Сколько себя помнит Лида, столько и имела к технике устойчивый интерес, особенно к железной. Всякие там провода, лампочки и прочее электричество – не по ней. А вот железо: полуоси, шестерни, коленвалы и ключи гаечные – это её. И чем больше, тем лучше. Какой-нибудь сексолог такое пристрастие определил бы, как не вполне естественное удовлетворение либидо, путём замещения субъекта объектом. И, возможно, был бы прав, но Лидии до этого объяснения не было решительно никакого дела. Ей это было допизды. Кстати, о ней.
В колхозе «Память Ильича», где Лидия Кривошип трудилась трактористкой до пота на лице и на других частях своего сильного тела, мужчин было, конечно же, меньше, чем женщин. И все эти мужики были бэушные, восстановленные в той или иной степени, то есть недолеченные. А кто будет лечить? Кому оно надо? Районной поликлинике? Так до неё, как до смерти… Не охота, короче.
И ещё Ильич, чью память олисест…олицест…олицетворяет собой вышеупомянутый колхоз, не был доподлинно известен трактористке Лиде конкретно, как и многим другим. Без надобности им было его знать. Кто он, что он, какой фамилии, какого звания? Наплевать и растереть. Ну, неинтересно. Называется и называется – похуй.
Главное, что девка Лида – при пизде. И не просто при пизде, а при пиздище, как выхлопная трубища у её тракторища. Об этой её особенности ниже будет сказано, а сначала опишем Лидию во всей своеобычности её тридцатилетнего организма в целом.
Косая сажень в плечах – это, безусловно, преувеличение, но может показаться правдой при рассмотрении ея издалека. Эдакий движущийся квадрат. Ибо жопа ейная была, хоть и уже плеч, но 62 размера, однако.
При этом при всём Лидия являлась жаворонком. Вставала раненько и пела. Голоса у неё не было в эстетическом понимании этого слова, но слух, какой-никакой был. В пении, пусть не покажется странным, главное не голос, а слух. Кто как слышит, тот так и поёт. Лидия Кривошип слушала себя и ей нравилось, она эстетически балдела, ей казалось, что она порхает над полями ею распаханными и над лугами, ею изъезженными вдоль и поперёк. Так припеваючи она выходила на широкий двор свой, скидывала исподнее и при любой погоде окатывала своё молодое упругое тело из оцинкованного ведра. Воду она брала из бочки, которую наполняла ежедневно вместо физзарядки из колодца напротив.
Окатив себя, она смачно ухала! Потом отхаркивалась, сплёвывала и обтиралась вафельным полотенцем серого цвета, от частого употребления. Шея и руки по локоть у неё были вечно загорелые. А плечи белые, как молочные сливки. На широкой груди – овал, такого же нисходящего степного загара, а ниже опять сливочнобелые тяжелые сиси сосцами книзу, похожие на два железных блина от штанги.
Как было сказано, не ровно дышала Лида к железкам, поэтому, хоть штанги у неё в хозяйстве не было, зато имелись гири и гантели разные. Ей даже помог механик прицепить на стальном тросе несколько двухпудовых гирь, перекинув его через блок и прикрепив к железной трубе. Лидия садилась, бралась обеими руками за трубу, упиралась сильными ногами в приваренную механиком железяку и качала пресс. Живота, выпирающего миской, как у большинства баб, не имела, а лишь «стальные» квадраты мышц. Могла бы запросто участвовать в турнирах по бодибилдингу, если бы знала об их существовании на земле.
Короче, особых проблем не было, окромя одной – проблема с мужиками. Такая женщина как Лидия не могла размениваться по мелочам и пригреть какого-нибудь сморчка. Все крупные деревенские парни были разобраны местным бабьём и те держались за них крепко. Подрастающее поколение резво съйобывало в райцентр и далее. Вот и приходилось Лидии решать вопрос мужика подручными средствами. Решения требовала её пиздень, которую растормошил в своё время главный механизатор колхоза, да помер от запоя.
Маялась Лидия со своей пиздою не падетцки. Чего она в неё только не пихала. Спервонаха, как водится пальчики, потом пустила в дело огурцы свежие очищенные и огурцы малосольные неочищенные. Пристрастилась к молодым кабачкам, к баклажанам, картофель очищенную пускала в ход, морковь мытую, редьку белую, початок кукурузный. Мягковато всё это ей казалось, тогда по худу стала пихать стаканы гранёные, пивные кружки, термоса металлические, даже снаряд от вражеской зенитки калибра 88 мм ей по блату уступил зоотехник-следопыт, который откопал его в лесочке. Однако присев на него пару-тройку раз Лидия не стала более изменять родине с крупповской сталью, а вернулась к отечественному железу, точнее, к чугуну.
