Антоновский : Кара

Иногда я вспоминаю это.
Как беру модные жёлтые часы G-Shok, кладу на доску и что есть мочи бью по ним огромной металлической кувалдой – раз, другой, третий; загорается подсветка, часы ещё ходят, ещё несколько ударов, ещё, ещё, ещё – 22-14 – сообщают мне часы, и лишь где то на пятнадцатый озверелый удар они всё таки не выдержат. Я матернусь. Больше у меня не будет часов G-Shok. Я пьяный. Мне 14 лет. Дело происходит…
Впрочем, об этом позже. А пока я не знаю, зачем я сделал это. Деревенский самогон, как ветер, гуляет в вольной, всё ещё полупустой голове; облака спешно уходят с ночного неба, оголяя бесстыдно прекрасные звёзды; вся моя жизнь позже превратится в бессмысленное разрушение чего-то дорогого, чего-то нужного, а пока я беру разбитые часы и с какой то гнусной улыбкой говорю сам себе: Всё таки сломались. И прячу в карман. Где-то они до сих пор у меня валяются.
Иногда я закрываю глаза и вспоминаю это.

Автобус придёт только в 7 и до этого времени у меня два часа. Начинается рассвет.
Вот ты и приехал в родные места.
Поезд тронулся и покатился дальше, а я остался стоять тут, в Вязниках. Поднялся на виадук, смотрел на утренний город, курил. Думал… Почему именно она сейчас приснилась мне…А ведь именно она. Это было очень странно. И тогда я вспомнил про письмо. Точно. Так и было. Письмо. Я отправил ей письмо отсюда, из Мстёры. Я не помнил об этом, точнее не держал в голове, точнее – просто не вспоминал, действительно очень давно не вспоминал, а тогда, в то лето…
В то лето она кончила школу, а я тусовался тут, мне было 14, ей наверное 17.

Перемотка, чуть медленней чем надо, шумела в мозгу, отбрасывая всё ненужное.
Недавно я даже видел её фотки, и, наверное, она приснилась мне такой, какая она сейчас, какой я видел её на фотках, когда смотрел их на её страничке в контакте. А я ведь, наверное, даже не придавал им значения: она там на тачках, в Египте, с мужиками, в дорогих клубах, всё это псевдо-V.I.P вокруг, состоявшаяся жизнь, загар, Арэнби. Ну живёт сучка и живёт, мне то что.
А в поезде она мне приснилась.
Она и поезд.
Попробуй разберись в этих образах.

Поезд во сне был совершенно пуст.
Была зима. Снег шёл в вагоне, и крыша ему не мешала. И мы сидели в купе и пили чай. Мы должны были куда то приехать. Но поезд шёл очень плавно, и было даже немного страшно от того что я знал, что он пустой. Я сказал ей об этом, а она говорит: «Пошли проверим», и тащит меня за руку. А я боюсь. Я очень боюсь, я и в правду боюсь идти по поезду. «Он призраками наполнен». – говорю я ей, – «настоящими призраками». А она всё тащит. Всё тащит меня туда, вперёд. И тут как то странно приходит осознание того, что поезд действительно не пустой, что тут кто-то есть, что кто-то сейчас схватит меня за спину, и снег валит с крыши, и мне страшно… мне очень страшно.

Почему она приснилась мне? И к чему вообще был этот сон.
Среднерусский город просыпается в лучах солнца, я стою на виадуке и думаю о той, что приснилась мне и смотрю на такой банальный, такой сто раз уже описанный в литературе пейзаж, и всё равно такой прекрасный, такой прекрасный – первое солнышко, ещё не спитое душной маятой будущего дня, играет на золотом куполе церкви, катается по нему.

Тогда её звали Кара.
Я не знаю называют ли её так до сих пор.

