тихий БЭЭЭЭЭЭЭЭзумЭЦ : Проказы Пошехонова (3)

Проказа третья
Козачья дума

Вышел я в чистое поле и увидел в поле камень. Исполинский валун лежал в помятых колосьях, и лучи солнца играли на нем. А на камне сидел козак. Суров был козак сей и под стать камню – столь же неподвижен и могуч, только шапка набекрень заломлена. На поясе его болталась острая сабля, в зубах горела люлька; сам же он подпер рукой голову свою, а другой теребил длиннющий ус. Величественна была картина эта, и залюбовался я невольно и камнем, и козаком. Ясно было, что не просто так сидит козак, а думу думает. Козачья же дума есть вещь, уму простого человека недоступная. Орел в небе не пролетит, волк по степи не пробежит – никто не смеет помешать козаку. О чем же думает козак? – вот загадка из загадок. Видно только, что пригорюнился он и морщины собрались на челе. Любопытство меня разобрало. И решил я непременно выяснить, что же это за штука такая – козачья дума.
Надобно сказать, что бородища у меня к тому времени отросла порядочная и одёжа на мне обтрепалась. Лапти давно я сносил и ходил босой. Слава Богу, тепло тогда было в Малороссии. Лето стояло жаркое. И решил я прикинуться странствующим монахом, чтобы у козака его думу выведать.
Подошел к нему не без робости и говорю:
- Мир тебе, добрый человек.
- Кто таков? – буркнул недоверчиво козак.
- Монах я, по свету странствую. Отец Захария, заблудшие души ищу. А ты кто?
- Остап Крапива, хорунжий. Местный я.
- О чем задумался, Крапива? Расскажи, облегчи душу. От монаха у православного человека тайн быть не должно.
- Об чем я думаю, знать хочешь? А думаю я о том, что впору мне камень на шею вешать, да к речке идти топиться. Вот об чем я думаю.
- Свят, свят, свят! А знаешь ли ты, что грех это тяжкий? И думать об этом не смей! А всё же расскажи мне, что твою душу тревожит, а я тебе грехи отпущу.
- Хорошо, батьку, расскажу.
И козак мне поведал вот что.
- Сызмальства я грешил. Грех мой особый, такого и не сыщешь среди козаков. Еще о ту пору, когда батька таскал меня за оселедец и за уши, грешить я начал. Только никому не сознавался в том. И горько мне от этого было, и не смел я никому рассказать. В ратном-то деле и в бражничестве мне никогда равных не было, а вот с бабами не везло. Стыдился я их, слова при них вымолвить не мог. Бывало смотрю я на дивчину гарную, а она надо мной смеется: что молчишь, козак? А молчу я оттого, что на сердце вроде бы камень лежит, и камень этот говорить мне мешает. И так было всегда.
А рукоблудию я сам научился, как только томление в душе почувствовал. И отдавался я этому греху с неслыханным рвением. Только родители мои за порог выйдут, я уже в дальнюю горницу забьюсь и грех свой лелею. Пойдем мы с хлопцами купаться, я в воду заберусь по грудки, а сам в воде шарю. И в поле я убегал, и в лес, и везде предавался рукоблудию. И знал я, что это грех губительный, но ничего я с собой поделать не мог, потому как удивительно приятно мне было такое времяпровождение, и не хотел я от него отучаться. И корил я себя за это, а еще пуще за то, что с девками у меня ничего не выходит. Но всё в тайне держал и прожил с этим грехом пятнадцать лет.
