Антоновский : Поболтаем на прощание

Я всё это видел.
Я всё это слышал.
Я всё это чувствовал…

Голоса, а их я слышу всё чётче, всё понятней, всё более знакомыми они мне становятся, всё больше родных интонаций появляется в них, голоса говорят мне – что возможно мы больше не увидимся.
Динис, рассказывает мне абсурдную шутку, Катя строго отчитывает меня за внешний вид, даже Ира что то мне говорит, Витя, Машка, Зухер….
Они сливаются и по очереди говорят мне, подбадривают меня, шутят со мной.
Мы все сейчас с тобой – Мы все рядом.
Я ловлю себя на мысли что не слышу родителей.
Родители в этом моём бреду появятся позже. Они будут ломится в дверь реанимации, и я буду просить санитара, парня лет 17-18 в синей медицинской робе пустить их, взять у них какой то пакет, он будет отвечать мне что там никого нет, но я буду думать что это он так прикалывается надо мной, начнётся злоба. Ярость. Ярость и страх. Но это позже.
А пока я смотрю на дверь реанимации и мне кажется что за ними стоит Катя и подышав на матовое стекло пишет мне – Игорь Ку-ку… Я впиваюсь взглядом в эту надпись и медленно матовое стекло заполняет всё пространство передо мной.
Больше я ничего не вижу.
Потом я узнаю что это называется - делирий.

- Поболтаем на прощание… - я четко слышу что она говорит это, но не могу понять - Мне? Кому? Где она? Возле двери её нет…где? где? где? Я бегу в темноте, пытаясь ухватиться хоть за что-то и со всех сторон льётся её голос.
- Ну вот сейчас ты умрешь, и тогда я навсегда буду твоей.

Где то я уже слышал эти слова…Где то слышал.

* * *

Я сделал первый за полтора месяца глоток алкоголя. Текила. Друзья зааплодировали, я сживал лимон и заулыбался.
Кончался март.
Я приехал из центра, где последний раз видел Катю. Друзья к тому времени уже допили полбутылки. Пить мне было категорически нельзя, я прекрасно знал это. Но пил.
Это был первый шаг на той дороге, которую я чётко выбрал для себя. Которую, я обдумывал весь короткий путь от Чернышевской до Академической. 20 минут.
Я понял что никогда не смогу ни выброситься из окна, ни кинуться под поезд, ни порезать вены… Я слишком слаб для этого? Я понял, что убью себя по другому и возможно, даже буду счастлив перед смертью.
И я погнал.

Март, перерастал в апрель, мне сломали руку, одной лишь левой, той что без гипса, я писал по 3 стиха в день, какие то рассказы, - я торопился… К маю я уже еле удерживался на ногах, где то литр крепкого алкоголя в день прибывал во мне постоянно.
Земля уплывала из под ног.
Периодически я позволял себе набирать Катин номер в три часа ночи и что-то бурчать ей в бреду.

Я знал что иду к смерти.
У меня уже был один панкреатит и второго я мог и не перенести.
Но я шёл по этому пути.
Пьяный я отдавал себе отчёт.
Отчёт в том, что ничего уже не вернётся.
Так, как год назад уже не будет.
Никогда не будет.
А значит – казалось мне – не будет ничего.

К Июню я заметно опух.
А потом я услышал голоса.
Но до этого была боль.
Боль сильней зубной в сотни раз.
Пронзающая страшная боль.
Боль которой я, если честно, никогда не пожелал и врагу.
Всепоглощающая боль, во время которой хочешь смерти – лишь бы она прошла.
И она стала стихать.
И я услышал голоса….