В то лето мы ходили с ней в буддистский храм. Мне сказали, что я ей нравлюсь. Я учился в 8-ом классе, она в 11-ом. В дацане мы сидели в позе лотоса и медитировали.
Мы были едва знакомы. Откуда-то из чрева храма доносился безумный затягивающий звук (я не помню, как он называется), перед глазами начинали плыть красные и зеленые пятна, казалось, что башка кружится, может, только казалось, но невесомость пронизывала тело, и вот уже ты летел, боже, как наивно всё это было.
Иногда я всё-таки открывал глаза и смотрел на Карину. Она сидела и сосредоточено медитировала. Однажды она тоже открыла глаза, в тот же момент что и я. Взгляды встретились. Она улыбнулась мне.
На этом наше общение тогда кончилось.
Космос поглотил нас.
Мы вышли из храма. С нами были ещё подруги. Кажется я говорил с одной из них. Потом я помню только душный летний троллейбус. И какой то пустой базар. Кажется про карточку на проезд.
Я начинал писать стихи.
Они были абсурдными и не о чем. Абсурдной была и любовь, какая любовь может быть в 14 лет: так, сказки, постольку поскольку – хуй стоит.
«Я въехал на танках в ничто…» – кажется что-то в этом роде я и писал.
После этого похода в дацан, с Карой я больше не общался.

А потом я уехал во Мстёру.

Кажется, в то лето тут собралась вся моя семья.
Саня, мой дядя, ходил с палочкой, он невнятно рассказывал что-то о том, как его подожгли на даче и как он выползал оттуда. Род его занятий был загадкой для всей семьи. В середине 90-х бабушка плакала, когда увидела его в передаче «600 секунд», он периодически всплывал, на общих праздниках, рассказывал что-то про Париж, напивался, уезжал на личном водителе.
А тогда – появился хромой.
С деньгами.
Постоянно пил.
Бритый, он сильно контрастировал со вторым моим дядей – филологом, с бородой и длинными волосами. Но пили они вместе. Хорошая парочка.
Дедушка ещё был жив. Мы с ним часто гуляли по посёлку и он рассказывал мне о своём детстве. Показывал места. Сочинял байки какие то. Пару раз мы заблудились в лесу.
Иногда тут – в средней полосе России – я слышал гул. Точно такой же гул, какой
слышал в буддийском храме; я вглядывался в звёздное небо, а потом закрывал глаза. Контуры созвездий плыли во мне, надо мной, над Россией.
Дядя плакал.
Он сидел во дворе нашего бревенчатого дома, подливал себе водку и плакал. Палочка стояла прислоненная к дереву. Я садился рядом. Он придвигал ко мне сигареты и я тайком, чтобы дед не увидел, закуривал. Я не спрашивал дядю не о чем. А потом он успокаивался и говорил мне – доверительно: «Пойдём в посёлок! Хорошо бы сейчас на пиздюли нарваться».
И мы шли гулять.
В посёлке было спокойно.

Из Мстёры я написал Карине письмо.
Видимо воздух, атмосфера отчего дома, весь этот свежий воздух навалившийся на меня, всё это подействовало, и я написал первое в своей жизни любовное письмо.
Сейчас – даже странно.
Я не признавался в любви и не говорил высоких слов. Я описывал свою жизнь, писал, что временами тут действительно скучно, а потом сообщил, что знаю о том, что я ей нравлюсь, спросил, так ли это, и предложил встречаться.
Кажется, предложил. Может быть, я написал как-то по-другому: Быть вместе или что-нибудь в этом роде. Суть одна. Оставалось одно: ждать ответа.

Мы с Саней зашли к его другу художнику.
Зимой Андрей жил в Москве. Как и многие во Мстёре, он рисовал лаковую миниатюру, видимо, это было достаточно прибыльным занятием. Ездил он на джипе. Летом жил тут во Мстёре. Он показал мне свою мастерскую. На столе сохли крышки шкатулок. Сюжеты были самые разные, в основном – сказки: Царевна Лебедь, Золотой петушок, Царь Салтан. Ещё были крестьянские сюжеты.
На столешнице была нарисована свастика. Нормальная такая свастика. Сантиметров на 10. Увидев, что я на неё смотрю Андрей придвинул туда доску с эскизом.
- Это так, Геометрия, – оправдался он, достаточно сильно окая: «ГеОметрия»
Я так и не понял, что за геометрия, но переспрашивать не стал.
Выпили чуть-чуть коньяку.
Андрюха катал на Джипе до Клязьмы.
Плавали.

Странная память – она, как обычно, монтирует всё по своему.
Бездомные собаки возле дома. Я кормлю их парной говядиной.
Почему-то много ужей.

В доме не было телевизора, и футбол я ходил смотреть к соседям. А потом познакомился с их внучкой Галей и её подругой московской Машей. Обе постарше меня.
И мы пошли на сельскую дискотеку.

