Maksim Usacov : Эпистолярная сага

Практическая ценность безумия более чем сомнительна. Но в схождении разума в бездну самого себя есть и приятные стороны. Как, например, новый вкус вроде бы привычных предметов. Забавно ощущать на языке солоноватую вишневую косточку. Да и радует некоторая исключительность и неординарность, ибо, чтобы не утверждали истории болезней – путь-то этот у каждого свой. К слову, давеча гадал на шахматах. Бедный король, он остался один в окружении пешек. Судя по всему, запил от одиночества. Теперь гадаю – к чему все это выпало, да и староиндийскую кто ныне разыгрывает? Будь сосед трезвым – растолковал бы. Я же путаюсь в этих символах. Мы с ним смешная пара. Он в здравом уме, я – в трезвой памяти. От всего этого я в сомнениях и тревогах: смотрю подолгу в окна, что-то ищу на деревьях. Хотя есть надежда, что гадал я не на себя.

Еще. Листал книги, и в итальянцах, единственном оставшимся томе «всемирной библиотеки», нашел на странице Петрарки ромашку. Ваш подарок. Сто лет не читал Петрарку. Восхитительно. Да и Данте, вы знаете, тоже чувствует меня и сопереживает. И другие. Но не так как Петрарка. Ума не приложу, зачем я сохранил этот том. К чему мне их жалость, совершенно лишняя, ибо я доволен и своей судьбой, и моим существования на третьем этаже, с которого если и прыгать – не разбиться? Помниться я вплел ромашку в свою шевелюру и важно ходил по квартире, пока цветок не рассыпался в мелкий мусор. Пришлось собирать его и посыпать его прахом голову. Моя сиделка – прелестная женщина, отзывается на имя Мария и Констанца – страшно ругалась, когда чистила пол и пижаму. Она, увы, меня совершенно не понимает, но добрая, поэтому прощает мне это.

А еще она замечательно читает книги. С безобразным выговором, совершенно без ударения и интонации. Вы бы слышали, как в её исполнении звучит Хармс. Я, уж простите за эту интимную подробность, похрюкиваю от удовольствия, когда слушаю. А вот сосед её совершенно не любит. Говорит, что у неё усы. Правда, глупость? Как можно обращать внимание на такую мелочь? Соседа извиняет лишь то, что ему никто не нравиться, даже я. Он, знаете ли, странный. И совершенно бессмысленный. Мне иногда вообще кажется, что он галлюцинация.

И вообще жаль, что вы перестали стесняться меня и уже давно не заходите, посплетничать о моих все еще шепчущих воспоминаниях. Или о вас. Это так приятно. Но я понимаю, теперь, когда вы точно уверены в своей невиновности, я становлюсь смешным и неуклюжим безумцем, недостойным внимания. Простите олуха, что это я все о себе, да о себе. Давайте я расскажу о вас? Мне немножко страшно доверять бумагу эти тайны, но, даст Бог, ветер будет милостив и выморит написанное в какой-то луже. Скажу – вы счастливы. Вы давно выбросили тот убогий голубенький шарфик, а шерстяной пальто спрятали в шкаф. И гуляете под мягким и теплым дождиком без зонта. У вас заманчиво стучат каблучки, у вас духи и, пусть трепещут циники, маникюр. Я говорил, что гадал на шахматах? Вы там тоже прекрасны. Вы там удивительны и совершенно свободны от муки обязательств. По дороге домой, у седого зеленщика, у которого вы покупаете овощи, вы не станете избегать его мелочных комплементов, а верные своей красоте улыбнетесь в ответ. И не станет от этого вас меньше. А потом с килограммом помидор и огурцов зайдете еще в магазин за сигаретами, две пачки на ночь и может быть на утро. По склочным ржавым ступеням железной лестнице подниметесь к себе на пятый, в вашу любимую и гостеприимную коморку, по какому-то недоразумению разрезанную стеной на две части-комнаты, с бездарно пришитой к ней кухни и балконом.

Там до сих пор картина одного художника, предпочитающего оставлять на холстах портреты незнакомцев. Мой портрет. Чье-то лицо, в котором смутно проступают мои черты. Вы долго смеялись над моим синим лбом и черным носом, никак не веря. Так вот. Этот портрет встретит вас на кухне по-варварски, скотчем, прилепленный к стене. Вы ему кивнете и начнете готовить ужин.

Ужинаете, освободившись от условностей, салатом. Мелко нарежете помидоры, срежете шкурку огурцов и нашинкуете их, добавите болгарского перца, положите сулугуни и кусочки маслин из огромной жестяной банки. Бросите туда черный молотый перец и какие-то еще незнакомые мне специи, и зальете оливковым маслом. По телевизору как всегда наворачивают круги бесконечные телесериалы. С тарелкой в руке вы сядете в кресло и, побранив себя за небрежность в еде, под звуки голосов вещающих любви, чести и справедливости, и вязнущих в бессвязном сюжете, начнете есть. Дело в том, что вы счастливы. Уже который день, а может даже целый месяц.

