Рафаил Романов : Глава 4

Глава 1
Глава 2
Глава 3

4

Алчность

C:Documents and SettingsРафаил РомановМои документыАлчность.doc

Дорогая Дашенька! Дорогой мой внучок Коленька!
Прошедший праздник победы наводит на меня грустные мысли. Годков-то мне много исполнилось, живу долго, две войны застал. А ведь и умирать скоро. И как вы без меня будете? Ведь не работает никто, кроме меня. И то работа-то у меня… Срамотень, а не работа. Вон сейчас все за компьютерами сидят, а я как гонял овец, так и гоняю. При царе гонял, при красных гонял… Да что уж теперь. А эти сидят… Тык-тык-тык! И денег у них много. А я тут весь день потею, себя не щажу. А у меня почки больные, печень… Сердце болит… А эти все тык-тык-тык, да на месте сидят. А я все гоняю. Макар, сосед мой, тоже вот гонял, да догонялся. Сердце не выдержало. Пошел с овцами, там и умер. Все овцы-то и разбежались. Вот так и я. Пойду и умру… И на что вы жить тогда будете? А вы и не цените. Мой хлеб едите и не цените. Всю жизнь на моих плечах сидите, хоть бы спасибо сказали. А то в город уехали. Кто вам квартирку-то купил? Вот то-то… Я не это – не обвиняю, не корю. Но хоть бы приехали к деду-то. А то я внучка-то толком не увидел… Пусть на лето приезжает Коленька, у меня тут хорошо, речка рядом… Мы с ним на рыбалку ходить будем… Я ему буду рассказывать все. Я много чего видел. Жизнь-то долгая. А кто ему, кроме деда-то, все расскажет? У него сейчас возраст такой… Эгегей, а не возраст! Я себя таким помню. Только тогда я не знал ничего… Это сейчас телевизор включаешь и тебе голую жопу во весь экран показывают. А раньше там ножку увидишь – и все у тебя поднялось уже. Это ведь лучше дед Коленьке пусть расскажет, а не какой приблудень в подворотне. Он ему еще и эти резинки разноцветные продаст. Я их не надевал никогда, у нас-то что – их и не было совсем. Это уметь надо было – из пизденки вытащить и до рта донести. Кончаешь уже, а это корова глаза вытаращит: «Как это? Хуй – и в рот?» Так, бывало, все лицо-то ей забрызгаешь, а она возьми да и разревись… Эх, а я ведь знатный блудодей был. Все девки ко мне бегали. Я их всех приучил – они потом сосали только в путь. Давятся, бляди, а сосут. А потом, годах в тридцатых, даже в секту вступил… Хлыстами звались… Собирались в подвале… Дом тот до сих пор стоит, большой дом, хороший, теплый. Мы там собирались, я, Ванька Губа, Иван Бездомный, Коршун, да и куча девок еще. Молились, духа святого звали…А потом все и еблись… Я так до 38-го куралесил. От хуя один отросточек остался. Вот я к скопцам и подался. А там репрессии начались, всех за хер перевешали – а я что, у меня с властью отношения всегда хорошие были. Меня и не повязали… А всех друзей моих размандаебли. Один я и остался. Вот с горя хуй себе и отрезал. Ножичком-ножичком… Ох орал-то я... А потом взял качергу в печку засунул да и выжег себе там все к ебеням. Искры их глаз – сознания лишился. Меня соседи-то только и откачали. Теперь я как серафим. Во как! А ты, Дашенька, и не знала. Я тебе больше скажу. Ты вообще не моя дочка-то будешь. Это Марья-то Никитишна на стороне пригуляла, да я и признал тебя своей. Мне-то нечем тебя настругать уже было. Вот я теперь-то и не понимаю, что это ты все на шее моей сидишь – на работу не идешь. Я ведь тебя на хуй могу послать – не дочь ты мне и все! И деньги у меня целее будут. Да и выблядок твой мне на хера сдался? Вот точно… А я, дурак, только сейчас об этом и подумал. Я вам все сделал уже. Так что с меня спрашивать нечего! Сами теперь ебитесь. Хватит с меня, иждивенцы хуевы. Мозгоебы сраные. Сорок лет мне мозги окучиваете. Сами теперь, суки, ебитесь. Я вас в рот ебал. Хоть и хуя нет, а все равно ебал. На плечах сидите а я значит по боку. Лишний раз не приедете. А я вам квартиру купил денег посылал в рот ебал. Вы просто блядские суки мозгоебы и говно. Я бы вам сам хуи поотрезал за все выблядки суки говно мозгоебы. Я на хуй вас посылаю вы меня заебали мозгоебы ебитесь сами на деньги не рассчитывайте. Я сорок лет с вами ебусь а вы меня на хуй шлете да я сам вас на хуй шлю я вас в рот ебал мозгоебы хуевы пиздюки говно суки бляди. На хуй. Вот так.

