Редин : Времена года

Москва. Катя принесла и положила на кухонный стол лето. Оно сшито из разноцветных тёплых квадратиков и горячих треугольников, напичканных всевозможными полевыми цветочками, деревянными листочками и… «травушка-муравушка зелёненькая».
Теперь, всякий раз заходя на кухню, мы оказываемся в лете.
Лето – пора насекомых и малярии, полуобнажённых девиц и сексуальных маньяков, манящей прохлады воды и утопленников. Disco. Танцуют все.
- Я устала, - сказала ты.
- Ничего не попишешь, - ответил я, ослеплённый какой-то коварной моргалкой, - на нас смотрят. Надо продолжать, - мои ноги (бубликом) выписывали неимоверные кренделя. Сдобные официантки подавали ещё тёплые шаровые ватрушки. Не слова, а царство кулинарии какое-то.
- Чего ради? – ты капризно надула губки и, топнув каблучком, попала в синкопу, которую не удавалось поймать даже самому крутому местному танцору. Танцующие рядом люди подвергли тебя испытанию медными трубами. На мгновение, став королевой бала, ты забыла о том, что хотела мне возразить. Это просто лето. Let’s dance.

Надутые и привязанные к дворникам автомобиля презервативы танцевали джигу на колючем прибалтийском ветру. Майя. Водка и мартини. Рига. В этот город она приехала с модным нынче парикмахером. Гастроли. После двух дней каторжной работы и отличного шоу, Майя напилась. Имеет право. Ведь, если кто-то зажигает, значит это кому-нибудь нужно.
Вернувшись из Риги, она, кряхтя, словно старенький буксир над океанским лайнером в ялтинском порту, внесла в квартиру довольно большой кусок зимы. Его мы повесили в комнате. В ней сразу запахло мандаринами. Зима геометрически была похожа ни на что и напоминала Италию на потёртой школьной карте. Наверное, поэтому она великолепно вписалась между портретом моей прабабки и постером из «Плэйбоя». Бывало, включишь телевизор, заберёшься под одеяло, только нос выглядывает. С одной стороны тебе улыбается пособие для мастурбации, с другой: с некоторой укоризной (в голосе?!) взирает на это обнажённое паскудство твой чёрно-белый (на самом деле – желто-коричневый) предок, а между ними красуется итальянская ботфордированная обувь зимы. Кругом снег, а тебе тепло. Здорово.

А через неделю: «Увы, мадам! Уже опали листья, как ятаганы засверкали при Луне», - с драматическим пафосом в голосе сказал Серёга и отправился в многоэтажную ночь Москвы за осенью. Вернулся он только утром. Облитый солнечным светом, пьяный и злой.
- Что случилось? – спросила его Майя.
- Ничего, - ответил он и достал из сумки початую бутылку водки, наполовину съеденную буханку чёрного хлеба и маленькую сувенирную шкатулку, расписанную Хохломой.
- Что это? – Майя, скользнув взглядом по водке с хлебом, взяла в руки шкатулку.
- Весна.
- Откуда?
- Ни откуда, а от кого.
- ???, - ну, и от кого же?
И Серёга рассказал нам сказку о том, как получил от измученного седого клошара время любви в маленькой чёрной коробочке с живописными цветами. Это был подарок.
Рассвет мягко, по-кошачьи ступал по сонным московским крышам. Он уже отчаялся найти в этом огромном городе осень. Он искал именно её. На крышах водились только сексуально озабоченные коты и бестолковый, а поэтому неунывающий Буратино – сын папы Карло – Карлсон.
Первый солнечный луч, воспользовавшись услугами лифта, спустился с крыши на тротуар. Стряхнул с себя пыльные остатки ночи и прямо перед собой увидел боль.
Боль была грязным уставшим мужчиной с явными признаками жуткой похмелюги на лице. Он с готовностью продал бы свою душу за стольник водки. А за бутылку… и представить страшно. Мужика колотило, как эпилептика во время припадка, и Серёга, сказав: «Подожди», растаял в дверях солнечного света. «Глюки», - подумал бомж и устало закрыл глаза. На минуту его попустило. Серёга вернулся именно в эту минуту. В противном случае, весь кир мог бы оказаться на асфальте. По-быстрому приняв на грудь и заев это дело хлебом, бомж разговорился. Он рассказывал об ирландской народной музыке, которую любит, но не умеет играть БГ.
- А я хочу научить танцевать своего дельфина танго, - прервал критическую мысль своего собутыльника Серёга.
- А откуда у тебя дельфин?
- Да, нет у меня никакого дельфина, - раздражённо сказал Серёга и добавил, - мне пора.
От предложения оставить остатки сорокоградусной роскоши себе реанимированный интеллигентно отказался и, пошарив в бездонном кармане своего пальто, извлёк из его недр разноцветную геометрическую фигуру. Он протянул её Серёге и произнёс:
- В Москве в это время суток невозможно найти осень. Возьми весну.
- Спасибо.

