не жрет животных, падаль : Голова

«…И она тотчас пошла с поспешностью к царю и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову»
Марк 6,25
___________

Вот теперь, наверное, стоит начинать думать. Вот именно с этого места, как в том момент, когда ботинок внезапно проваливается в грязь. Что делать дальше: шаг назад или вперед? А что если подошва ботинок увязла не в грязи, а в луже стремительно густеющей еще теплой крови?. Взяться обеими руками за голову, сжать пульсирующие виски ладонями и начать размышлять. Сосредоточившись. Торопиться уже некуда, как в те минуты, когда все дела уже сделаны и остается только оценивать результаты. Или то, как с ними жить дальше.

Никогда бы не подумал, что все это происходит именно так. Что всегда остается так много времени. Достаточно для того, чтобы задуматься. В карманах нет обратных билетов, задающих темп спешке, в календаре нет графика следующих встреч, отматывающих время вперед, вокруг нет любопытных глаз, от которых следовало бы бежать. Ничего этого нет. Есть только я, отрезанная в районе 6-7 шейного позвонка голова, и большая черная сумка, в которую сложено все остальное.

Был ли я жесток? Слишком жесток? Жесток ли вообще? Изучаю срез шеи, напоминающий мне опрокинутый стакан, утыканный соломинками: спереди трубка трахеи диаметром около двух сантиметров. Сзади столб позвоночника. Между ними вытянут пищевод. Как раз на уровне 6-7-го шейных позвонков он сужается в месте перехода в глотку. По бокам яремная вена и общая сонная артерия, блуждающий нерв, возвратный гортанный нерв. Бестелесные представления о человеческой анатомии иногда могут оказаться полезными, например, когда выбираешь инструмент для того, чтобы отрезать голову, когда метишься между позвонками, когда прикидываешь сколько будет весить каждая часть тела отдельно. Вес головы – около 5% веса тела, в среднем от трех до пяти килограмм. Сейчас весит не больше двух. Практически, это вес только двадцати двух костей черепа. Без крови. Самое время вспомнить о том, а были ли у меня достаточные основания.

Смотрю на бледное лицо, вымазанное грязью и бурыми пятнами крови, и узнаю его на фотографиях из чужих семейных альбомов, виденных мною ранее. Этот момент, когда отрезанная голова лежит у моих ног, действительно можно назвать переломным. Здесь прошлое действительно становится прошлым. Запаковывается в сумку и остается здесь навсегда. Гордеев узел разрублен. И сейчас в этой тишине в отдалении от чужих голосов, шума городов и километров пыльных дорог я начинаю с сыростью утреннего воздуха вдыхать свое настоящее. Не простудиться бы. Был ли я слишком жесток, заплатив за это ощущение такую цену? Чтобы понять это мне потребуется вернуться назад, благо для этого сейчас достаточно времени.

Когда-то я слышал историю, герой которой будучи помешанным на здоровом питании, угощал своих гостей весьма скромными и простыми, но безупречно полезными обедами. Боясь упреков в скупости, он обязательно ставил рядом с каждым прибором бокал, наполненный уксусом, а рядом – футляр с жемчужиной. Каждый гость перед началом торжественной трапезы бросал жемчужину в бокал, где она медленно растворялась. Жертва? Нет. Лишь плата за возможность прожить свою жизнь, так как хочется, не боясь кривотолков и разговоров вполголоса за спиной. Мне было бы интересно узнать, как бы он поступил на моем месте.

Все дело, в сущности, только в моих воспоминаниях. Да и не только в моих, если разобраться. Что поделаешь, если совокупность воспоминаний или, проще говоря, опыт – то, единственное, что у нас есть своего? Прочерченная пунктиром граница нашего Я. Возможно никто из нас не ценил свое имущество так высоко, если бы не подвергался бы хоть раз посягательствам на него. Возможно, и я бы не дорожил своей памятью, если бы не…

Память довольно просто устроена, как пыльный мешок, в котором хранятся клубки шерсти. Каждый клубок – какое-то одно воспоминание. Один на самом дне, другой – наоборот, почти под рукой. Запустишь так пальцы в этот мешок и выудишь оттуда осколок своей жизни – клубок событий, ощущений и мыслей, намотанных на спицу времени. Обычно, для того, чтобы вытянуть, что-то из темноты прошлого, достаточно мелкой зацепки в сегодняшнем дне. Вроде того, как старые обои отходят от стен там, где высох и превратился в пыль клей.

Вот так возвращаешься домой с работы, замечаешь, как играет во дворе перед домом в футбол местная детвора и вытягиваешь на поверхность то, как играли уже почти желтым от старости кожаным югославским мячом ты и твои друзья: Колян, Серега и Костик, что «три корнера – пенальти» и даже то, как звенит стекло в квартире на первом этаже, разбитое неловко отскочившим от штанги почти голом. Купаешься в этом воспоминании, чувствуешь, как в гудящих после рабочего дня ногах наливается и бежит вниз по икрам приятная пружинящая сила, замечаешь, что листья на деревьях этой осенью почти такие же красные, как тогда, а в голосах дворовых мальчишек та же хрипотца, что и у рано повзрослевшего Костика. И все это продолжается до тех пор, пока, вставив ключ в дверь от квартиры, не вспоминаешь вдруг, что никогда не играл в футбол. Что почти все детство провел по больницам, страдая от врожденной декальцинации костей, отчего они были хрупкими, как стекло, и что правил футбольных толком не знаешь даже сейчас, спустя почти двадцать лет.