***

Письмо показалось Рафаилу Александровичу, мягко говоря, странным. Возможно, если бы не сегодняшняя встреча, Романов нашел бы этот текст слишком смелым и откровенным для робкого Пети (несомненный плюс), но эта страница что-то напомнила Рафаилу Александровичу, что-то неприятное, гнетущее, и ему стало тревожно. Он вспомнил: совсем недавно он уже испытывал это чувство – когда Василий Андреевич в последний раз вернул ему фильмы и показал ту статью в «МК».
Воспоминание о Василии Андреевиче вызвало у Романова досаду: бывший физрук так и не вернул фильмы; теперь Рафаилу Александровичу придется снова покупать их, чтобы восстановить коллекцию. А может, позвонить родственникам? «Не будь дураком», - отругал он себя и тотчас же заметил: «У него и родственников-то нет».
В последнее время Рафаил Александрович проявлял неожиданную склонность к внутренним монологам – будто бы кто-то указывал учителю, что и как делать. Рафаил Александрович с радостью подчинялся: так жилось значительно легче. В наше время ответственность интересует только супергероев и саперов, однако ни тех, ни других днем с огнем не сыщешь, так что со всей серьезностью можно утверждать, что ответственность никому не нужна.
Рафаил Александрович начал размышлять о силе и ответственности, разволновался, зашагал по квартире, но был настолько невнимательным, что споткнулся о телефонный провод и растянулся по полу. Как раз в это время на кухне вскипел чайник, так что Рафаил Александрович поспешил к нему, забыв о телефонной связи, пришедшей в негодность (телефонный шнур выскочил из розетки). Также Романов забыл, что в его куртке окончательно разрядился мобильный. Таким образом, Рафаил Александрович оказался полностью отрезан от внешнего мира. Возможно, это даже к лучшему, потому что по телефону сообщают только плохие новости: кто-то умер, или, как вариант, нужно пройти медосмотр.
Пока Рафаил Александрович пил чай, он прочитал тексты, которые написали Саша и Паша. Сашин текст («Тень тени») оказался ожидаемо неплох, а вот к Пашиному были претензии – тоже ожидаемые.

Тень тени
А.С.К***

Красный и белый.
Танец воды и крови.
Миг – это капля.

Так начинается мой день.

