Dommay : Жизнь и смерть полевого командира Хасана. Отрывок из повести.

Олька стоит у стола, смотрит, как топчется в дверях пришедший с улицы отец, стучит ботинками на пороге, счищая налипшую на подошвы грязь. В желтом ламповом свете видно, что серый пиджак на спине и плечах промок, промок матерчатый козырек фуражки и вытянутый яйцом на бритом черепе линялый фуражечный верх. Только зеленый околыш выделяется узкой сухой полоской.
Отец провожал гостей: хромого Азрета - заготовителя из соседнего чеченского аула, и его брата Умара, теперь тщательно вытирает ноги о тряпку, молча, не снимая фуражки, проходит к столу.
На столе остатки ужина: плоские кукурузные лепешки в глиняной посуде, кусок холодной баранины с застывшей пластинкой жира, очищенная, разрезанная на части луковица. Луковичная шелуха рассыпалась по треснувшей доске, шуршит под рукой...
Отец неловко, боком садится, кладет локти на стол, закрывшись ладонью от света, кашляет.
Три недели назад, в конце апреля Азрет предложил за Ольку одиннадцать овец и семьсот пятьдесят рублей новыми деньгами.
Невысокий, плотный, Азрет казался коротконогим из-за долгополого офицерского кителя и привычки держать руки глубоко в карманах широких, заправленных в новые хромовые сапоги галифе. Сапоги скрипели особенным мягким скрипом, когда Азрет подходил к столу, усаживаясь, двигал ногой скамейку.
Размытым зеленым пятном светилась электрическая лампочка под абажуром (еще ненастьем не повредило электрическую линию на перевале): зеленый, туго натянутый шелк, такая же зеленая, жиденькая бахрома по краю, зеленые тени на одежде, лицах, бутылке водки, и только нитка накаливания - белая, ослепительная.
Азрет, улыбаясь, смотрел на яркую, горящую нить, протягивал руку, трогал жесткий проволочный каркас. Абажур принимался раскачиваться вместе с очертаниями электрической лампочки, с зеленым потоком света, выхватывая из темноты, дальний, черный угол и маленькую деревянную иконку под стеклом.
Горбоносое лицо напрягалось. Азрет, тщательно выговаривая слова, называл свою цену калыма. Отец молчал, отворачивался. Азрет, думая, что тот плохо понимает его русский, повторял, показывал на пальцах одиннадцать и семьсот пятьдесят...
Еще не вполне стемнело, отчего желтый ламповый свет и синий вечерний от окна соединяют в причудливое соседство комнатные тени: контур бельевой веревки над плитой, срез кухонного стола, клеенку, сдвинутую к краю, сереющую замызганной изнанкой.
Олька торопливо, оставляя дорожку из белых капель, наливает в чашку айран, двигает ее к отцу. Но отец, словно не замечает девушку, откашлявшись, вытирает рукавом губы, тянется за водкой.
Серая кожа на лицевых костях, впалые небритые щеки, острый вздрагивающий хрящ кадыка.
Олька брезгливо передергивает плечами, отворачивается к окну. Но и в окне (точно в зеркале) видно, как отец пьет, как закусывая, склоняется над тарелкой, крошит кукурузную лепешку в чашку с айраном. Пиджак натягивается на сутулой спине. Сквозь намокшую ткань проступают грубые складки нательной рубахи.
Олька проводит пальцем по запотевшему стеклу, стараясь точно повторять очертания предметов, рисует дрожащий отсвет керосиновой лампы, острый профиль отца, плоскую фуражку, тщательно выводит полукруг торчащего козырька.
“ Хромой чечен” появился в станице прошлой осенью, в ноябре, привез в обмен на старые газеты и медную посуду залежавшиеся в райпо товары: пуговицы, нитки, шары, разноцветные карандаши в картонной коробке... Остановился он на каменистом пятачке перед сельсоветом, долго раскладывал свои скупые запасы, покрикивая, выстраивал в очередь собравшуюся детвору. Потом, чиркая спичкой, раскуривал папиросу, и, сдвинув ее в угол рта, тщательно выбирал из вороха резиновых воздушных шаров самый яркий. Наконец, глубоко затягиваясь, напрягая в толстый синий жгут вены, наполнял шар горячим папиросным дымом, чтобы тут же, к восторгу бросившихся вдогонку мальчишек выпустить его из рук...
