Шева : Был месяц май

Перестал любить он этот день…
За последние несколько лет из светлого, по-настоящему народного праздника превратился этот день в какой-то раздражитель. Которого и ждешь то не с радостью, а с опаской.
А потом только горечь остается.
На весь год.
Какую очередную подлянку придумает Этот?
Встречаясь с однополчанами, уже немногочисленными друзьями, он никогда не назвал нынешнего главковерха по имени и отчеству.
Этот, - и все!
- Много чести! - коротко отвечал он, если уж приставали с расспросами.
А страна по дирижерской палочке Этого постепенно из той советской республики, которую он знал и любил, превращалась в нечто разнузданное, неуправляемое, истеричное и лживое, но подчеркнуто - независимое государство.
Не совсем было, правда, ясно, - от кого и зачем?
Для Сергеевича ясно как божий день было одно, - независимое от здравого смысла и порядочности. Людских людей, - было у него такое любимое выражение, становилось все меньше.
Вот и сейчас, собираясь на торжественное собрание ветеранов возле музея ВОВ, - словечко же придумали, сволочи!, - где перед ними должен был выступить с поздравительной речью Этот, Сергеевич с грустью подумал, что в этом году уже не будет Петровича и Иосифовича.
Нет уже ребят! Хотя, конечно, какие они ребята? Обоим было за восемьдесят.
Присел, задумался. Ну и что, что за восемьдесят? Это нынешним молодым, - пятидесяти- и шестидесятилетним кажется, что восемьдесят, - это ого-го, сплошной песок!
И он три года назад отметил! И что? Жить то ой-ой как хочется!
И чувствуешь себя если не молодым, то еще - могущим жить!
По крайней мере, - иногда.
Вот он «подсел», - как внучка говорит, на молодежный музыкальный канал. Уж больно ведущая там хороша! Ядреная девка! Фигуристая, грудь – четвертого размера, рот такой, - кажется, что ствол сорокапятки влез бы. А уж одевается так, что в своих лоскутках смотрится лучше, чем голая. Татуировка только на руке, - от плеча до запястья, - как на его взгляд, лишняя. А так, конечно…
Хотя о чем это он? Старый пень!
Но, кстати… Взял в руки пульт, щелкнул нужный канал.
Ни хера. Показывали переводной штатовский якобы документальный фильм, как их Фантомы лихо сбивали во Вьетнаме советские Миг-21. Времечко то выбрали, когда показать, - перед Днем Победы!
Суки!
Сергеевич раздраженно выключил телевизор. Встал перед зеркалом, поправил любимый галстук в косую строгую полоску. Галстук был еще с тех, - брежневских времен. Но привык к нему больно Сергеевич, поэтому всегда на праздники только его и одевал. Хотя внучка Каринка не раз предлагала купить ему более цветастый, здесь он был категоричен.
Да-а-а-а… Когда он недавно увидел марш ветеранов УНА-УНСО и охраняющую их молодежь в полуфашистской форме и шнурованных ботинках, орущих, как гитлеровские штурмовики в тридцать третьем, когда Этот присвоил одному из «героев» ОУНовского подполья звание Героя страны, когда по телевизору показали, как в западных областях, так же как в прибалтийских странах, разрушают и глумятся над братскими могилами, он будто сжался в какой-то кокон.
Долго думал он над прошлогодним призывом Этого к примирению с бандеровцами. А затем Сергеевич принял командирское решение.
- Где наша не пропадала? Сколько той жизни!
Когда будут за празднично накрытыми столами возле памятника Родине-матери поднимать чарку, - подойду к Этому с рюмкой, скажу ему пару ласковых, и плесну водкой. Чтоб умылся.
Но: легко сказка сказывается, да тяжело дело делается.
Обступили супостата со всех сторон лизоблюды да челядь. Не удалось ему через кольцо охранников даже подойти поближе.
- Ребята! Да я хочу только чокнуться! Что я, - как ветеран, права не имею? – уговаривал он молодых мордоворотов охраны.
- Деда! Отойди лучше! Там, с кем чокнуться, специально обученные…тьфу! – обмолвился охранник, - специально отобранные люди стоят! Ты уж извини! – вроде и по доброму, но развернула охрана его за плечи в сторону от главного шатра.
Так, несолоно хлебавши, Сергеевич и отошел.
Потом отстоял небольшую очередь к лифту на смотровую площадку высоченного монумента Родине-матери.
Обычно площадка для посетителей была закрыта, но ветеранов на праздник пускали.
Желающих было немного.
И так, - идешь, - голова кружится и шатает тебя, а на высоте то, - еще поболе.
Но боль и обида, засевшие в Сергеевиче, после его неудачи, требовали разрядки. Хотелось, чтобы ветер, который должен был быть на вершине монумента, остудил седую, но непутевую голову.
Во время долгого подъема в медленно ползущем лифте ему вспомнился старый, еще брежневских времен анекдот. Который заканчивался словами, - А если понадобится, жизнь за Родину отдашь?! - Конечно отдам! Нахуя она мне такая нужна!
Но даже анекдот настроение не поднял. Наоборот, Сергеевич во рту почувствовал неприятный вкус горечи.
- Разволновался я чего-то больно! – подумал он, выходя из лифта с еще одним ветераном на смотровую площадку.
Ветрюганище здесь был такой, что он непроизвольно придержал рукой норовящий улететь галстук и застегнул все пуговицы пиджака.
Было красиво. Очень. Блестели купола Киево-Печерской лавры, лучи солнца играли свою игру на почти зеркальной поверхности Днепра, лишь местами подернутой рябью, невыносимо ярко блестела металлическая поверхность Родины-матери.
- Блеск…и нищета…духа, - печально подумал Сергеевич.
- А Родина…А что Родина? Куртизанкой оказалась моя Родина! Бесстыжей!
Вдруг он почувствовал, что горечь, которая была во рту, затапливает его всего.
Он приоткрыл рот, чтобы схватить побольше воздуха, но силы уже покидали его. Сергеевич попытался ухватиться руками за невысокую ограду площадки, но тело, будто не его и потому неподвластное ему, уже падало вперед.
…А внизу из динамиков пафосно гремело, -… и превратились в белых журавлей…