Я наклонился над раковиной и отстраненно глядел, как рубины разбиваются о белую поверхность – и по ней змеятся ручейки-трещины. Кровь вытекала из носа. Ползла по губам. Капала вниз. Сливалась с водой.
Я приложил руку к лицу. Руку опутали красные нити. Я улыбнулся. Посмотрел в зеркало.
«Не красный с синим – белый с синим», - подумал я. Белый с синим. Что-то не так. Белый с синим.
В отражении не было крови.
Я удивился. Я ощущал соленый вкус на губах. Кровь покрывала мои руки. В отражении ее не было.
Я поднес красно-белую руку к зеркалу. Двойник повторил мой жест. Рука была белой.
Я закрыл глаза. Сосчитал до десяти. Вновь вгляделся в свое отраженье. Ничего не изменилось.
Озадаченный, я присел на стиральную машину. Двойник остался стоять на месте, сложив руки в замок. Я приблизился к зеркалу. Двойник не изменил положения. Я оперся лбом о зеркало и закрыл глаза. Услышал стук. Открыв глаза, я увидел, что мой двойник стучит изнутри по зеркальной поверхности.
Я закричал. Бросился к двери. Она не открывалась.
- Закрыто, - услышал я знакомый голос.
Мой голос. Из зазеркалья.
- Кто ты? – выдавил я.
Двойник улыбнулся.
- Я – это ты.
- Выпусти меня! – прокричал я, судорожно сжимая дверную ручку. – Выпусти!
- С любовью и радостью.
Дверь открылась. Я споткнулся о порог. Упал. Поднял голову. Я увидел совсем не то, что ожидал увидеть. Я оказался в небольшой комнате, освещенной старой газовой лампой, стоящей на полу. Стены, пол и потолок – зеркала. Отражения в отражениях. Тысячи моих двойников и миллионы ламп-звезд.
Дверь за моей спиной захлопнулась. Исчезла. Стала частью зеркала. Я ринулся к тому месту, откуда, как мне казалось, я попал сюда, но тут же отшатнулся. В зазеркалье мои движения передразнивали мириады двойников. Они кружились в безумной пляске, дразнили меня, смеялись, рыдали. Я заметался по комнате, но от них нельзя было скрыться. Один грозил мне пальцем, другой – скакал по-обезьяньи, третий – показывал язык. Все они мне что-то шептали: угрожали, умоляли, унижали, обещали, предостерегали.
Я кидался от стены к стене, кулаками стучал по зеркалам, кричал. Споткнулся о лампу. Упал.
Осколки. Кровь. Тьма.
Я сжался на полу. Закрыл глаза. Заплакал.
Шепот утих.
Я неуверенно открыл глаза. Тьма. Я попытался встать. Не получилось. Пола под ногами не было. Я не понимал, что происходит. Я не знал, падаю я или парю в воздухе. Я кричал, но не слышал своего голоса. Вдруг я увидел перед собой какое-то свечение. Маленькая буква «М», мерцая, плыла в воздухе. Рядом с ней – огненное кольцо «О». Чуть дальше - уголок «Г». « П О М О Г И Т Е », - распласталось в воздухе. Я снова беззвучно закричал, разорвав тьму разноцветными «А». Свет ослепил меня.
Когда глаза привыкли к свету, я обнаружил, что нахожусь в огромном белом зале с бесчисленными колоннами, подпирающими высокий потолок. Я поднялся на ноги и побежал. Голос вернулся ко мне – и я кричал во всю силу своих легких. Крик заскакал по залу, он повторялся снова и снова, оглушая меня.
Кто-то бежал мне навстречу. Я остановился. Темная фигура вдалеке отреагировала мгновенно: приостановилась. Я шагнул влево, вправо, помахал руками. Незнакомец повторил мои действия. Зеркало. Еще одно. С воплем мы – я и другой – помчались друг к другу.
Ближе.
Ближе.
Я смог различить знакомое лицо. Другой уже заносил руку для удара, но я оказался быстрее. Я ударил его по лицу, и он рассыпался в вихре из кукурузных зерен. По белым колоннам побежали алые трещины. С потолка посыпались рубины. Я бежал до тех пор, пока потолок не настиг меня.

Я открыл глаза. Знакомая обстановка. Я снова был у себя в ванной. Я попытался встать. Не получилось. Я не чувствовал тела, не мог пошевелить руками. Надо мной склонился мой двойник.
- Знаешь, что бывает с теми, кто разбивает зеркала в Зазеркалье? – улыбаясь, спросил он.
Я пытался кричать, но вновь лишился голоса. Я судорожно раскрывал рот, как умирающая рыба.
- В одной мудрой китайской легенде, - собственный голос острыми ножами вспарывал рассудок, - говорится о юноше, который решил расправиться с драконом и забрать его сокровища, чтобы вернуться домой со славой. Но он не знал, что тот, кто убивает дракона, должен занять его место. - Двойник наклонился ко мне. – Ты разбил зеркало. Ты выпустил меня. Теперь ты займешь мое место.
Сквозь свой беззвучный крик я услышал мамин голос.
- Что случилось?
- Оно само упало, я не виноват, - испуганно пробормотал двойник.
- Да, бывает. Оно и так висело кое-как. Ты не поранился? Сейчас мы все уберем.
Я кричал, но никто меня не слышал. Глупо.
Жизнь – осколки зеркал в мусорном ведре.