«Не то всё это», - чувствовала она промежностью своей. И последним достижением её в области секс-шопа была четырёхкилограммовая гантель, к которой она пришла, в конце концов. Тщательно помыв хозяйственным мылом чугунный кругляш, она обильно смазывала его вазелином и потихоньку-полегоньку заправляла его полностью в свою пиздищу, пока створки не закроются. Другой кругляш на ручке торчал. И Лидия видимо торчала от него по-страшному. Ходит вперевалку по дому с гантелей в пизде, потом остановится, мышцу напрягает, аж кругляш поднимается, йобана. Расслабит и далее пошла. Трогает себя за сиси, мнёт и так до самой жгучей точки. Как та подкатит под дых, так Лидия плюхается на топчан и руками за гантелю вцепляется и ну, ворочать, ну бередить… Кончала она бурно, обильно. Нутряной конец у неё получался, себя не помнит, как выпихивала из себя со всхлипом секс-шоповский чугун. Чмок и улетает…

Эти праздники Лидия позволяла себе раз в месяц, не чаще. Когда выходной удавался. А так, всю дорогу пахота ежедневная: то посевная, то уборочная, а то – прочие работы. Спереди бульдозерный отвал цепляет, сзади – экскаваторный ковш и хуячит не хуже мужика. Да, лучше, точняком! Ведь Лидия не куряща, не пьюща,во! И погрузчик может приспособить, чтоб значит, навоз или силос загрузить куда надо. Председатель знает куда. Лишнего не потребует, не скажет. Да и Лидуня не из разговорчивых. Одно требует непреклонно: запчастей и горючку нормальную, не самопал. С этим, конечно, проблемы. Проблемы, блять!
А ей бы свою бабью проблему решить…

И вот надо же именно в ихний колхоз, именно после посевной приблудился некий Лавруша, Лаврик, Лавр. Птица залётная, певец, правда, бывший, но зато оперный. Драматический тенор, между прочим. Говорит, пел с самой Казарновской арию Альфреда в опере маэстро Вэрди. Называется «Травиата», хуйегознает, что за название, но по ходу пьесы он эту самую Травиату должен был ебать самым решительным образом и петь одновременно. И в этом вся соль, вся опера ебучая в этом, как и в жизни завсегда.
Лавруша на радостях спился. Так бывает, головка-то, вернее, обе головки-то кружатся от успеха и ебли. Причем вторая, что поменьше, кружилась сильней. Мало этого, ебля, каким-то чудом переросла в любовь, для него, для Лаврика. Нет, чтобы наоборот, но ему не повезло.
У певицы по всему, никуда более-далее, выше-ниже она не перерастала, а еблею же и осталась. И сие повергло Лавра в уныние, далее в неуверенность, далее в запой, далее в долги, далее он просто сбежал. Куда подальше. В колхоз «Памяти Ильича», куда уж дальше, вечная ему память.
Дело ещё в том, что Лаврик знал какого Ильича имели ввиду колхозники, храня его память.
Память для чела – это всё! Если чел, представьте себе, впадает в беспамятство – ему крышка, как личности. Растение и не более. Так вот Лаврик, кроме Ильича, вспомнил-таки о дальних родственниках, о своих корнях, из коих произрос и достиг определённых вершин оперного пения. Материнский корешок оказался в тех местах, где трактористка Лидия Кривошип упражнялась с гантелей, между вспашками, йобтыть.
Там Лавруша окопался у троюродного, через дорогу на вприсядку, дядьки. А тот – травник, подлечил его, из запоя вывел и не раз и не два, а каждый раз выводил. И в Дом культуры его пристроил, хором ребятишек руководить, за одно, кино по видику показывать.
Надо признать, что природа в тех местах была охуенная, то бишь не серо-буро-зём или мёрзлый таёж долбойобистый, а лесостепные, луговые места. Лавр прожил всю сознательную жизнь возле выхлопных труб и подстриженных кустов, поэтому от лиственного лесочка, да протекающей по нему речушки слегонца прихуел. Понравилось ему прохаживаться туда сюда-обратно, да прислушиваться к птичьему щебетанью. Происходило в нем ото всего этого нервический ослаб и размокание души.

Бродит он как-то летней привечерней порой вдоль речушки лесной. К заводи вышел, бережком пологим притрусил… Глядь, на песочке сахарном хламида лежит цвета земли, если не сказать хуже, и сумка стоит, а в водичке дева плещется. Круги расходятся от белых плеч её. От голых плеч таких проснулась в Лавруше молодцеватость и удаль пробудилася. И подумалось ему: «чё если с девой водиться начать… водиться с молодицей на природе – чудеса!» Только, как подступиться?
Подкрался он за кустиками к хламиде девичьей, взял незаметно и уволок.