У нас, козаков, обабившиеся мужики никогда в почете не были. Скажут про иного – обабился, и, считай, пропал козак. Потому никто и не обращал внимания, что я жинкой до сих пор не обзавелся. А я бы и не прочь, особливо с тех пор, как Марийку увидал. Уж так понравилась мне эта девушка, что, веришь ли, на всё готов ради нее пойти. Как на грех, войны сейчас никакой нет, и нет мне повода удаль козачью показать. А я как завижу ее, так у меня сердце в живот и уходит, и шаровары дыбятся. И сильно тянет меня к ней подойти и вирши какие-нибудь ей на ухо прошептать. Но не смею. Зато высмотрел я место, где дивчины наши купаются и нашел такой куст, откуда меня не видно никому. Вот где сиживаю я частенько и рукоблудием занимаюсь, за дивчинами да за Марийкой подглядывая. И вот об чем дума моя.
- Постой, постой. Пойдем, покажешь мне этот куст.
- Ты что, монах? И тебя на девок потянуло? – грозно сказал козак и взялся за саблю.
- Да не о том я, Крапива. Просто куст этот нужно из земли вырвать и огню предать, чтобы у тебя соблазна более не было. Впрочем, это успеется. Вставай, сын мой, тяжек твой грех, но отпускаю тебе его. – И осенил я козака крестным знамением. – А теперь веди меня к своим товарищам, вели накормить как следует, а я беду твою поправлю.
- Как? Ты мне помочь сумеешь?
- Приглашу я Марийку на исповедь и велю ей за тебя замуж выйти. Тогда и ты грех свой оставишь, и она при хорошем муже будет.
- Ну, батьку! Ежели провернешь это дело, по гроб тебе буду обязан.
- Пойдем, пойдем.
Так узнал я, что есть козачья дума. С виду вроде бы нечто важное, а рассмотришь поближе – так тьфу! и только.
Пришли мы в станицу. Повсюду там лошади, козаки усатые, дети хворостинами гусей погоняют, бабы белье на веревки вешают – словом, ключом бьет жизнь.
Познакомил меня Крапива со своими товарищами. Из них запомнились мне козаки Книш да Сало. Гарные были парубки, но тоже неженатые. А атаманом у них был козак Игнатий Панасюк – весьма важный рыцарь с седыми усами.
А девок-то сколько было! У меня аж глаза разбежались. Приметил я и Марийку, а как приметил, то положил непременно ею всерьез заняться и ни за что ей не спускать, так она мне понравилась. Лицо смазливое, волосы черные как смоль, под тканью перси молодые дышат. На вид ей было годков семнадцать – в самом соку девка. А уж скромница! И в глаза мне посмотреть побоялась, как узнала, что я монах.
Вошли мы в хату, а там уж скатерть белая постлана, стряпухи хлопочут, дети под ногами путаются. Во главу стола сел Панасюк, по боком – Книш да Сало. Ну и я с остальными козаками кое-как примостился.
Выпили мы сперва горилки. Гарная было горилка, ничего не скажешь. Закусили салом. Тут подали нам и галушки, и вареники, и пирожки разнообразные, и зажаренного порося.
Сперва молчали козаки. Потом начали меня расспрашивать. Где я был, кого исповедовал. Пришлось прилгнуть маленько.
Тут и Панасюк голос подал. Заметил он, что я на порося налегаю, и спрашивает:
- А что, отец Захария, едал ли ты такого порося в Киеве?
- Нет, такого порося я в Киеве не едал.
- Тогда, может быть, ты ел такого порося в Чернигове?
- И в Чернигове не ел.
- Ну а в Харькове? В Харькове-то едал такого порося?
- И в Харькове тоже не едал.
- Это хорошо, – сказал довольный Панасюк и вытер усы.
Закурили козаки свои люльки и велел Панасюк принести еще два ведра горилки и ведро пива.
Стали мы пить. Пил я и дивился на козаков: как их только хмель с ног не валит? А они еще танцевать надумали. Позвали музыкантов со скрыпачем и задали тропака.
Я же всё думал, как мне с Марийкой в пустой горнице уединиться. Но Панасюк проклятый мне из-за стола и вылезти не разрешал; так прицепился со своими вопросами, что не знал я, куда от него деться.
- А что, отец Захария, хорошо по свету странствовать?
