СъешьМоюПомаду : Мудрость одуванчиков [репост]

У тебя освобождение от физкультуры. Не по болезни – это освобождение стоило твоей маме бутылки коньяка и отреза шелка - лилового – для участковой в поликлинике. Просто ты ненавидишь бессмысленность бега, ненавидишь запах раздевалки, ненавидишь потных одноклассниц в замкнутом пространстве. Ненавидишь влажное тело, на которое следует надевать шерстяную коричневую форму и идти на следующий урок. От этого у тебя колет в душе, но маме ты сказала, что в левом боку.
Особенно неприятна физкультура в мае. Учительница - почему все учительницы физкультуры такие мужеподобные? – учительница опять ухмыляется, обнаружив тебя в раздевалке, среди груды сваленных в кучу вещей, пропахших острым потом гормональных бурь. И велит тебе выйти на улицу, на стадион. Ослепительное солнце, жара мая, толпа одноклассников, от которых ты отделена справкой об освобождении более, чем любыми бойкотами, ты выходишь на огромное пространство стадиона и ощущаешь свое одиночество острее, чем когда-либо в будущем.
Платье жмет тебя в подмышках и груди, тугая коса щекочет вспотевшую шею, и сквозь свистки и вскрики ты чувствуешь, что цветут одуванчики. Желтое, пыльное, клейкое море разлилось везде, одуванчики спешат подставить жизни свои мягкие беззащитные подушечки. Ты их срываешь, их так много, что хочется растоптать, что они не помещаются в руки и пачкают их молочным соком, оставляя на ладонях с обкусанными ногтями коричневые следы. Ты слизываешь одуванчиковый сок. Он горький, но в пятнадцать лет хочется горького, хочется соленого, хочется резать нежные запястья, понарошку, до первой крови. И слизывать ее. И думать о смерти. Как хорошо думать о смерти на влажной, мнущейся поляне из желтых (да есть ли обозначение для этого цвета?) одуванчиков.
С этим количеством податливых беззащитных цветов надо что-то делать. И ты сплетаешь венок, растрепанный, неряшливый, вминая пальцами непослушные цветы, сплетая тугой жгут из мертвых, мгновенно вянущих на нещадном майском солнце, желтых головок.
И, повинуясь внутреннему протесту, ты идешь в этом венке, единственная бледная, прохладная, среди раскрасневшихся жарких тел.
Идешь в кафельный туалет, придерживая рукой распадающийся венок, снимаешь кусачее коричневое платье, открываешь кран и плещешь горстями на себя воду, пытаясь побольше зачерпнуть и вылить на грудь в льняном бесформенном лифчике, на темные подмышки, стараясь, чтоб не слишком много воды стекло по животу и чтоб не слишком залить мамины туфли, которые тебе чуть великоваты – комочки серой ваты в носках.
А потом, когда ты сидишь залитая по самое горло солнцем, ощущая жесткую влажность и запах детского мыла от ткани, поправляешь венок, улыбаешься, когда он предлагает тебе шоколадную конфету.
И вдруг замечаешь капельки пота у него на лбу, трогательные, почти симметричные; слипшиеся волосы на висках, красноватое пятнышко будущего прыщика на лбу возле переносицы, невероятно синие глаза, видишь, как заштрихованное черным – неумело бритый подбородок - переходит, минуя пространство совершенно гладкой кожи на шее, в густые русые волосы, скрытые воротом рубашки, видишь его руки, его красивые пальцы – нет таких пальцев, не бывает ни у кого другого, - на безымянном шрам, чувствуешь влажность его рубашки, обветренными губами ловишь запах, тепло его тела, и понимаешь, что внутри тебя рождается влажная и вздрагивающая вселенная.
Трусики «недельки» - «среда, второй урок – физкультура» - вдруг напитываются тем новым, тайным запахом твоего естества, которое и есть – твоя сущность.
И то, что было тридцать шестым размером одежды, вдруг становится телом, обретает смысл, оправдывает все свои выпуклости и впадинки.
И ты жадно сосешь свои пальцы, горькие от млечного сока одуванчиков, и сладкие от шоколадной конфеты, и соленые от пота твоего первого мужчины.
Ты становишься женщиной, задолго до того, как он распластает тебя, испуганную, отчаянную, на чужом диване в комнате, за стеной которой праздную все тот же новый год, ты все время будешь думать о том, что надо обязательно позвонить маме – мама просила обязательно позвонить. Задолго до того, как он тебе скажет, что любит, и ты всю ночь проплачешь, понимая, что все лучшее у тебя уже случилось и уже позади. Задолго до того, как он позвонит, и ты поймешь только одно - что ее зовут Нина. Задолго до того, как он позвонит, после целой жизни, и среди пьяной бессвязной болтовни ты услышишь, что любил он только тебя, и ты посмотришь на спящего рядом человека и положишь трубку.
Задолго до того до того, как все одуванчики станут седыми.