Галя взяла пол-литра самогона, и мы выпили его на какой-то скамейке возле клуба. Маша рассказывала что какой-то парень там, за обшарпанным зданием ДК, целое место себе выстелил, чтобы трахаться. Я смотрел на народ который собирается танцевать. Помню, почему-то мне было не очень страшно. Сейчас сам не знаю почему.
Может, от самогона. Подошли их друзья. Я познакомился со всеми. Сейчас, хоть убей, не помню, как кого зовут. Они называли меня ласково – Игоша. Нормальные деревенские парни. Добрые в принципе. Некоторые даже из Москвы. Тоже, по сути, деревенские.
Дискотека оказалось лучше, чем я думал.
Диджей столичный, светомузыка неплохая. Пару раз катался на мопеде за самогоном, пару раз танцевал с Машей медляк, потом опять гул, как в дацане, звёзды, счастье, все дела…

Когда я вернулся, дяди ещё играли в дурака. Я к ним присоединился. Они спорили про Гёте. Я украдкой курил и блаженно улыбался.

Я ждал письмо от Кары.
Тусовался с деревенскими.
Ходил купаться на Клязьму.
Сотни раз наступал в коровье говно.
Детство стекало с меня. Я писал абстрактные стихи, в которых начинала появляться Россия.
Дядя рассказывал мне короткие рассказы из бандитской жизни. И бесился, когда я пытался снять его на камеру. Ссылаясь на Оскар, который Невзоров ему уже вручил.

Я отпраздновал день рожденья с родственниками.
Дядя рассказывал мне про Париж, французский легион и парашютные прыжки.

А потом был день рожденья у Гали.

Я не знал, что самогона можно столько выпить. Я выпил литр.
Мы сидели у соседей и я думал – какой я идиот, что послушал дядю-филолога и подарил ей кассету «Пинк Флойд», неизвестно как оказавшуюся во мстёрском магазине.
Рядом со мной лепетала что то девочка Кристина. Я улыбался и читал ей свои стихи.
Она играла на гитаре глупейшие песни.
- Мама я бросил курить и начал бродить… – пела она ангельским голосом.

- Игош, а у вас в Питере так умеют – говорил мне какой то парень и выпивал 200 грамм.

Я попробовал выпить так же. Меня чуть не вырвало.
Я помню, что мне захотелось домой. Домой в Питер. На пыльную солнечную улицу Савушкина, идти по ней с Кариной, в буддистский храм, неважно куда, я хорошо помню это чувство. Но мы пошли пить в лес.
Я шёл за руку с Кристиной и она мне жаловалась на своего парня.
- Где он ? – спросил я .
- Его тут нет.
Я ей сочувствовал.
Ангельским голосом она делилась со мной, казалось бы, самым сокровенным, а я продевал свои пальцы в неё, а другой рукой нёс пакет с беляшами, двумя литрами самогона и моей ветровкой. Беляши повываливались из пакета, и ветровка теперь была вся в жирных пятнах.
Меня тянуло к земле.
Я ужасно хотел Кристину.
Парни впереди что то пели.
Девчонки смеялись.
Небо рябило звёздами.
Голос Кристины превращался в звон хрусталя.

В лесу опять пили.
Кристина играла и пела ту же песню:
- Мама я бросил курить и начал бродить…
- Игоша, спой что-нибудь – требовали парни
Я пел «Ленинград».
Потом отвел Кристину куда то в лес. Слушал ещё чуть-чуть страдальческий хрусталь.
А потом мы целовались. И тут пришла Маша.
- Кристина тебя там ждут – сказала она и так посмотрела на Кристину…
… В общем, я всё понял. Мне хотелось Кристину, но я был пьян.
Я вообще уже мало что соображал.
Кристина ушла.
- Знаешь – Маша присела ко мне на землю, – у меня в Москве сосед ебнутый.
Я сделал вид что и это мне интересно.
- Он занимается чёрной магией – и знаешь, мне… мне кажется он как-то меня заколдовал что ли, понимаешь.
Я кивнул.
- Ты можешь меня расколдовать?
И вот началось. Это было первый раз у меня. Мы валялись на траве и над нами было звёздное небо. Глупо. Глупо всё и банально. Глупо и банально…Звёздное небо над головой. Всё как обычно. Как обычно в первый раз. Тяжело было стягивать с неё штаны, потом трусы, а потом – самое невыносимое – я не мог попасть. Чем дольше не мог, тем больше лес казалось наполнялся этим странным запахом течки, у меня жутко тряслись коленки, жутко тряслись и она помогала мне вставить рукой, и он всё равно выпадал, и коленки тряслись и гул… и тут я уловил этот гул, и стало спокойно, этот гул который я уже слышал, слышал, точно слышал… только теперь он исходил из земли. Я вошёл в ритм. Мне стало легко. Маша выдохнула. Я уверено делал движения вперед. Я закрывал глаза и перед глазами плыли красные и зелёные пятна, казалось что башка кружится, может, только казалось, но невесомость пронизывала всё тело и вот уже ты летел…ты летел…