- Хорошо, хорошо.
- А встречали ли тебя так, как мы тебя встречаем, в Киеве?
- Нет не встречали…
И пошла писать губерния! Опять Панасюк хотел знать, как дела обстоят в Киеве, Чернигове да Харькове.
Выждал я момент и сам спросил у него:
- А что, атаман, где живется лучше – в тепле или в холоде?
Недолго думал Панасюк. Сразу и ответил.
- Известное дело – в тепле. Вон и зимой козак на печку забирается и спит всю зиму. Тепло на печке-то.
- А отчего у вас все козаки неженатые?
- А что проку в этой женитьбе? Бабы добру не научат. Сабля – вот козачья жена! Только в походе из козака прок может выйти. Что ты в самом деле, отец Захария, такие вопросы задаешь? Скажи-ка мне лучше, в Киеве…
Не слушал я более Панасюка. А вскоре уронил он голову на стол и такого храпу задал, что я чуть было не оглох.
Огляделся я. Смотрю: все козаки кто на чем лежат. Кто на лавке, а кто и под лавкой. Утомила их горилка. Все спят мертвецки и люльки из зубов не выпускают.
Приметил я в углу Марийку. Одна она стояла, замешкалась что-то. Подошел я к ней и эдак вкрадчиво спрашиваю:
- Ну признавайся, дивчина, водятся ли за тобою грехи?
Покраснела Марийка, голову опустила.
- Водятся, батюшка.
- А давно ли ты исповедовалась?
- Ой давно! Даже и не припомню, когда.
- Нехорошо, дивчина. А пойдем-ка в ту горницу, я тебя обо всем подробнее порасспрошу.
- Пойдем, батюшка.
И вот с помыслами мерзкими сел я на стул напротив девицы и начал пристально ее разглядывать. А она в пол уставилась.
- Ты голову-то подними, чай не в бирюльки играем.
Подняла Марийка голову.
- Ну сознавайся, каких грехов ты наделать успела?
- Не знаю, как и сказать, батюшка.
- Ну вот к примеру, когда ты нагая в кровати лежишь, об чем думаешь?
- Думаю я о том, как бы мне мужа доброго найти.
- Ага! А знаешь ли ты, что это грех великий? И не ведаю я даже, как ты живешь с грехом таким. Впрочем, продолжай.
Перепугалась Марийка, задрожала вся и вдруг затараторила:
- А в воскресенье, когда я в церкви была, то проповедь вовсе не слушала, а тайком любовалась козаком Остапом Крапивой.
- Ох беда! И это грех тяжкий. Ну а еще что?
- А еще, когда маменька велела за сестрёнкой годовалой присмотреть, оставила я ее спать в колыбельке, а сама побежала с подружками в горелки играть.
- Да как посмела ты мать ослушаться? Да за это тебя… Ну а еще чего?
- А еще взяла однажды я тайком отцову люльку, на столе им забытую, и курить пробовала.
- Ну это уж ни в какие ворота не лезет. Дальше рассказывай!
- А больше грехов за мной нет. Послушная я.
Увидело око мое вещее, что весьма наивна девица сия, и сказал я так:
- И того довольно, что ты тут рассказала. Гореть тебе за грехи твои в аду. И только я могу это дело поправить и все грехи тебе отпустить.
- Поправь, батюшка. Не хочу я в ад! Поправь, сделай доброе дело.
- А ну раздевайся донага!
- Как же это? Стыдно мне.
- А ты монаха не стыдись. Дьявола из тебя изгонять буду. А ну раздевайся!
Дрожащими руками скинула Марийка всю одежку свою. Но руками прикрылась. И застыл я в сладостном нетерпении.
- Ты руки-то убери. Вот так. А это вот что у тебя, Марийка?
- Ох, это груди мои, батюшка.
- И не стыдно в твои-то года такие большие груди иметь? Постой, дай-ка я их намну как следует. Чтобы не гордилась шибко.