Жив я или умер?
Кто об этом печется?
Я – лишь тень тени.

Грибок
П.Ю.К***

Однажды утром, принимая душ, Олег заметил, что с головкой его члена что-то произошло. Сначала он глазам своим не поверил, подставил лицо под упругие теплые струи, избавляясь от остатков сна, пригляделся. Оттянув крайнюю плоть, Олег увидел, что на лиловой головке члена появился какой-то белый кругляш. «Прыщ», - подумал Олег. Прыщ ничего не подумал в ответ – вопреки канонам старого советского анекдота.
- Блядина, - тоскливо прошептал Олег, вспоминая прошедший вечер.
Прошедший вечер был не таким, как обычно, нетипичным, но нетипичным в хорошем смысле этого слова, точнее, Олегу вчера казалось, что он нетипичный в хорошем смысле, а сейчас этот вечер показался ему по-плохому нетипичным. Дело было так: в половину двенадцатого в дверь позвонили, и позвонили не так, как обычно звонят чужие – долго и протяжно, а позвонили так, как звонят свои – дзинк! – и ясно: вот и мамочка с работы пришла. Олег теперь жил отдельно от мамочки, но он помнил с детства это такое родное «дзинк», от которого сразу же пробуждается аппетит, потому что приход мамы подразумевал ужин.
Аппетит в этот раз не пробудился: Олег поел не так давно (Олег знал, что поздно есть вредно для здоровья, но ничего поделать с собой не мог); звонок насторожил Олега – с чего бы это мамочке приезжать к нему в такое время? Не случилось ли чего? А, может, это вообще не мамочка?
Олег отложил в сторону книгу (он всегда в это время что-нибудь, да читал, хотя бы и надписи на освежителе воздуха в туалете) и направился к двери.
За дверью оказалась обольстительная незнакомка. Я не силен в описании женской красоты, да и трудно сейчас описать женскую красоту небанально, столько раз уже описывали, что скоро все комплименты моветонами казаться будут. Сказать, что она была прекрасна – ничего не сказать. Она была как девушка из поллюционных снов, кто видел, тот поймет.
А дальше все было как во сне (мокром, полюционном): парное катание, сунь-вынь или «маленькому пожарнику пробили шлем». Без разговоров, без вопросов, даже без обязательной тревожной дискуссии по поводу Большого Адронного Коллайдера, что особенно должно было насторожить Олега, но, увы, не насторожило. И вот результат: прыщ.
Вдруг Олег заметил, что прыщи выступили и на руках. Они увеличивались и пульсировали, как в той сцене из «Токсичного мстителя». Олег выскочил из душевой кабины и бросился к зеркалу: существо, которое смотрело на него, было похоже на Фредди Крюгера или на Виктора Ющенко, и оба эти сравнения были неутешительными.
Конечно, вторым было быть предпочтительнее, чем первым, но, если он все-таки стал Фредди, можно было бы подать в суд на Уэса Крейвена и New Line Cinema и в результате получить хорошие деньги: как раз хватит на тот домик под Переяславлем, о котором мечтала мамочка.
«Все-таки придется идти к врачу», - подумал Олег перед тем, как упасть в обморок. «Дерматологу», - добавлю от себя, не смотря на неблагозвучие слова, - литература, как известно, должна быть поучительной.
Олег не проснулся. Точнее, то, что проснулось, не было Олегом. В ванной вырос огромный гриб. Потом он исчез. А потом его нашли в лесу твои родители (бабушка, дедушка), а, может, он оказался у тебя в пицце. А, может, он сейчас растет там, где вокруг него водят хоровод зеленые карлики, отмечая свое Зеленое Рождество. А, может, этот грибок не простой, а атомный? И, может, это последнее, что ты увидел в своей жизни, когда твой мир разлетелся к чертовой матери?

Так, конечно, не бывает, но это, само собой, аллегория. Кому надо, тот поймет.

