Арлекин : Витальность

Он погружает ланцет в мой бицепс. Аккуратно и быстро разрезает мышечную ткань до локтевого сгиба. Тонкое лезвие упирается в сустав. Скользнув острием по кости, он ведёт ланцет дальше, до запястья. Плавным нажатием он перерезает тонкие лучевые кости. Давление крови в моих сосудах нулевое, она не брызжет и не заливает всё вокруг; нехотя вытекает из пореза, загустевшая и неуклюжая, красно-чёрная кровь, и вяло сползает по руке, сворачиваясь и застывая.
Он раскрывает края разреза шире и бережно отделяет мускулы от костей. Мышцы засохли, утратили упругость, одеревенели, и неохотно освобождают серый скелет, укутанный в холодное мясо. Он ловко снимает с моей руки плоть, кровь повисает на коже густыми бурыми соплями.
В операционную входит второй врач.
– Ну как?
– Да вот, только начал.
– Долго ещё?
– Ну, смотри сам.
– Ладно, вынимай скелет и дёргай к нам. Водка стынет.
– Десять минут, и я у вас. Свечки можете пока сами задуть.
Второй, посмеиваясь («Мы уж задуем, не сомневайся...»), уходит, а первый режет мне другую руку, но уже не так аккуратно и плавно. Быстро взрезает ткани, выковыривает из них кости. Потом – ноги. Над туловищем он возится чуть дольше. Небрежно сбрасывает органы в дюралевое ведро, ланцетом соскребает с рёбер остатки мяса.
Дверь в операционную снова отворяется.
– Ну, долго ты там?
– Бля, ну что, подождать никак нельзя, что ли? Вот, голова осталась.
– Бросай её нахуй, а то мы сейчас тебя самого со скелета стряхнём! Никуда она не убежит, блядь!
Он отходит от меня к раковине, споласкивает ланцет и руки и покидает помещение, на ходу сбрасывая с плеч халат.
Я сажусь и спускаю ноги на пол. Непривычная жёсткость, полное отсутствие тактильных ощущений. Двигаться тяжело и неудобно. Шаркаю костями по кафельному полу операционной в направлении застеклённой двери. Оголённые костяшки судорожно хватаются за хромированную дверную ручку. В стекле напротив меня отражается фантасмагорический супергерой: блестящий от лимфы и сукровицы скелет с человеческой женской головой, а за спиной подобием плаща болтается на лоскуте кожи моё обмякшее без каркаса тело.
Я двигаюсь по коридору в направлении голосов, вслед за мной по стене ползёт гротескная тень.
В кабинете главврача шестеро докторов и одна медсестра делят торт. Их одежда свалена кучей в углу. На лице, бёдрах, руках и животе медсестры лоснятся потёки разномастной спермы. Пятеро мужчин, кроме вновь пришедшего, беззастенчиво мнут в кулаках мошонки под своими восставшими фаллосами.
Один из них замечает меня. На его лице проявляется искреннее и немного детское недоумение.
– Бля? – спрашивает он и с перепугу выделяет немного жидкой пресной спермы, которая задорно сбегает вниз по стволу его члена и теряется под кулаком.
Все поворачиваются в мою сторону.
– Что за нахуй, – утвердительно произносит именинник.
– Os iusti meditabitur sapientiam!
– Блядь, чей это прикол?
– Et lingua eius loquetur iudicium!
Медсестра сблёвывает комок чьей-то спермы, без чувств падает на пол и раскраивает свою осеменённую голову о резную ножку дивана.
– Beatus vir qui suffert tentationem!
Пожилой врач бешено крутит башкой, исступлённо гоняя крайнюю плоть по своему члену, пока не снимает шкуру по самый корень и с медленно затихающим воплем не оседает по стенке.
Другой хватает вымазанный кремом нож, и с диким рёвом бросается ко мне, но, не добежав несколько шагов, останавливается и протыкает себе горло.
В это время лысый толстяк и седой толстяк сцепляются между собой, и пока седой всё глубже и глубже проталкивает в ушные раковины лысого свои большие пальцы, лысый разрывает седому пасть.
– Quoniam cum probatus fuerit!
Пятый доктор истошно верещит на предельно высокой частоте. Мой хирург, подойдя поближе, мягко сворачивает ему шею.
В кабинете главврача мы остаёмся вдвоём.
– Accipiet coronam vitae.
– А я думал, ты уже неделю, как мертва, – говорит мой врач.