Дева наплескалась, накупалась и обратно на бережок возвернулась не спеша. Груди свои сосцами книзу руками загорелыми прикрыват, бедрами своими, ещё белей чем плечи, сверкат, трёхгранным кустиком между ними мыслишки шальные навеват.
Разбередил обнаженный облик трактористки Лиды былые страсти оперного певца, которыми он жил на сцене больших и малых театров, хотя Лавик ещё не знал её профнаправленности. Даже не думал об этом. Он видел главное: голую бабу. И, видно, пришла пора природного катаклизма в самом лоне её, природы то есть.
Лаврушу не смутила квадратность девичьих плеч и крепость бёдер, и отсутствие талии, как таковой, так же не смутила, хуйсней с талией. И блинность грудей не смутила его молодцеватой готовности взять эту деву за жопу и несомненными прелестями сокрытыми в ея глубине овладеть. Охота пуще неволи.
Надо отметить ещё тот факт, что Лавр при своем звучном имени и наибаццо способностях обладал заурядной внешностью. Худ был, даже тощ, но мордат. Губами и носом – мясист, ушами оттопырен, глазками выпукл. Конечно, не Фернандель, но из той же обаятельной породы.

Итак, Лидия, пружинисто ступая ножками своими крепкими, как причальные кнехты, вышла на бережок. Подошла к сумке и не обнаружила ни комбинезона, не своего белья. Выпрямилась, одну руку в тугой бок свой упёрла, другую к бровям поднесла, огляделась окрест. Никого.
Однако степным взглядом соколицы приметила шевеление в прибрежных кустах. Окликнула окликом не девичьим, напористым: - Эй!
Лавр высунулся было, и опять присел. А дева безо всякого стеснения своей абсолютной наготы, эдак, с достоинством отчетливо спросила:
- Ты мой комбинезон спёр?
- Ну я, - встал Лаврик.
- Вертай взад!
- А вот не верну…
- Вертай, грю! А то одной рукой возьму, другой хлопну – сломаешься.
- Какая ты… смелая…
- Будешь смелой, - потупила взор Лидия.
Отсюда Лаврик усёк некую озабоченность богатырки, тоску подспудную по ласке.
- Есть у меня на вас, на баб одна колотушка, супротив которой даже оперные певицы млели, не то что… колхозницы…
- Оперные, говоришь? А ты чё поёшь, что ль?
- А то! – прихвастнул Лаврик и бросил ей хламидку обратно.
Лидия схватила шмотки, отвернулась, черные труселя натянула, комбинезон на голое тело напялила и, тряхнув головой, к Лаврику лицом развернулась. Была у Лидии одна особенность свойственная цельным натурам: внутренний настрой менял весь её первоначальный облик, ауру приподнимал. Засветилась Лидуша вся изнутри. Неказистая фигура её превратилась в подобие статуи волшебника Майоля*. Её, полные невостребованной женской силы, формы выпирали из под грубой материи. И ещё волосы – предмет неустанной заботы Лидии – светло-русые волны шелка под рукой прямо переливались ковылём на ветру.
Она подняла волосы, ещё раз встряхнула головой и упёрлась взглядом в незнакомого мужчину. Чем-то он ей по нраву пришелся. Неказистостью своей и потом…
- Так ты, правда, петь можешь? – спросила прищурясь.
- Ага…
- Спой, а… дюже песни люблю, спой…
- Сейчас? – огляделся Лаврик, - Здесь? – и театрально развёл руками.
- А чего… у меня вот и хавка припасена. Перекусим… Спой, не ломайся, коли можешь…
- А какую песню-то?
- Твою любимую… арию, о!
- Не, арии… ну их нах… Я те песню про котов спою.
- Давай, - и она присела на песочек.
Лаврик затянул тенорком распевно:
- Вы слыхали, как поют коты-ы-ы? Нет, не те коты, не полевы-ы-ы-ые. А коты, домашние коты-ы-ы-ы-ы-ы, певчие избранники России-и-и-и-и…
Лидия засмеялась от души. Такой тощий, да ещё поёт нежным козлетоном прикольную песенку.
Так Лавруша протоптал тропку к большому горячему сердцу трактористки Лидуши. Лавруша-Лидуша – консонанс! Не всё ж о железе думать, надыть и о себе о бабьей доле мозговать.
Тут же присели они, выпили и закусили, чем бог послал. У трактористки завсегда с собой для профилактических целей пузырь первача имелся. К тому ещё хлебушек, яички варёные да картошечка, огурчики, помидорчики да лучок. Просто, да сытно.