Сквозь узор рисунка видно, как по разбитой станичной дороге несет редким туманом. Ли-ловые в вечерних сумерках, клочья тумана цепляются за мокрые камни по краю обочины, за обрывистый тележный след, виснут на кольях низкой деревянной ограды.
Азрету едва за тридцать, но он показался Ольке таким же старым и некрасивым, как отец: длинное грубое лицо, выцветшая фуражка, заросшие рыжим волосом пальцы.
Будто читая Олькины мысли, Азрет поднимал голову, бросал короткий, пронзительный взгляд, кричал:
- Эй! Приходи вечером на мост. Я тебя на коне покатаю! - Громко, показывая крупные желтые зубы, смеялся...
Дождевые струи застывают тонкими косыми линиями с внешней стороны оконного стекла, собираются в крупные мутные капли.
Окно маленькое, закрыто помятой газетной бумагой, но газета намокла, перегнулась пополам, освобождая фиолетовые вечерние стекла и некрашенный деревянный крест оконной рамы.
Сватовство Азрета пугает Ольку - в июне экзамены за восьмилетнюю школу, потом выпускной вечер, а осенью отец обещал отвезти ее к тетке, в райцентр на курсы счетоводов. Олька даже собрала “в дорогу” немного продуктов: гречневую крупу, банку с солеными по-мидорами, куль муки прошлогоднего помола и трехлитровый бидон растительного масла...
В щель между рамами дует сквозняком, отчего в доме тоскливо, по-осеннему пахнет подвалом, картофельной гнилью, мокрым, брошенным на пороге картоном.
Осторожно, чтобы не столкнуть газету на пол, Олька стирает нарисованное на стекле, прижимается щекой к холодному дереву оконной рамы...
Ей представляется не по-летнему прохладное утро. Те редкие, удивительные часы, когда прозрачный диск луны еще не растворился в высоком небе, а оранжевый солнечный шар уже выкатился из-за гор, и все вокруг - зеленые листья на деревьях, пыльная улочка, дорога, даже горная речушка, затихли в каком-то неопределенно-тревожном ожидании. Свадьба с молодыми впереди. Возбужденно гудит, толпится перед маленьким фотографом и его деревянным фотографическим аппаратом. Олька: облегающе-скользкое парчовое платье, узкий, с узором поясок, белые лаковые туфли на каблучке, блестящая серебряная нитка в волосах (свадебный наряд превращал Ольку из большеротой долговязой девчонки в высокую легконогую девушку с быстрым пугливым движением гордо вскинутой головки). Рядом Азрет: черкеска с серебряными газырями, кинжал на кожаном ремне, папаха из белой овчины, завязанные в узел концы башлыка. Вокруг родственники, гости, соседи. А сбоку - случайная, незнакомая девочка: мешковатое пальто, платок, сбившийся на плечи, огромные кирзовые сапоги с прилипшей к голенищу конфетной бумажкой...
Из ущелья порывом налетает ветер, сыплет в окно мелким дождем, гулко, пугающе хлопает отставшей дранкой на крыше.
Олька вздрагивает, оглядывается. В мутном зеркале лампового рефлектора отражаются медные, полумесяцем сережки, красная лента в волосах...
Олька переводит взгляд на отца, не решаясь заговорить, пристально смотрит на худую, заросшую щеку.
Но отец угрюмо молчит, доев мясо, отодвигает пустую тарелку в сторону, долго, неподвижно сидит. Потом, откинувшись к стене, снимает фуражку, проводит черным заскорузлым пальцем по внутреннему канту, собирая капельки пота, стряхивает. Вновь надолго замирает, увидев как раздвоенный фитильный огонек дрожит под ламповым стеклом, как белесая струйка дыма сворачивается спиралью, липнет к узкой стекольной горловине... От выпитой водки крупный старческий нос его разбух, сделался багровым, отчетливо обозначив на пористой коже паутинку из мелких кровеносных сосудов.