***

Рафаил Александрович подумал, что Пашин текст можно использовать двумя способами: для очередного унижения Олега (для этого, по-видимому, «Грибок» и был написан) и для подтирания известного места. Рафаилу Александровичу Олега унижать было незачем (тот и так был обделен судьбиной), так что выбора у него не было. В жизни так всегда: есть только видимость выбора.

***

На следующее утро, когда Романов вошел в школу, его поразила тишина, совершенно не свойственная этому заведению. Обычно весь первый этаж был заполнен гимназистами, которые кричали, бегали, в общем, вели активную жизнедеятельность. Сегодня же что-то явно было не так: тихо и пусто, только несколько гимназистов угрюмо сидели на диванчиках, надевая сменную обувь. Охранника видно не было.
Рафаил Александрович направился в свой кабинет, как вдруг с лестницы выскочил Роман Валерьевич и на ходу затараторил:
- Беда, Рафик, беда! Как говорится, пришла беда, отворяй ворота! Да за что же это нам такое-то, а?
- Здравствуйте, Роман Валерьевич, - холодно поприветствовал историка Романов, Роман Валерьевич ему порядком поднадоел, - что случилось?
- Да я тебе вчера весь день, весь вечер названивал, ты трубку не брал…
- Возможно, - Романов только с утра обнаружил, что вчера его связь с внешним миром была оборвана, - но я, кажется, задал вопрос.
- Да Людмила Николаевна умерла! Представляешь, просто умерла – и все! Сидела в кабинете, раз – на стол, сердце остановилось!
Рафаил Романович почувствовал, как мир качнулся и поплыл. Он побледнел, мысли заскакали в голове как шарики для пинг-понга. Роман Валерьевич все трещал и трещал, не замечая, что Романов стал уже не бледным – прозрачным, а если бы и заметил, списал бы на вполне объяснимое потрясение.
Сон или не сон, лихорадочно думал Рафаил Александрович. Такой реальный, такой… Но тогда бы Роман Валерьевич сказал про циркуль… Какая ирония, ведь она вела геометрию… Пифагоровы штаны во все стороны равны…
- А Петя? – наконец выдавил из себя Рафаил Александрович.
- Какой Петя?.. – с явным неудовольствием прервал свое кудахтанье Роман Валерьевич.
- Ну, Петя… Петя… Из 9 «А»… Я фамилию забыл… Там еще Ника Скворцова с ним…
- Я что-то не припомню в 9 «А» никакого Пети. Да и при чем здесь Петя? Тут горе, беда, а ты с Петей со своим!
Причитания продолжились, но Романов уже не слушал. Он повернулся к Роману Валерьевичу спиной и медленно, очень медленно пошел к своему кабинету. Он знал, что его там ждет.
Роман Валерьевич пошел следом за Романовым:
- Да я вообще-то с тобой говорю. Эй, Рафик, ты вообще меня слушаешь?
Рафаил Александрович не мог подобрать нужный ключ, руки его тряслись, железо неприятно позвякивало. Наконец он справился, взял себя в руки и открыл дверь. Было еще темно, и он – медленно-медленно – потянулся к выключателю.
- Да что с тобой? Что за «Матрицу» ты тут…
Роман Валерьевич не договорил: Романов без чувств повалился на пол.
На доске красовалась тщательно выведенная цифра 3.