Намял я груди и говорю:
- А теперь становись на четвереньки.
- Зачем, батюшка?
- Бесы сидят в тебе! Делай, что говорю!
Сама не своя от стыда стала Марийка на четвереньки.
- Готова? А теперь терпи! Больно тебе сделаю.
И приладился я к Марийке, и взвизгнула она, но вскоре распробовала сласть и попискивать начала.
- Вот так, вот это ладно, сейчас дьявол-то из тебя и выйдет.
Тут, черт бы его побрал, в горницу вошел сонный Остап Крапива. Не разглядел, что к чему, и сказал:
- Извини, что помешал, батьку Захария, но не тут ли я впопыхах оставил свою люльку и огниво?
- Не тут, не тут, уходи, Крапива.
Но Крапива уже увидел, что я с Марийкой выделываю.
- Ах ты бисов сын! – И ударил меня ножнами по голове. И пошел народ созывать. И выволок меня за бороду на двор.
Избили там меня козаки крепко. Били и приговаривали:
- Монахом, собачий сын, прикинулся! А вот отведай-ка батогов!
Вышел тут на двор Игнатий Панасюк и говорит:
- За то что он девку нам попортил, лютую казнь мы ему придумаем. Привяжем к двум лошадям и размыкаем по полю.
Тут же привязали к ногам моим крепкие веревки, а другие их концы к лошадям провели. Сели на тех лошадей козаки Книш да Сало и приготовились вскачь пуститься, чтобы разорвать тело мое на два куска.
А Остап Крапива рядом со мной стоял и говорил:
- Так тебе, антихрист. Сейчас распробуешь сласть.
Так я перепугался, что в штаны насрал.
Шепчу я Крапиве:
- Выручай меня, козак!
- Как бы не так! – говорит.
- Ладно же, сейчас узнаешь у меня.
И закричал я в отчаянии:
- Дозвольте, козаки, слово перед смертью молвить!
- Говори, – сурово сказали козаки.
А я Крапиве шепчу:
- Если не выручишь, всем сейчас про тебя правду поведаю.
Затрясся от гнева Крапива.
- Нечего его слушать! – закричал он, – велите Книшу да Салу лошадей погонять!
- Нет, пусть говорит, – шумели козаки.
Увидел Крапива, что суждено ему опозориться.
- Ладно, – сказал он мне, – выручу я тебя. Не снести мне позора такого, потому и помогу тебе.
- Ну что там? – не терпелось козакам, – говори, чего тянешь?
- Пусть Крапива вместо меня скажет. Он уж знает, что я хочу сказать.
- Говори, Крапива!
И Крапива сказал:
- Клятву я дал давеча. Такую клятву, что никак ее нарушить нельзя. Поклялся я, что ежели кто какую из наших дивчин попортит, то я того басурмана в лес вывезу и предам страшной казни. Потом по-христиански его похороню. А на девке порченной женюсь.
- Это хорошо, – сказали козаки, – а что за казнь ты приготовил этому басурману?
- Страшную казнь. Кишки из него живого выпущу и вокруг дуба обмотаю. А как помрет он, земле предам.
- Это хорошая казнь, – зацокали языками козаки.
- Так тому и быть, – решил Панасюк. – Бери этого монаха чертова и вези в лес. Но помни: на Марийке ты теперь жениться должен.
Развязали меня. Дали на прощание оплеуху. Посадил меня Крапива на своего коня и в лес повез.
Привез, сбросил на землю, плюнул мне в очи и говорит:
- Будь ты проклят. А теперь проваливай с глаз долой!
- А всё же я свое слово сдержал, – говорю, – женил тебя на Марийке.
И как подумал я, от какой беды избавился, так возблагодарил Бога и поплелся дальше странствовать. В ручье штаны сполоснул, вина из фляги отпил и ушел довольный. А Крапивы и след простыл.