В детстве вы представляли счастье как нечто осязаемое и огромное. Нечто такое, что должно обрушиться и погрести под собою. А теперь вдруг, к вам пришло счастье, просто пришло, как ко мне по средам приходит доктор, а к вам по пятницам любовник, который тоже умеет обрушиваться, но как-то судорожно. И, совершенно забыв детские мечты, вы будите считать на своем калькуляторе этот мир, который таким будто и должен быть. И когда засвистит чайник, хлопнет дверь, задребезжат бокалы, исчезнет в рту вино и пряный мускат ритмично захлопает по вашим ягодицам, наступит суббота. Не самый счастливый день недели, в котором у меня на завтрак оладьи, а у вас парк. Но сейчас я рассказываю о четверге.

В этот четверг, закончив ужин, вы оставите тарелку на столике с хромированными ножками, ждать утра, и пойдете на балкон искать солнечные лучи. Может вы быть и замечали раньше, что вечерний воздух пахнет загадочно и волнительно, в нем перемешан запах жаренных котлет, бензина и моря. Но только в сегодня вы с втянете этот невообразимый букет с наслаждением. И в этот момент с соседнего балкона услышите мужской голос:

– Не стоит втягивать весь воздух! Оставьте человечеству.

Когда-то я вам рассказывал о нем. О человечестве. Вы вспомните это, улыбаясь повернетесь и увидите брюнета с голубыми глазами, в скромном костюм серого цвета, белую рубашку и цветастый галстук. Для себя вы решите, что вы с ним одногодки. С чего вдруг вас посетили эти предположения – неизвестно. Лично мне что-то кажется, но верю я в то, что это очередная выходка счастья, стоящего у вас за спиной. Оно у вас всегда было игривое. Мужчина внешне был до обидного банален. Две тоненькие морщины пересекающие почти весь его лоб, напоминали вам трамвайные рельсы, на которых громыхал трамвай. Именно в нем, по пятому маршруту торопясь куда-то, я честно признался в собственном безумии и доказал кардинальную невозможность во всех плоскостях легшую между нами. Вы предпочтете отнести все это к знамениям и, вместо того чтобы развернуться и уйти, ответите незнакомцу.

– Человечество слишком безнравственно, чтобы оставлять ему что-то, – вы улыбнетесь. – И ненасытно.

Мужчина облокотится на перила и закурит, стараясь не смотреть на вам, чтобы его не выдали глаза.

– Вы жестоки. Бога опять нет? – спросит он.

Вы пожмете плечами и вместо ответа закурите. Молчание последовавшие за этим глупым вопросом было благостным уже тем, что какофония двора на миг нерешительно замнется и будет, затаившись, наблюдать за вами, пока два бычка не полетят к нему вниз. Звуки снова оживут, лопнет собака, в бешенстве заорут дети и старый самосвал зарычит в лицо в фары внедорожнику.

– А как же близкие вам люди? Бога и воздуха может не хватить именно им. Кто будет жертвой? У вас нет детей? Может быть кто-то вяжет вам шерстяные носки, учит жить и приходит покушать ваш борщ? Кого из них вы принесете в жертву этому аромату? Или всех?

– У меня нет близких, – ответите вы. Аркадия, вы всегда были максималисткой и революционеркой, и мне очень прискорбно, что мою теплую дружбу, вы отбрасываете без сожалений. – К тому же я слишком счастлива, чтобы думать об этом.

Мужчина посмотрит на вас с интересом. В наше время не принято признаваться в том, что тебе хорошо. Поэтому его следующий вопрос будет закономерен.

– Разве это не уродство? – спросит он.

– Вы ведь журналист? – спросите вы и будете Аркадия как всегда бестактны до очарования.

– Задаю много вопросов?

– Нет, я видела вас мельком по телевизору. Вы зарабатывали на больных раком. Очень профессионально.

Вы уколите этим его легонько, но он даже не поморщится.

– Я не горжусь этим. А вы гордитесь тем, что счастливы.

– Я это скрываю. Не люблю делиться. Ничем, кроме собственного тела. И то не со всеми я могу спокойно преломить кусочек себя, запивая вином. А если не буду скрывать, что счастлива, кто-то обязательно присосется. И этот кто-то обязательно будет сволочью. Уже вляпывалась. Знаю.

– Разве можно высосать чужое счастье? – поинтересуется мужчина.

Вы опять попытаетесь вытянуть весь воздух. Когда-то вы предпочитали вести со мной именно такие, душеспасительные, беседы, как будто в пустоту тратя слова, а на самом деле играя, переставляя их как фигуры на доске. Но в этот четверг вы неожиданно поймете всю тщетность таких говорилен.