***

Вскоре Рафаил Александрович пришел в себя. Когда Романов повалился на пол, Роман Валерьевич отреагировал молниеносно: побежал за медсестрой. Та была не столь расторопна, но, надо отдать ей должное, тащила свое внушительное тело так быстро, как только могла. Нашатырный спирт быстро привел Рафаила Александровича в чувства.
Безжалостный Роман Валерьевич тотчас же выпроводил медсестру, которая особенно и не сопротивлялась, усадил Рафаила Александровича на стул и снова начал трещать.
В голове у Романова было не совсем ясно, но он вполне справлялся с обрушившимся на него потоком информации.
Оказывается, Людмилу Николаевну обнаружил мертвой охранник (он и рассказал все Роману Валерьевичу), который удивился, что уже девять, а директриса все еще у себя. Он зашел к ней – она лежала на столе. Охранник подумал, что она спит, и стал ее будить, но тело директрисы показалось ему подозрительно холодным. У него возникла неприятная догадка, которая подтвердилась, когда он потрогал Людмилу Николаевну за руку: пульса не было. Самочувствие мужчины резко ухудшилось: ужин почему-то попросился обратно. Охранник побежал за телефоном и позвонил в скорую и – сразу же – завучу. Завуч прожила большую часть своей жизни в СССР, поэтому к 00.00 все, кто имеет хотя бы отдаленное отношение к гимназии, знали о смерти Людмилы Николаевны. Даже родители гимназистов, которых обзванивали классные руководители, подчиненные железной воле завуча. Словом, все, кроме Рафаила Александровича.
Людмила Николаевна умерла от инфаркта. Видно, тяжелая у нее была жизнь.
Когда покойную директрису извлекли из-за стола, обнаружился лист А4, который Людмила Николаевна накрыла своим телом, упав замертво.
На листе был странный рисунок: по-видимому, последнее, что нарисовала в своей жизни Людмила Николаевна. Ничего в нем особенного не было, но слова «последнее в жизни» производят на людей какое-то магическое воздействие, и неудивительно: смерть – великая тайна. Как бы там ни было, на всех, кто его видел (а увидеть успели многие – завуч заставила прийти всех в гимназию ни свет ни заря), рисунок произвел какое-то странное впечатление. Те, кто его видел, чувствовали неприятный холодок: так бывает, когда идешь по улице, слышишь, что тебя зовет кто-то знакомый, оборачиваешься, а за спиной никого.
Роман Валерьевич был человеком общительным, впечатлительным, так что не мог не показать Рафаилу Александровичу этот рисунок. Поскольку Романов только как-то отстраненно слушал, и явно был не в состоянии пойти в литературный салон (так назывался большой кабинет на 2 этаже – почему, никто не знает, видимо, просто очередное громкое название, каких в гимназии было много: кафедры, дополнительное образование и психологические службы). Там, в литературном салоне, находился сейчас злосчастный листок (и весь педагогический коллектив заодно: решали, как быть и что делать, то есть бессмысленно трындели и причитали, как и все истинно русские люди в подобной ситуации, в то время как ученики, которых тоже пригнали ни свет ни заря, по наказу завуча тихо сидели по кабинетам, ожидая учителей).
Роман Валерьевич подошел к доске (цифра не казалась ему чем-то ужасным), и справа от нее, на боковой доске, одним движением вывел:



Романов, наверное, минуту глядел на художество Романа Валерьевича. Историк молчал: ждал реакции.
- Выйди отсюда, - вдруг тихо сказал Рафаил Александрович.
- Что-что?
- Выйди отсюда.
- Рафик, да что с тобой?
- СВАЛИ НА ХЕР ОТСЮДА! – взорвался Рафаил Александрович.
Роман Валерьевич оробел, но с места не сдвинулся.
- Ты чего это, Раф…
- СЪЕБИСЬ ОТСЮДА! – проорал, вскакивая Рафаил Александрович, но снова рухнул на стул и разрыдался.
Роман Валерьевич решил, что правильнее все-таки ретироваться. Хлопнула дверь.
Романов рыдал и никак не мог успокоиться: было во всем этом что-то неправильное, не просто неправильное, а чудовищно неправильное. Когда он увидел то, что вышло из-под руки Романа Валерьевича, ему стало невероятно жаль эту несчастную женщину, Людмилу Николаевну, которой так не хватало тепла, любви, понимания… так не хватало, что она отчаянно набросилась на него два года назад, забыв про стыд и гордость. Что хорошего было у нее в жизни? Отчаяние? Одиночество? Боль?
И не моя ли это вина?.. Если бы тогда… Да что теперь говорить.
Жизнь без любви.
И вместо точки – сердечко, символ той самой любви, которой ей так не хватало.