(«Я не женщина. Но и не мужчина. Теперь я просто существо. И я живу. Я и не думаю умирать. Во мне больше жизни, чем когда-либо»)
– Слушай, прости меня, ладно? – он неуверенно теребит свой обвисший пенис. – У меня сегодня юбилей. Пятьдесят лет. Я что ли виноват, что средней школе номер десять понадобился анатомический скелет в кабинет природоведения?
(«Нет, ты ни в чём не виноват, мой спаситель. Спасибо, что освободил меня из этого кожуха, который не давал мне дышать и сковывал меня, и сдерживал мою волю, и усыплял моё сознание. Спасибо за то, что подарил мне свободу!»)
– Если хочешь, я тебя упакую обратно, тело же почти целое. Только убери ланцет.
(«Добро за добро, мой спаситель. Я тоже хочу освободить тебя. Освободить от этой мерзкой оболочки с её низменными плотскими желаниями»)
– Не надо, пожалуйста, не надо...
– Kyrie, ignis divine, eleison…
– Ааааа-а-а!!! Аааа!!!! – он начинает визжать.
– …oh quam sancta…
– АААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!
– …quam serena…
– Не-е-е-еееее-е-аааААААА-А-А!!!!!!!!!!!!!
– …quam benigna…
– …quam amoena…
– …oh castitatis lilium…
Мне катастрофически недостаёт опыта, я не могу, как он, снять мясо целиком, как скафандр, приходится срезать кусками и складывать в кучку рядом со сваленной в ком одеждой. Ну вот, вроде бы, готово. Снимаю кожаную маску с его головы. Его череп доволен, он благодарен, улыбается. Добро пожаловать на свободу. Ты чувствуешь это? Да? Что ты чувствуешь?
– Vitalis…
Да. Теперь ты жив. Ты – нерв, повелевающий твоему мозгу.
Ты – бисквит истерического крика.
Ты – пьяный апокалипсис предрассветной тишины.
Ты – пациент Асклепия, прыгающий чрез пропасть.
Ты – зрелый плод в союзе с падалью.
Ты – приносящий тысячу ответов на один вопрос.
Ты – сырая копна волос, отросшая после смерти.
Ты – трезвый взгляд из зрачка безумной магистрали.
Ты – прибор для охоты на суетные ветры.
Ты – присвоенный индекс заданным кривоточиям.
Ты – чужой смех под коркой твоих мыслей.
Ты своя смерть и Ты свой бог.
А Я – создатель ВСЕГО. Ну и как, хочешь ты теперь потрахать свою медсестричку?
(«Вырвать волосы по всему телу, содрать кожу, а когда останется только мясо, скрывающее кости, биться окровавленным черепом об стену, чтобы выплеснуть внутренности, в надежде, что она выйдет вместе с ними, но это всего-навсего её отголосок, умело драпирующий главную её часть, которая, как у всех паразитирующих организмов, практически не видна за огромными щупальцами метастазов, я больше не могу сражаться с постоянно поступающими терзаниями, они стаей набрасываются на мой рассудок, разъедая, поглощая собой любую попытку трезво мыслить, они уводят меня от неё, закрывая собой голову спрута, пульсирующую головной болью, моей болью, причину которой всячески перебивает неудержимое, невыносимое желание причинить себе вред, миллионы тысяч вариантов в один миг избавиться от неё, и ни малейшей возможности взглянуть ей в глаза, – ревность мне больше неведома»)
Ты можешь понять любовь и жизнь. Теория любви должна начинаться с теории человеческого существования. Мы, человечество, одарены разумом, мы — осознающая себя жизнь. Осознаём себя, своего ближнего, своего дальнего, своё прошлое и возможности своего будущего, собственное одиночество, отдалённость от других людей, беспомощность перед силами природы и общества. Всё это давит на нас, спрессовывает наши чувства, и мы становимся отчуждёнными, скрытными и тревожными. Это приходит неизбежно и также неизбежно наше стремление преодолеть отделённость, достичь единства. Желание межличностного слияния — наиболее мощное стремление в человеке. Желание единения — это любовь. Это активная сила, которая рушит стены, отделяющие человека от его ближних, которая помогает ему преодолеть чувства изоляции и одиночества. Ты всегда думал, что близость утверждается через секс.
Но, поскольку мы ощущаем отчуждённость другого человека, прежде всего, как физическую, то, следовательно, физическое единство мы принимаем за преодоление отчуждённости, за единство духовное. Что в корне неверно. Теперь, когда мы стали бесплотны...
(«...мы стали любить»)
Пойдём, мой милый. Пойдём тратить свои жизненные силы.