- Карина!
- Что ?
- Мне страшно…может не пойдём туда?
- Ты серьёзно?
- Ну да…
- Смотри снег. – она поймала несколько снежинок, слетающих с потолка вагона и только тут я увидел, что она в варежках.
- Почему этот поезд пустой?
- А если он пустой то чего ты боишься?
- Но куда мы едем, ты можешь сказать куда мы едем?
- Я думала ты это знаешь?
- Нет…
- Тс, – она приложила варежку к губам, – слышишь
И я услышал. Видимо, поезд был длинный, и ветер проходил сквозь все вагоны. Я услышал ветер. Где то он заставлял дрожать ложки в подстаканниках, где то хлопал дверьми в купе, но помимо этих рождаемых им звуков у ветра был и свой звук, свой совершенно особенный, я знал этот звук, в нём было все – моё прошлое, прошлое тех, кого я касался, пение, голоса, мысли, смыслы, всё это смешивалось в гул, до боли знакомый гул.

У меня было время. У меня не было цели. Я был свободен, как птица, и этой птицей я летал.
Совершенно пустой гулял я – по центру города ли, по просторам интернета, всюду я натыкался на время. Время в лице таких, как Карина.
В них теплилась жизнь.
Они катались на тачках.
Пили шампанское.
Отдыхали в Египте.
Они проходили мимо меня, пока я вписывался в очередное приключение, в очередной раз буянил, с пеной у рта читал кому-то стихи, они выстраивали декорации конца 2000-ных, прекрасные и пустые, простые и иногда сложные, они были одни из тех, кто существовал всегда, и существовал только для одного – заглушать гул ветра. Включать громче свой арэнби. И я праздный бесцельный поэт, заглядывающий им в лица, тоже был частью их мира. И мы двигали стрелки часов. И оставалось только думать: «Ну вот, как стремительно ты повзрослел?» А на самом деле ни хера не стремительно.

И тогда я просто сел на поезд.

Я не надеялся бежать.

Я знал, что вернусь, мне не зачем было себя обманывать. Я просто сел на поезд и поехал. Я не знал зачем. Наверное, я хотел послушать этот гул.
Бороться с миром было бессмысленно.
Я верил, что всё и так обойдётся. Что всё будет хорошо.
Стоит только на минуту остановить время.
Прислушаться.

А тогда мне было 14 лет.
Где-то в лесу я лежал на Маше. Я кончил ей на живот, мы лежали и смотрели на звёздное небо. Кажется, был звездопад, но я мог это и придумать.
- Ну что расколдовалась? – спросил я
Она довольная посмотрела и поцеловала меня.
Был ли я счастлив в тот момент? Наверное.
Потом она рассказывала мне что то про свою жизнь в Москве. Я протрезвел. Мы пошли к компании. Кристины уже не было, я ещё чуть-чуть выпил, и все разошлись по домам.

Дяди были вдрабадан.
Я встретил их ещё по дороге и они не узнали меня. Узнали метров через сто, которые я прошёл с ними, обрадовались и сказали: «А мы как раз тебя искали».
Я только улыбался.
Ничего говорить я не мог.

Письмо от Карины принесли через 3 дня.
Почему-то у меня тряслись руки, когда я его открывал.
Я на самом деле даже хранил это письмо некоторое время, хотя ничего хорошего там не было. Одни обломы. Не получится, ты действительно мне нравился, ещё что-то в таком духе…

Было странно.
Это было первый раз в моей жизни. Первый облом.
Я чувствовал себя как будто у меня невесту из под алтаря спиздили.
Я подошёл к дяде. Он бухал с Андреем-художником. Мне налили, я выпил.
Андрей вырезал ножом сердечко на деревянном столе. Увидев, что я смотрю на это он задумчиво произнёс: «Геометрия».
- Всё в жизни бывает первый раз! – сказал я и ещё выпил
- Потрахался? – спросил Саня
Я кивнул. Смял и положил письмо в карман.
- Барышни пишут?
- Угу
- А часы у тебя типа охуенно противоударные?
Я посмотрел на свой G-Shok. Через 5 минут я разобью его кувалдой, и в жизни всё так и будет – любовь, обломы, секс, любовь, обломы, секс, – просто всё должно быть в первый раз. Время остановится. И гул.

