Арлекин : Заблудших овец стерегут волки

Она распахивает стеклянные звуконепроницаемые двери и врывается в острую черноту майской ночи. Шлейф из коньячных паров и табачного дыма грязной фатой тянется за сбежавшей невестой по ступенькам крыльца мимо людей, вдыхающих воздух. Низкие частоты клубной музыки ещё сотрясают землю отголосками угара и резонируют с оглушительным гудением в её ушах. Она смеётся, натыкаясь на людей, ничего не видя. Где-то там, сзади, её, наверное, преследует молодой человек, с которым она пришла сюда, и от которого она сейчас оторвалась, чтобы улететь по ночным переулкам в никуда. Она ослепла, оглохла и лишилась дара речи, она знает только одно: бежать, бежать отсюда, бежать куда-нибудь. Свежий ветер взрезает своими бритвами кокон запахов, сковавших её красоту. Она смеётся и бежит, глубоко осознавая свою свободу. Сейчас она не хочет ничего, сейчас ей нужны лишь воздух и движение. Она будет бежать, пока не устанет, а потом отдохнёт, но пока она валькирией несётся над городом, весь мир заворачивается в турбулентную воронку позади неё. И это прекрасно.
Он не догонит её, не поймает – по крайней мере, сегодня. Пусть думает о ней, что хочет, ему никогда не понять, почему она бросила всех и растворилась в свете фонарей и фар. Она не хочет его. Она не хочет никого из них. Ей нужны другие.
Нежные, дугообразные повороты, здания вращаются, пропуская её за свои углы, мерцают голубыми окнами, приветствуя и сорадуясь. Она никогда не была здесь. Высотные дома покрыты туманом, и улицы затянуты в него, как в мелкую и плотную паутину, постаревшую за несколько столетий. Проходящие люди идут ей прямо навстречу, и языки у них заплетаются, потому что слишком много выпили, и она ожидает с их стороны вспышки агрессии, но ничего не происходит – они проходят мимо, потому что им плевать на неё, и она тоже идёт дальше... дальше... А иногда – освещённые пятачки улиц, и она стоит посреди пятна яркого жёлтого лета, а вокруг: грязь, неубранность, полный бардак... но ей приятно, а движения её рук такие плавные и медленные. Когда она переходит улицу, ступает на чёрный волнистый асфальт, который блестит в лучах фонаря, – никогда не проезжает ни одна машина, и она может встать посреди дороги и смотреть в обе стороны очень долго, да так и не увидеть приближающихся огней... и ничего, и только ночь вокруг. Одинаковые пятиэтажные бруски тоже с какими-то светящимися квадратными щёлочками, люди идут навстречу, на них чёрные плащи и белые брюки и тщательно вымытые волосы, что выглядит гротескно на фоне грязи и нищеты, уничижения и упадка. Она замедляет шаги и идёт так тихо, и видит только столбы деревьев в темноте, почти неотличимые по тону, а за деревьями, то скрываясь, то выглядывая – светящиеся квадратики света: голубого, жёлтого и сиреневого, но все – какие-то дешёвые; и грязные. А в переулках темно, пустынно, какие-то люди в автомобилях выезжают постоянно из каких-нибудь парковок, тротуарные трассы плохо освещены и мокрые, а люди, которые идут ей навстречу – странные, очень странные, и все – в шляпах. Пока она движется по краю квартала, улицы такие прямые и длинные, и ей кажется, что они уходят далеко в бесконечность, но на самом деле это только иллюзия, а по пустынным, похожим на декорации улицам с высоким урчанием иногда пролетают две светящиеся фары. Грязно-рыжий асфальт напоминает поверхность полированной столешницы светлого дуба, которая пролежала на дне сточной канавы, по меньшей мере, лет восемь, тени от деревьев искажены слишком высокими фонарями и походят на сильно увеличенные части кокона. Кокона, который она сбросила.
Один-единственный фонарь горит на этой улице, и под ним радуются ночи молодые парни и девушки, осветляя пространство своим смехом. Она плывёт на их свет, как глубоководная плоская рыба. Они манят её, улыбаются и машут руками. Они любят её.
Ей хорошо и покойно с ними, её сердце наполнено счастьем, и она готова идти туда, куда пойдут они и делать то, что они скажут. Она даёт себя обнять и сама обнимает; выражая свои чувства, как умеет, она принимает и раздаёт поцелуи. Калейдоскоп огней, лиц и рук рисует в её перегретом рассудке красочные приятные образы. Никогда прежде ей не было так хорошо.
Они уходят всё дальше и дальше от света и постепенно погружаются во тьму промзоны. В тишину поскрипываний и отдалённого лязга металла. Здесь не место человеку. Это мир паучков и писающих мальчиков, а она тут – иностранка. Она не знала вкуса ночных миров. И спала. Теперь, благодаря своим новым друзьям, она окунается в космос чёрного неба, но планеты к ней спинами, и никому нет до неё дела. Даже писающему мальчику под окнами гнилого города, тротуары которого и так уже дожелта пропитаны мочевиной. Она пробуждает свой кровоток, срывающий кляпы с закупоренных сосудов. Её сознание принимает джинна, доселе заточённого в лампе девичьего мозга последствиями взросления. Волшебная молодая кровь обжигает. Она испепеляет паразитирующие клетки ненужных воспоминаний. Освобождается от горба, натёртого временем. Кислород обогащается кровью, ядерными взрывами бомбардируя её сознание. Всё собирается в поток, в водоворот, зеркальной струёй разбивающийся о белки её глаз. Орошённая, пробуждённая почва начинает интенсивно плодоносить.