***

- Рома, вставай!
Так начался последний день Романа Валерьевича. Он начался, как обычно, словами жены, приготовившей завтрак и пришедшей разбудить мужа. По иронии судьбы, эти же слова – последнее, что услышал Роман Валерьевич.
Роман Валерьевич отлип от подушки и увидел перед собой улыбающееся лицо жены. Лет пять назад, когда они только поженились, трудно было найти человека счастливее Романа Валерьевича: он любил свою жену, она любила его – все было безоблачно и радужно, как в кино. Но, как и в кино, вдруг все начало гнить и рассыпаться. Года через три что-то пошло не так: Роман Валерьевич чувствовал, что уже не любит свою жену, а просто хорошо к ней относится. Он подозревал, что с его женой, Ириной, происходит нечто подобное. Нет, с виду ничего не изменилось, но вот внутри… Как проржавевший механизм, их брак сбился с ритма и медленно разваливался. Не любовь, а привычка скрепляли его. Детей у них не было.
Ни Роман, ни Ирина не могли понять, что происходит, - труднее всего человеку разобраться в себе, - но они знали: прошлого назад уже не вернуть, и – каждый по-своему – страдали от этого. День за днем они лицемерили, лживо признавались в любви, приторно улыбались друг другу. Этот жалкий спектакль длился изо дня в день вот уже пару лет - и сегодняшняя улыбка Ирины была привычно приторной.
Роман Валерьевич умылся, оделся, позавтракал и поспешил на работу, стремительно поцеловав жену на прощанье. День предстоял суетный, умерла Людмила Николаевна, у завуча, кажется, истерика, но Роману Валерьевичу нравилась суета и возможность потрещать. Он был одним из тех неконфликтных людей, которые обожают конфликты, неразбериху и скандалы.
В школе он наболтался всласть, он был в замечательном расположении духа, но потом появился Романов и испортил ему настроение. Весь день Роман Валерьевич был молчалив, сосредоточен. Его так и тянуло пойти к Романову и сказать все, что он о нем думает, но он был человеком неконфликтным, а, по правде говоря, малодушным, так что рабочий день закончился, а он так ни на что и не решился.
Роман Валерьевич вернулся в прескверном настроении. Он тотчас же обнаружил, что Ирина пересолила суп, и – слово за слово – завязался скандал.
Плотина, сдерживающая их прогнившие отношения, наконец рухнула. В следующие два часа они высказали друг другу все, что накопилось за годы лицемерия. Роман Валерьевич получал от скандала какое-то странное удовольствие – поэтому и не сказал вовремя нужных слов, которые иногда так необходимо сказать мужчине.
Ирина в сердцах швырнула в Романа тарелкой, но тот увернулся, рассмеялся ей в лицо и продолжил выкрикивать оскорбления. Он кричал, что не хочет с ней жить, что у него есть любовница (это было ложью), и, чтобы придать вес своим словам, бросился в коридор, намереваясь уйти. Эмоции и вправду сильнее разума.
В аффекте Ирина схватила с полки большие песочные часы – свадебный подарок брата – и кинула ими в мужа (рассерженная женщина опаснее дикой кошки!). Роман Валерьевич открывал дверь, стоя к жене спиной, так что увернуться он не успел.
Он почувствовал сильный удар, в глазах потемнело, а по затылку потекло что-то теплое.
Роман Валерьевич медленно обернулся, посмотрел на жену долгим взглядом и повалился на пол.
Яуспелвсетакиуспелбогомолихувчеракакоечудоголованаслаждениебольонасъелаеговотименяженасъелакакглупоикаксмешно…
- Рома, вставай! Милый, любимый! Вставай! Прости меня! Пожалуйста, вставай! Рома, вставай! – услышал Роман Валерьевич перед тем как соскользнуть в спасительную темноту.
Роман Валерьевич умер, но мечта его сбылась. Позавчера он принес домой самку богомола, а вчера он увидел жестокий половой акт, плавно перешедший в последнюю – для самца – трапезу, где он выступил в качестве главного блюда.
Роман Валерьевич умер, так и не поняв, что у их с Ириной разлада не было причин: у жизни свои законы, которые человеку не понять, и просто так должно было быть. Время пожрало их отношения, как самка богомола – своего самца.

***

Стоит ли удивляться, что на следующее утро Рафаил Романович обнаружил на доске в своем кабинете огромную тщательно выведенную цифру 4?