Я спускаюсь с виадука. Остатки сна всё ещё липнут на мне. Утро уже точно тут. Скоро тут будут автобусы. Скоро я снова попаду во Мстёру. Я не был тут с 14 лет.
Ни души.
Некоторое время я гуляю по железной дороге и ни о чем не думаю.
Орут вороны.
Запоздало гаснут фонари.
Привязываются дурные вопросы:
Кто я ?
Зачем я ?
Где я ?
Хочется выпить.
Я уехал, когда началась война. Когда все ей жутко обеспокоились. Когда все поставили на аватарки надпись Саакашвили – гандон. Мне всё это стало противно. Я тоже думал, что Саакашвили гандон. В ночь, когда началась война, я тоже призывал всех ехать в Цхенвал, а иначе тут сопьюсь и сдохну, – мотивировал яЮ – лучше уж там.
Но потом это стало похоже на карнавал.
И мне стало противно. Я не знал почему. Не мог объяснить точнее. Совсем не мог. Вроде всё правильно люди выражают гражданскую позицию. Люди неравнодушны.
Люди говорят – то что хотят сказать. И всё равно. Меня не покидало ощущение того что это фальшь. Дикая фальшь. Радостная бравадная клоунская фальшь.
Во всем.
В их фотографиях с попоек.
В их разговорах в барах.
И даже шутки стали меня бесить.
Я не знал, что со мной произошло.
А сейчас – я стоял и смотрел на Вязники, на церковь. И помимо дурных вопросов о том Кто я и Зачем я, помимо остатков странного сна о Карине, у меня была ещё одна мысль: Вот сейчас нафоткаю всю эту красоту, выложу в контакт…

Я даже плюнул.

Мне было 14 лет. И на моей голове было полбутылки лака для волос. Намечалась школьная новогодняя дискотека. Мы сидим с другом у меня на кухне, я сделал какую-то совсем выебонскую прическу. Мы хлещем джин тоник. Где то число 27 или 28 декабря, валит снег. Школьная дискотека, блядь, праздник жизни.
Возможность тёлки.
Ещё чуть-чуть и вся жизнь превратится в большую школьную дискотеку.
Ты стал совсем взрослым, малыш.

По глубокому снегу, поддатые мы дошли до школы.
Мельтешили знакомые – те, чьи свежие фотографии, мертвые куски их природы, я иногда изучаю по ночам в контакте сейчас – разливали водку. Из столовой доносилась музыка, мы стояли за школой.

Прошло полгода с тех пор как я получил письмо от Карины. С тех пор я видел её один раз. Случайно. Она как раз спросила: «Письмо получил?» Я сказал: «Да». Каждый из нас пошёл своей дорогой.
Из меня текла поэзия.
Уже была готова целая тетрадка песен для группы, которую я сколочу через пару месяцев. Не так уж давно это было, если подумать. Многие вещи, произошедшие год назад, кажутся мне бесконечно дальше.

И тогда в актовом зале я увидел Карину.
Мы поздоровались.
Она уже была студенткой. Я девятиклассником.
Мы прошли в столовую где все уже танцевали пьяные. Я не помню, что за музыка играла. Скорее всего, дерьмовая.
Псевдо VIP…

Я о чем то говорил с Кариной, как то глупо танцевал, пнул какого то товарища.
А потом мелодрама. Сериал “Старшеклассники” прямо. Глупость. А потом изредка вспоминаешь вот так.

Начался медляк. Ко мне подошла девочка Алина. Симпатичная такая, на класс старше училась, путалась правда с гопотой какой-то. Пригласила танцевать. Я пошёл с ней.
- Игорь – она шептала мне в ухо.
- Да.
- Ты знаешь ты мне очень нравишься…
И тут произошло что-то странное. Я вообще не понимал о чем она говорит. Может пьян был. Может думал о Карине, но ничего не понимал.
Я молчал.
- Ты мне очень нравишься как парень, ты понимаешь?
Я всё ещё не понимал. Я жутко тормозил и не мог ничего сказать. Чего она хочет я молчал.
- У тебя девушка есть? спросила она.
И тут я зачем то сказал, – Да.
- Да, – говорю, хотя у меня не было девушки.

