Редин : Химера, выдуманная обглоданной студенткой филфака

Хранитель всемирного фаллоса вот уж третий год, как тщательно выполнял неизвестно кем возложенные на него обязанности. Он устал, вспотел и продрог, но не терял присутствия духа. Кто-то вбил в его кучерявую башку, что я буду готов заступить на вахту в 16:47.
Часы показывают ни к чему не обязывающее без четверти пять. Вопреки бытующему, секундная стрелка вращается вокруг воображаемой оси неизвестной планеты с бесцветной озабоченностью маньяка-землекопа, но две других, оставаясь глухи к её обречённости, стоят, как вкопанные по локоть кони. Гнедые.
Время. Зачем оно мне? Мне вполне хватает усталого пространства, заполненного твоим тихим отсутствием. Музыка – твой голос, сны в яблоках бардово-синего цвета, алкоголь, павлиний хвост, наркота, хризантемы, слова Бродского, как шуршащий под ногами красный кленовый лист – зима.
Небо неспешно расположилось на гранитных утёсах. Солнце в недоумении обиделось и ушло туда, где скалы существуют только в памяти или на картинках. Горячий воздух кондиционеров заставляет неумелого московского шамана, отложив в сторону печали неуемной свой потёртый временем и песками моринхур, покинуть центр столицы (пешком?) и где-то за МКАД вручную превращать воду в вино. Для этого ему нужны руки, вода, вино, телевизор и холодильник. Пока вино остывает, взгляд судорожно хватается за упругую телевизионную грудь Жанны Агалаковой. Она вещает миру о том, что мой сосед по больничной палате в инфекционной больнице города Симферополя скончался, не приходя в кому. Его взгляд просто остановился и замерз на стерильном потолке. По светлому потолку в белое будущее ползёт изумрудная муха, но, упершись небритым лбом в заинтересованный взгляд покойника, понимает: будущего нет. Оно – не больше чем химера, выдуманная обглоданной студенткой филфака, что подрабатывает, продавая газированную воду в окрестностях заснеженного, но пыльного Джанкоя. Пыль на снегу – это откровения пьяного отставного полковника КГБ.
- …представляешь, он мне сказал, что коль я дружу с ним, то он не желает больше поддерживать со мной отношения, - но, видя на моём лице непонимание, полковник попытался ввести меня в курс дела: - у меня было два друга. Один из них отымел подругу другого. А тот узнал, и теперь я крайний, - он выпил, налил и продолжил: - Я люблю осень, но она почему-то не любит меня. Всякий раз, как я собираюсь за грибами, идёт дождь. А раньше мы с друзьями, бывало, возьмём водочки, парочку бутербродиков, огурчиков там солёненьких, - он мечтательно прикрыл глаза и сделал уменьшительно-ласкательный вывод: - под водочку грибочки сами просятся в лукошечко.
В тёмном замусоленном привокзальном кафе – 50 ватт света на 100 кубометров пыли – никого. Мухи и мы не в счёт. Они практикуют теорию счастья в полёте. Он наливает. Я слушаю. За немытым окном под снегом, словно навозные жуки, трудятся паровозы.
- Я вот всё думаю, - сказал мне он, - если бы Бендер остался в Москве и отыскал тот стул…
- Роман бы стал тогда на одну треть короче, назывался бы «8 стульев» и Кисе не пришлось бы брать на душу грех, - я додумал за него мысль и обратил его внимание на свой стакан. Тот был пуст, как нирвана атеиста.
- Повторить? - поинтересовался полковник и, не дожидаясь ответа, плюхнул мне зеленоватой жидкости.
- Что мы пьём?
- Зелёную водку.
- А за что?
- Давай за исполнение желаний.
- Давай, - согласился я, подумал: было бы очень хорошо, если бы хранитель всемирного фаллоса заснул часика на два. И выпил.
Рюмка, поднесённая к губам полковника, упала на глянцевую поверхность стойки, но не разбилась, а только расплескала свою зелёную сущность по праздничному настроению глянца. Полковник свалился, как подкошенный, убитый крепким здоровым сном.