Ей становится не по себе, когда они входят под мрачные бетонные своды заброшенного завода, и мелкий строительный хлам скрипит под её подошвами. Зачем они здесь? Они не отвечают на её прямой вопрос, только объятия делаются крепче. Кто-то находит выключатель, и ядовитая люминесценция оголяет уродливый антураж серых стен, известковой пыли и прелых матрасов. Волшебный калейдоскоп перестаёт вращаться, яркие узоры сливаются в грязное месиво.
Руки, руки, невесть откуда взялось множество рук, которые ползут по её телу. Грубые, неласковые ладони сжимают её груди, ныряют под одежду, разрывают тонкую материю белья, хлещут по щекам. Она не в состоянии с ними бороться, она стоит, не шевелясь, и тихо плачет. Руки неумолимы. Руки ощупывают каждый квадратный сантиметр её гусиной кожи, размазывают по ней грязь и пот. Губы присасываются к внутренней стороне её бёдер и ползут вверх, толстые горячие слизни языков оставляют следы на её шее. Когда сразу шесть пальцев с острыми ногтями вторгаются в неё, она начинает кричать.
Она окружена волками лютыми в шкурах овечьих. По их глазам понятно: они любят человечину. Их улыбки наполнены клыками. Они сладострастно ревут, пользуя её тело, и причиняют ей боль, и затыкают собой все её отверстия. Она не может дышать, она медленно теряет сознание, но шлепки и хищные укусы всегда возвращают её назад, заставляя чувствовать, чувствовать, чувствовать всё. Её кошмар принял форму тяжёлого раскалённого жала, протыкающего её, протыкающего её, протыкающего её.
Волки рвут её на части. Вечность.
Её сознание затуманено, она то проваливается, то снова всплывает. А эти приятные весёлые люди с огоньком и задором насилуют её вдоль и поперёк, наискосок, зигзагом и на излом – они выжимают её досуха, затирают до дыр, её плоть горит огнём, внутренние ткани лопаются и рвутся. Она больше не кричит, больше не стонет. Только коротко вздыхает при каждом резком толчке. Спереди и сзади долбят невпопад, её дыхание от этого давно уже сбилось с ритма. Ей не позволяют закрыть рот, пропихивая туда всё новое и новое. Челюсть свело судорогой. Её глаза закрыты.
Ей кажется, это никогда не закончится, это будет продолжаться до тех пор, пока её душа не испарится и не повиснет прозрачными капельками конденсата на ржавых потолочных балках. И даже тогда они не отстанут от её медленно коченеющего тела, потому что не заметят её смерти. Они будут дальше бурить в ней отверстия, которые рано или поздно остынут, сожмутся вокруг их приспособлений и закаменеют так, что их будет уже не разжать. И тогда эти весёлые ребята тоже умрут, сплавившись с ней, оставшись у неё внутри для последующей многовековой диффузии.
Тёплый густой туман спасительного бреда обволакивает её. Баюкает и усыпляет. Она понемногу успокаивается, расслабляет мышцы, становится всё мягче. Если бы её рот был свободен, она бы улыбнулась. Она покачивается на плавных волнах сиреневого марева и ждёт. Скоро они устанут. Они не могут делать это вечно.
Ресурсы её новых друзей мало-помалу подходят к концу. Один за другим они выбывают из игры и отползают на другие матрасы. Вот извергается самый последний, упёршись влажным лбом в её спину. В изнеможении он откидывается на спину рядом с ней и часто-часто дышит.
Она ждёт ещё час. Пробует поднять на ноги непослушное разбитое тело. Неуверенно крадётся между дремлющими врагами. Их осталось только трое – прочие разбрелись по норам зализывать свои окровавленные промежности. Она находит острый осколок керамической плитки, подбирается к одному из волков, внимательно всматривается в его умиротворённое спящее лицо. Замахивается, крепко сжимая осколок трясущимися руками. Красивое розовое острие продавливает его веко, мягко протыкает глазное яблоко и погружается.
Она подбирается ко второму, острие погружается.
Тишина.
Она убивает третьего, убивает его долго. Продолжает убивать его и когда он уже мёртв, и каждое новое убийство оставляет красные отметины на его лице, горле, груди, животе.
Она ещё по нескольку раз убивает первых двоих. Потом выходит на улицу, в острую черноту майской ночи, по-прежнему сжимая в руке клинообразное орудие мести. Где-то там, впереди, её, наверное, всё ещё ищет молодой человек, с которым она была в клубе, и от которого она оторвалась, чтобы улететь по ночным переулкам в никуда. Она хочет попросить у него прощения.
Или убить.