А потом, перелистывая любопытными пальцами страницы школьных альбомов, не можешь найти ни того Коляна, ни того Сереги, ни Костика. Но ведь ты точно помнишь, как в последних классах ты, с Костиком прятался от посторонних глаз за шестнадцатиэтажным домом у школы, чтобы покурить. Да, но только с оговоркой, что курить начал только после института, когда годы лечения наконец-то были позади, и каждый толчок в общественном транспорте перестал оборачиваться для тебя переломом.

Я ходил тогда к старой школе, в которой учился. Постоял на крыльце, погулял вокруг – но никакого шестнадцатиэтажного дома там не было. Не было и не могло быть. Бросил окурок в помойное ведро около школьного крыльца, вздохнул и решил, что пора успокаиваться, подумав о том, что, наверное, не стоит копать там, где не знаешь глубины. Врачи всегда говорят, что основная наша проблема заключается в том, что мы не обращаемся за помощью даже в тот момент, когда встречаемся с первыми симптомами, то есть тогда, когда возможно недуг еще можно победить. Убеждаем себя в том, что все в порядке, мол, само пройдет, переболею как-нибудь. И только потом, когда метастазы уже обвивают своими черными щупальцами почти половину тела, мы вдруг вспоминаем те, минуты, когда убеждали себя в том, что все в порядке.

Есть такой старый анекдот, про человека, выпавшего из окна небоскреба на пятидесятом этаже. Несясь вниз и пролетая мимо каждого этажа: 49-й, 48-й, 47-й – он повторяет одно: «Пока все идет нормально». Так продолжается до того момента, как он рухнет на землю.

Я рухнул на землю в тот день, когда вспомнил, как убил человека.

Не я. Тот, другой. Но я помнил это за него. Выходило, что это мои руки по локоть в крови. По крайней мере, вспоминал это именно я. И тогда я по-настоящему забеспокоился, нужно было что-то делать. Как после хлесткого удара, уже трудно отвлечься от боли. Глаза уже не закрыть. А ведь все шло нормально, пока я вспоминал службу в армии, от которой «откосил» еще в десятом классе по болезни, вкус алкогольных напитков, которых никогда не мог себе даже представить по причине жестких ограничений и специальных диет. Я вспоминал квартиры, дома, районы и целые города, в которых никогда не был. Если быть до конца откровенным, я старался не обращать внимания и пытался пореже запускать руку в тот пыльный мешок с воспоминаниями. В моей ситуации было предугадать какое именно воспоминание я извлеку на поверхность в очередной раз: свое или чье-то еще. А вдруг снова вылезет то «чужое», в котором я убил человека?

И тогда я начал искать тех, кого я видел в своих воспоминаниях, ездить в те города, ходить по тем улицам. Распутывать клубки, взявшись с другой стороны нитки. Мне приходилось вспоминать, находить в своей памяти зацепки, подтверждения, упоминания, имена – все это постепенно вело меня туда, откуда все начиналось.

Вот я стою на крыльце чужой школы в чужом городе, вспоминая как я в ней учился и, как в этих одинаковых коридорах отражались звонкие голоса моих друзей, с которыми я никогда не был знаком. Напротив крыльца – обшарпанный, шестнадцатиэтажный курятник с пустыми глазницами раскрытых окон. Серые стены, облупившиеся штукатуркой, там, где я вымазался свежей побелкой, когда прогуливал с Костиком английский, который никогда не учил.

Оказалось, что Костик живет там же, в одной из многоэтажек рядом с той же школой. Живет в квартире, доставшейся от родителей по наследству. Разумеется, он меня не узнал. Меня не было серди его школьных друзей, несмотря на то, что он был для меня лучшим другом, которого я не знал. К тому времени, мне стало сложно отличать свои воспоминания от чужих. От воспоминаний того человека, которого сорокалетний Костик тщетно пытался узнать во мне, стоящем на пороге его квартиры. От тех воспоминаний, которые заканчиваются убийством даже незнакомого мне человека.

От Костика – дальше, к другим его друзьям, через справки из жилконтор, школьные журналы и институтские табели, приказы о приеме на работу, о распределении, о переводе, о назначении. Один за другим – Колян, Серега и другие. Чужие воспоминания о них двадцатилетней давности получали свое продолжение в моем осязаемом настоящем. Встречи одноклассников. Все минус один. Все это время этого одного подменял я – тот, кто никому из них не был знаком.
Я нашел его по прошествии года, всюду следуя методу исключения. До тех пор пока не остался один из списка класса, кто не был запечатлен ни на одной из случайно попавших ко мне в голову картинок прошлого. Тридцать человек в классе, из которых шестнадцать – девочки. Тринадцать зачеркнутых фамилий в списке мальчишек, учившихся в том классе и одна, та, которую мне навязывали мои воспоминания. Все вплоть до того, в котором я убил человека.

Имя и фамилия. Потом адрес. Еще один и еще. До тех пор, пока я не нашел себя в этом городке, равно удаленном от любого центра. Сотня километров. Еще одна и еще. До порога дома, в котором он живет. Дома, в котором я убил человека. Убиваю. Убил. Убью.

Человека, с которым я даже не был знаком. Человека, чья отрезанная голова лежит у моих ног и напоминает мне опрокинутый стакан, утыканный соломинками.

Странно, но я думаю о том, что память довольно просто устроена, как пыльный мешок, в котором хранятся клубки шерсти. Каждый клубок – какое-то одно воспоминание. Никакого порядка среди них нет и в помине. Хронология зависит только от того, какой именно клубок попадется тебе в руку первым.

Вот теперь, наверное, стоит начинать думать. Вот именно с этого места…
__________________________________________
Не жрите жывотных – они вас тоже не любят