– Неужели родители вас назвали Аркадием?

– Да, – подтвердит он.

Вы вполне можете решить, что все это я выдумал. Все это я собрал в одну кучу, чтобы продемонстрировать миру, что вы шлюха, вам бредите сексом, вы прячите свое счастье, как старушка свое выходное белое платье. И уж точно, если все эти совпадения действительно произойдут, то исключительно в силу моего нездорового своеволия. И моей пагубной привычки мешать жизнь с чувствами, мороженное с маковыми зернами, а чай со льдом. В общем, вести себя абсолютно безответственно и беспринципно, будто родственники меня завтра лишат содержания, и все милые прелести уюта исчезнут, а я с упоением трачу последние свои желания, на всякую похабщину. Нет-нет. Нисколько. Вы, конечно, правы. Я удивительная сволочь, с моралью размытой июльским ливнем. В мокрой смирительной рубашке прячусь от брезгливых взглядов прохожих за старинной афишной тумбой, мечтая о тупом соседе, доброй нянечке и болезненно совестливой семье. Мне действительно было бы приятно наблюдать ваше унижение и боль, но только наедине с вами, без наглых посредников, в полутьме и под ритмы мертвенных романсов. А не так… О моя милая, Аркадия! Поймите, зачем мне доказывать что-то вселенной. Она и так в курсе ваших, да и моих, слабостей. И не так уж это страшно трахаться со случайными встречными, при соблюдении не сложных правил безопасности. А счастье… Что с него?
– У вас замечательное имя, – с улыбкой произнесете вы.

– Самому нравится, – признается он.

– Это уж точно, – гордо согласитесь вы, как будто сами нашептывали его матери.

– Так разве можно высосать чужое счастье? – повторит Аркадий свой вопрос.

– Многим это удается, – процедите неожиданно зло. – И мне все равно как, если честно. Главное свое сберечь. От их липких лапок, потных спин и склизких языков.

Аркадий кивнет.

– Сволочи они все, мужики, – услышите вы и успокоитесь.

– Нет, просто, бога нет, – ответите вы.

– Почему?

– А почему бы нет?

– Вернее зачем.

Вы в который раз в жизни вздохнете. И снова бессмысленно.

– Зачем – это вопрос не бога, а алкоголизма. Любой привычки, даже не пагубной, а полезной. Зачем – это область юриспруденции, журналистики, но не бога.

– Возможно, возможно, – не станет он спорить и закурит еще одну сигарету. – Но когда Бога нет, его нет зачем-то.

– Для кого-то…

– Нет? – уточнит Аркадий. – Вот как…

– Именно. Вопрос в таком случае: для кого во мне нет Бога?

– И для кого?

– Сегодня – для тебя.

Он не найдет, что ответить, потому что за этой гнилой теософской дискуссией, вдруг почувствует твое тело, со всеми его изгибами и впадинами, срамотой и томной спелой откровенностью. И, как я предчувствую обязательное возвращение вечером в кровать, так и он увидит всю будущую жизнь. И кивнет.

– Мне это льстит.

– Ну, раз так – прыгай ко мне!

И вы, Аркадия, сделаете шаг назад, будто освобождая место для его приземления. Но он, не примет игру, с кислой миной посмотрит вниз, потом в бездну все алеющего солнца.

– Может выберем более традиционный способ? – предложит он.

–Отказаться от предварительной ласки? – удивитесь вы.

– А мне нравится радовать жизнью без риска.

– А вы не говорили, что женаты.

– А вы не говорили, что мир жесток.

– Разве?

И знаете, Аркадия, что он сделает? Он рассмеется. Рассмеется, но прыгать не станет. Вместо всей этой акробатики, вы так и проговорите всю ночь, чтобы под утро выбраться в парк, пройтись по проторенной тропинке многих пар: из нежной глупости к бездне разочарования. Ах! Если он прыгнет! Только потому, что об этом попросите вы…
Аркадия, скором у ко мне зайдет Мария, и отведет спать. Скоро и у меня зайдет солнце и включат лампочку. И будет ужин, и будет вечерний чай с имбирем, и будет телевизор, и книга, и настойка валерьяны. И будет… Впрочем, что будет у меня? Мелочи. Я потому и посмел озвучить в этом письме ваши мысли! Не слова! Нет. Не знаю, что произнесете вы. Только то, что скрывается за вашими словами. Вы же никому не признаетесь что счастливы, тем более тезки – уже подозрительно. Вы не станете просить его прыгнуть – это сумасбродно. Вы… А впрочем. Аркадия, я поступлю безумно и подло, я и ему отправлю это письмо. В конце концов тут и его мысли…