Она дотанцевала со мной и ушла. А я так ничего и не понял.
Пошёл к Карине. Стоял, что-то там шутил.
Потом опять медляк.
Я пригласил Карину.

Потом она гладила меня за липкие волосы. Потом мы целовались. Потом когда музыка кончилась целовались на подоконнике, краем глаза я увидел плачущую Алину, какой то гопник из её друзей пытался оторвать меня от Карины и поговорить со мной, но его друг оттащил его, потом мы гуляли вокруг школы. Падал снег. Было новогоднее настроение. Мы молчали и держались за руки.
Небо расплывалось над головой.
Дома я слушал «Портисхед».
И только потом всё понял про Алину.
И как то странно…

Память. Она монтирует всё как хочет, она вырывает какие то куски.
Весь новый год я пытался дозвонится до Карины.
Потом ещё.
Ещё.
Когда дозванивался, она как то отмазывалась…
Я звонил ещё.
Она опять съезжала.
Потом перестал звонить.

И с Алиной тоже как то странно. Красивая девочка вроде. Нравилась мне.
А прятал глаза при встрече.

Память. Она монтирует всё, как хочет. Некоторые, куски мне, теперь хоть убей не восстановить.

Я стою на остановке. Автобус скоро уже подъедет.
Вязники пахнут августом и железной дорогой. Всё тут не далеко.
Виадук утопает в лучах утреннего солнца. Недавно я стоял там.
А теперь рядом со мной какая то старуха.
- Война, сынок.
Начинается, думаю. Скажи ещё что Саакашвили гандон.
- Ты в монастырь сынок?
- В какой монастырь?
- Наркоман?
Я смотрю на неё, а потом моё внимание отвлекает поезд.
Сон, странный сон, что же он значил. Я проснулся тогда от того, что окно было открыто, и дуло сильно. Да и выходить надо было скоро. Но вот сейчас. Сейчас, этот сон никак не хотел стекать. Он всё ещё держался за меня. И там, думал я, в Питере, меня что то держит.

Поезд остановился.
Открылись двери, но из него никто не вышел.
Война…
Война…
И бабка туда же.
Но бабки уже не было.
Я осмотрелся. Как след простыл. Я даже проверил, на месте ли сумка. На месте.
Поезд стоял.
Он стоял долго, я успел выкурить сигарету, ни о чем не думая.

Зачем я вспомнил все эти истории? Почему я вспомнил Карину?
Социальные сети воняют мертвичиной.
Твоё прошлое придёт за тобой.
Мертвый кусок чужой жизни – фотография.

Какие-то странные слова приходили в голову.
Я посмотрел на часы.
Ещё 10 минут до автобуса.
Дошёл до поезда. Я так и думал. Я почему то знал это – он пустой. В нём никого нет. Я зашёл в первый вагон. Сел. Голова почему-то загудела. Я уезжал от войны. Вряд ли. Я уезжал от прошлого. Это прошлое страшным ветром гудело в голове.
Это тот самый гул.

То что было год назад кажется бесконечно далеким.
И в миг я всё забыл.
Всё забыл о чём думал 5 минут назад. Карину, Мстёру, все эти дурацкие сны.
Я сидел в пустом поезде и думал о монастыре.
Ведь я его выдумал.
Ведь год назад грозился туда уйти. Сказал что всё узнал. Я ведь всё это напиздел тогда, а он оказывается есть. На самом деле есть.

Орали вороны.

И тут меня осенило:
БЛЯДЬ!
Мы же для фильма брали окольцованную ворону. Господи, я же о ней тоже уже месяца три не вспоминал, она же валяется там с декорациями. Господи… Её же Карой зовут, Карой, Точно… Там в Питере… Она там одна среди декораций. Блин…. Дай Бог туда кто-нибудь блядей водит, кормит. Кара, блядь, Кара, пиздец…Как я про ворону-то мог забыть.

Ветер, он завывал и орал в голове.
Память что то там монтировала.

Вязники – произнёс металлический голос.
Поезд тронулся.

Август 2008.