Сидят, наминают, запахи друг дружки чуют. Сердца-то колотятся сквозь комбинезоны-рубашки, руки-то тянутся к заветным местам. Вот и не помнят они даже, как по наитию некому слились в едином поцелуе их губы, как руки выпростали сиськи девичьи да сосцы в ладони упёрлись. Как Лидуша вечнозагорелыми руками своими из штанов Лаврика освободила да колотушку его молодецкую нашла. Да и чё её искать… вот она торчит колышком стальным. То есть это, конечно же, не она, а он – Хуй Хуищевич Охуелов, собственной персоной возник. И как бы спрашивает без слов, или вернее поёт: «куда, куда, куда ж вы удалились?». А точнее: «где ж вы, где ж вы Пизда Пиздятевна Опиздинелова, где ж вы, ласточка моя?»
«А вот она я…», - выглядывает из трусов, кудрями на зорьке вечерней, играя. Тут и кинулись они в объятия. Благодать! Ать-ать, дать и взять, ать-ать, заебать, ать-ать!
Ножки сами собою раскрылися и святое дело пошло. Ох потешились! Прямо, песня какая, неспетая ешо… Зараз заспевали. Как на празднике душа запела. То-то ведь скромница пряталась где-то… известно уж где…
На радостях Лавруша колотушкой своей поработал. Давно так не трудился. Поди, как попёрли с театра, так ни с кем и не вожжался. Настал момент: раззудись рука, распрямись плечо… Пиздятина-то глубока, широка, да раздольна. Ох и поколотил он её, постебал! Ох и заебал! Столько спермы слил… Из этой молофьи брикет масла можно было сбить на сепараторе, но до этого пока ещё никто не допёр.
Ух, он её и в задок, и в передок, и сверху, и снизу, и раком, и крабом, и коньком-горбунком проскакал, и веретеном вертел, и гоголем-моголем колотился, не обломился, а залупился. Ух, залупился! Бывает такой злоебучий стоячок нападёт. Внутрях заклинит и хуйок торчком торчит. И час и два хуячит Лавр. С небольшими передыхами ебёт Лидуню и про меж этих блинов-сисях ебёт, да по спине елдой ебашет, да и в подмышки шарашет, и по пизде хлещет, что было сил. Ухватит колотушку рукой и наяривает по губам, по одним да по вторым, шлёп, шлёп,шлёп… А Лидуня только постаныват, да подмахиват. Ей-то после энтих чугунов, выебонов-закидонов, така страсть Хуйко Хуищенко поиметь, така забава…
«Пиздато ебёт соколик!» - думается ей, - «Лавруня, мой! Никому не отдам! Мой, мой! Дождолася… Но кобелина,видать, ещё тот… Ни чё, приструню, к рукам приберу. У меня не загуляет – я ненасытная. Заебу до хрипоты, до ломоты простаты заебу, до хруста в хрящах заебу, до кровавых пузырей в ноздрях заебу, если чё…»
Размечталась Лидуня Кривошип, планы стала строить. А если баба планы строит, то так тому и быть. Когда только? Неизвестно…
Пока что разметалась телом под Лавриком, грудями шлёпает родимого по мясистому носу… Кувыркается с ним на песочке. Бегают голяком по бережку, по мелководью, падают и плещутся, благодать… Как перволюди, нах, на земле обетованной!
А хуля, бля, однова живём!

Да только, зря мечтала она, бабьей своей куриной мечтой. Разтюфтелилась, разомлела богатырка, а Лавр покувыркался ещё пару раз с ней, песенки попел, да и съебался по тихому с истинного «Пути Ильича» в свою каменную каморку неподалёку от театра. Но в оперу не пошел, на эстраду намылился, мастерство-то не пропьёшь. Для эстрадного пения – бриллиант, нах, бесценный. Группу сколотил, в хит-парадах участие принял, бабло зашиб. Но об своей трактористке ебливой не забыл, как это, опять же, не покажется странным. Запала, понимаешь…
Собрался как-то и нагрянул с группой проездом во Владик и далее везде… Оказался в пизде. Заваливает к Лидуне при всех понтах, нах… А возле неё пацанёнок бегает, шустрый такой с мясистой носопырой и ушами оттопыренными. Крепкий, как мать.
- Мой чё ль? – спрашивает.
- А то чей же… - сказала Лидия и отвернулась, типа, обиделась.
- Лана Лидунь, не обижайся. Я нынче при деньгах. И ваабче всё путём… Сейчас у нас гастроль наметился, так что не ссы. Сынка поднимем, к себе заберу, петь то может? Как зовут мово сынка, а ? – потрепал по русой макушке.
- Как, как… сам же сказал, Петь…
- У какие, родные мои, - обнял двоих Лавр радостно.
И потом всё у них пошло по накатанной. Лидуня своё бабье дело знает, а Лавр – своё мужское. Дык и ни чё, что незаконная. Где ныне закон энтот? Свобода в этом вопросе. Главное по-человечески чтоб…

* Аристид Майоль – французский скульптор.