* * *

Я плохо помню антураж комнаты и то во что ты была одета. Во что то красное.
- КАТЯ! – заорал я – КАТЯ! ОНИ НЕ ДАЮТ МНЕ СМОТРЕТЬ ФУТБОЛ
КАТЯ ПОЖАЛУСТА СКАЖИ ИМ! СКАЖИ ИМ ЧТО БЫ ОНИ ВКЛЮЧИЛИ ТЕЛИК! КАТЯ! КАТЯ!
И ты выходишь из какого то шкафа идешь и садишься ко мне.
Ты улыбаешься.
Я не уверен что это твоя улыбка.
Я не уверен что ты можешь ТАК улыбаться.
Я помню что мне тепло.
А квадраты потолка кажутся мне экранами телевизора.
- КАТЯ – ору я – КАТЯ…ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА! ПОЖАЛУСТА!
Всё гораздо реальней чем можно себе представить и это точно не сон.
Это слишком реально.
Наконец телики на потолке включаются и там начинается какое то подобие футбола.
О господи, сердце бьётся даже сейчас, когда я вспоминаю это, когда эта реальность встает у меня перед глазами. Какая та телка вставляет мне в член церковную свечку.
А ты сидишь и смотришь на меня. И улыбаешься. КАААААААААААТЯЯЯЯЯ!!!!
Я хватаю тебя за руку а другой пытаюсь помешать ей, и вырвать свечку из хуя, А ты просто сидишь и улыбаешься. Мы болтаем с тобой на прощание, потому что в твоей улыбке и в твоих глазах всё, всё что было до этого, а шесть здоровых лбов держат меня, потому что я уже двумя руками пытаюсь выдернуть свечку. Шесть здоровых лбов перетягивают меня верёвками, что то вкалывают мне, и я ору, бешено ору, а ты смотришь на меня, и мы тут только вдвоём, болтаем на прощанье, и ты целуешь меня, и я засыпаю, и темнота, и твой голос льётся и льётся голос мой и голоса эти наполнены, и голоса эти заполняют всё, и не голоса это а пенье, ангельское подлинное пенье, ангельское пенье двух сердец, и пенье это подобно крыльям, потому что благодаря ему можно летать, и мы летим, летим, летим, и взлетаем всё выше и выше, и на прощанье нам больше нечего друг другу сказать и я несу тебя с собой, туда, дальше, туда, и тело моё привязано к кровати, и им всё таки удалось поставить мне мочевой катетер, и тело твоё где то далеко, а голоса наши тут, где ничего и никого кроме нас нет, и становятся они всё громче и громче, и вот уже вся вселенная принадлежит нам, кроме маленькой планеты земля, а на неё нам насрать.

* * *

Мы приехали с дачи где неплохо провели время.
Накурились, напились, наелись шашлыка.
Я пел какие то пошлые частушки.
Похмельные играли в шашки.
Я смотрел на Иру и был уверен что наконец то влюбился.
Да так оно и было.
Теперь Я точно знал что надо бросать пить, пока не поздно.
Машка, Денис, Зухер, Ира – все те чьи голоса я услышу на завтра.
Все мы веселились.
Завтра будет новый день.
Я напишу Ире и мы пойдём гулять.
И всё будет хорошо.
И я брошу пить.
Я брошу пить говорил я себе, пока не поздно.
Но было поздно.
С утра я проснулся и стал похмеляться пивом.
И всё.
Скорая долго ехала.
Я долго ждал в приёмной больницы
Всё это длилось века.
Может тысячелетия.
Может больше.

* * *

Мы встретились с Катей после моего первого панкреатита.
Мы уже не встречались.
Впервые за долгие годы я не пил.
Я похудел и хорошо выглядел.
Но было уже поздно.
Каждый день мы гуляли.
Я старался быть хорошим.
Во всем винил себя.
Строил планы на бедующие.
Каждый раз чё то выдумывал как на первое свидание.
Но было поздно.
Позади меня тянулся год гнусного вранья и пьянства.
Год, который я бил о пол хрупкое счастье, и никак не мог разбить, и всё таки однажды разбил.
Год её терпения.
И даже трезвый я всё делал не правильно – она просила оставить её одну, дать ей отдохнуть от всех, она обещала позвонить мне первому, я просто должен был не звонить.
Но я звонил.
Трезвый я звонил ей и просил встретиться.
И мы встретились.
И мы виделись последний раз.
На Чернышевской.
Весна уже вступила в свои права.
Уже почти всё оттаяло.
- А если я убью себя? – спросил я.
- Тогда я буду навсегда твоей…навсегда твоей, доволен, ИДИ УБЕЙ СЕБЯ!
И я поехал к друзьям пить текилу.
Для остального я был слаб.

* * *

Через два дня меня отвязали. И вытащили мочевой катетер, я больше не принимал его за свечку. За окном был июнь, открывался вид на Пироговскую набережную. Литейный мост. Троицкий мост. Стрелка, летний сад, - всё что душе угодно. Я был весь в капельницах, одна даже была подключена к спине.
Вся больница обсуждала как я буянил позавчера.
Я улыбался.
Мне сказали что я пошёл на поправку.
Пришла Ира и принесла кучу журналов, она была по летнему лёгкой, улыбалась мне и мы болтали о чём то пустом.
Я смотрел на неё и был уверен что я наконец влюбился.
Наверное так оно и было.
С Катей я уже поболтал на прощанье.
Начиналось лето.

Я всё это видел.
Я всё это слышал.
Я всё это чувствовал…