Хлеб мы скормили воробьям, водку поставили в холодильник (холодная водка греет душу), а весну временно расположили (или два раза положили – не помню) в коридоре. Больше негде. Не в туалете же… Хотя, если учитывать, что из коробочки с хохломской росписью пахло цветущим миндалем, морским бризом и ещё чёрт знает чем (но вкусно), то, может быть, ей самое место как раз в туалете? Вместо освежителя воздуха.
Не смотря на то, что Серёгу в поисках дождливого времени года постигла неудача, я всё же отправился за синей птицей листопада. Обретение осени равносильно удаче, чирикающей на твоём подоконнике.
Лето резвилось не только на нашей маленькой кухне. На улице август, знойной дамой с полотен Рубенса, во всю торговал жарой. Хочешь, не хочешь, а покупать приходится.
На сдачу я взял себе холодной колы и, обливаясь потом, пошёл по городу в поисках осенней прохлады. Шёл я недолго. Мои ноги сами принесли и поставили меня напротив антикварной лавки. Спустившись в полуподвальное помещение, я сразу увидел её. Это была осень. Она одиноко висела на стене.
- Сколько стоит? – спросил я, невоспитанно тыча пальцем в большую виниловую пластинку без конверта.
- Не продаётся, - без торгового энтузиазма в голосе ответил мне антиквар – молодой парень с выбритыми висками и усами а ля Freddy Mercury.
- А почему здесь висит?
- Просто так, - сказал он и протянул мне букетик синих хризантем. От цветов я вежливо отказался, но, пряча брезгливость, позволил ему сделать мне минет.
- Спасибо, - сказал я, получая винил осени.
- До встречи, - ответил мне он. Его голос был пропитан сквозняком надежды.
- Не дождёшься.
Столетний DJ в подземном переходе потчевал прохожих своей музыкой. Репертуар был скудненьким: три древних пластинки с романсами, миньон с песенкой крокодила Гены и, невесть откуда взявшийся, дорогой виниловый диск с музыкой из «Амели». Патефон – ровесник своего хозяина – кряхтел, чихал и кашлял, но функции свои выполнял. «В парке Чаир распускаются розы», - пел он голосом Аркадия Погодина. Я прислонился плечом к противоположной стене и, закурив, превратился в слух. Закрыл глаза, подумал: «Как же заебался я в столице вашей родины» и побрёл по Мисхору жарко обниматься с солнцем и целоваться с Луной.
- Ваши документы, - вывел меня из дружественно-эротического общения с небесными телами чей-то недружелюбный голос. И коню понятно принадлежал он блюстителю порядка.
- Сколько? – невинно, но вполне понятно спросил я. Документов для ментов у меня не было.
- Сто.
- Двести, и в следующий раз ты проходишь мимо.
- Идёт, - он взял деньги и испарился, а я подошёл к наезднику дисков и:
- Отец, сколько у тебя стоит песня?
- Да кто сколько даст, сынок.
- Неправильная политика, - и я прочитал ему лекцию относительно самоуважения, самооценки и связанных с этим расценок его творчества, - чем больше называешь, тем сильнее тебя уважают, - резюмировал я.
- Тогда тыща, - научил старика на свою голову.
- Это тридцать три доллара и тридцать три цента, - с уважением к его запросам, подвёл я черту, - нехило просишь.
- Ты ж сам надоумил, - недоумевал тот.
- Поэтому, мне положена скидка. Как считаешь? – я улыбнулся.
- Что будем слушать? – казалось, он не услышал моего вопроса, и, поскольку в моём взгляде по-прежнему читался вопрос, добавил: - Положена, положена. Успокойся.
- В таком случае, повторим «В парке Чаир», - я дал ему десять баков и, немного подумав, протянул в подарок осень. Всё равно дома ей нет места.

Кем-то небрежно оторванный, последний летний день упал на тротуар и растворился в осенней луже.