Гусар : Амнистия (репост)

Детству наших отцов...

Толик подошел к столу с кассой и повернулся, взглянув на подельника. Витька Малиненко, лепший дружок его, стоял неподалеку и следил за отошедшей на кухню кассиршей. Станичная столовая была безлюдна в этот час, и третий из компании, Сема Рыкалов, стоял «на пахы» у входа.
«Давай, Толян!» - глазами крикнул Малина. Толик аккуратно, стараясь не шуметь, навалился на стол, выдвинул ящик с деньгами, взял несколько купюр из разных отделов, и так же нежно задвинул ящик назад.
«Всё, валим!»
Друзья на цыпочках вышли на улицу.
- Ну что, пацаны? - Рыка нетерпеливо дернул Толика за рукав.
- Ништяк всё. Она даже не сразу заметит.
- Слышь, давайте я теперь, а? - Сема умоляюще посмотрел на корешей.
- Не. Жадность фраера губит. Спалимся.
- Да не спалимся! Ну что мы там взяли? Мелочь! А?
- Ну ладно. Только Малина с грошами пускай ждет нас в сквере. Я на стреме буду.
Мальчишки снова тихонько зашли в столовую. Кассирша так и чесала язык с поварихами, изредка выглядывая в зал. Толик стал у входа, а Рыка направился к кассе.
- Чи зашел кто, Михаловна? - раздался голос из кухни. Рыка зайцем юркнул под стол, а Толик спрятался за дверью, уже жалея, что согласился идти во второй раз.
- Не, нема никого. - грудастая повариха выглянула в зал. - Так вот, я ему, падлюке, и кажу... - продолжила она рассказ о своем муже-пьянице.
Рыка вылез из-под стола , сунул руку в ящик, взял деньги и толкнул ящик на место, сделав это чуть сильнее чем стоило. Ящик кассы , скользнув по отполированным тысячами выдвиганий-задвиганий салазкам, едва слышно коснулся ограничителя. Но звук этот, тихий, не громче падающей спички, услышала кассирша, опытным слухом распознав его и сразуже сообразив, в чем дело.
Через мгновение толстая тетка балериной выпорхнула в зал, на лету вопя:
- Ах ты, бысова дытына! Мылыция!! Грабют!!!
Толик пулей метнулся к выходу, чуть не сбив с ног входящего милиционера. Кликни черта - вот и он! Случайно зашедший старшина мигом оценил ситуацию и схватил Толика за пиджак, тот вывернулся ужом, оставляя менту лепень, и рванул за угол
Пробегая мимо сквера, крикнул: "Шухер!", и они со всех ног припустили к реке. Встретились у общего места под ивою, где любили днями напролет резаться в "секу", запекать в золе краденую картошку, а летом купаться в речке до синих губ.
- Ффуу-ух! - выдохнул Витька - Чё там, Толян?
- Кассирша спалила, хай подняла... Рыку мусор взял!
- Что делать будем?
- Что-что... Сухари сушить! - Толик присел и достал из нычки папиросы. - Если Сема сдаст.
Решили идти по домам, а завтра после школы попытаться пробить - как там Рыка. И, по возможности, напомнить про молчание - золото.

На следующий день, в конце второго урока, в класс зашел директор школы, и не глядя на Толика, сказал, чтоб тот вышел. С вещами.
В школьном коридоре стоял вчерашний старшина.
- Ну что, жиган, отбегался? Пошли, дружки тебя заждались...
Милиционер больно взял Толика за руку пониже плеча, и тут прозвенел звонок на перемену, открывая двери классов шумной детворе. Моментально Толик оказался в центре гомонящей толпы школьников, становясь объектом всеобщего внимания. Толик попытался рвануться из рук старшины, но тот был начеку.
- Толика!... Марыныча!... Мент ведет!...

Марыныч - это не фамилия, не отчество. Кликуха. Заработал он ее еще лет в десять, после одной истории. Дело было летом. Они втроем, той же неразлучной компанией, попытались свистнуть у мороженщицы мелочь, но неудачно. Мороженщица подняла визг, пацаны кинулись врассыпную, но Толика схватили бдительные граждане и сдали в отделение. На все вопросы в милиции Толик молчал как партизан. Просто молчал. Даже на вопрос: как зовут? Менты даже засомневались в нормальности пацаненка. Может - немой, или больной какой? И оставили его в покое, не зная, что с ним делать. Так он и сидел на стуле в углу, насупившись, когда в кабинет зашел незнакомый майор.
- Тю! А ты что здесь делаешь, Марыныч?
- Ты что, знаешь мальца?
- Ну конечно! Это ж зампрокурора Марыныча сынок. А что натворил?
- Да мороженое хотел украсть, что ли. Пацанва... У самого такой растет. Отпустить, может?
- Протокола нет? Ну и хорошо. Так, Марыныч. Беги домой, да скажи батьке, чтоб выпорол тебя! Понял? Ну, беги, пострел...
Пацаны потом долго смеялись, когда Толик, чувствуя себя героем, пересказывал приключение, копируя мороженщицу, ментов и майора. А прозвище так и прилепилось навсегда.

Но, похоже, в этот раз смехом не обойдется. Всем троим недавно стукнуло по четырнадцать. А это уже серьезно.
Допрос под протокол, очная ставка. Толик с интересом рассматривал знакомых с сопливого детства друзей. Они даже не помнили, с какого дня знали друг друга. Знали, и все. Всегда.

Еще их отцы дружили, так втроем на войну и ушли. Вернулся только дядя Петя - Семин батя. Без руки, после штрафбата. Пьян он был почти всегда. В редкие утренние часы трезвости был зол, бил жену, что до войны не случалось никогда. Через шесть лет после Победы помер и он.
Витька отца своего совсем не помнил. Ему не было и двух месяцев, когда отец последний раз поцеловал его и мать перед отправкой на фронт. Андрей Малиненко погиб при взятии Вены.
Когда отец Толика прощался с родными, Толик - младший из четверых детей, вот-вот должен был родиться. Так они никогда и не увиделись, отец - пропавший без вести в сталинградской мясорубке, и сын - ставший еще одной безотцовщиной великой страны. Старший брат Толика, Сеня, во время оккупации Кубани фашистами, партизанил. Был связным в отряде. По доносу предателя, был схвачен немцами. Его, шестнадцатилетнего, расстреляли и бросили в плавни. А через два дня пришли наши.
Второй брат, Николай, рано сел. Сестру Веру, прозванную нянькой за вечную заботу о младших, тоже не минула чаша сия, и в пятьдесят третьем она была освобождена Великой амнистией из Таганской тюрьмы, куда попала за спекуляцию.
Матерям, не разгибавшим спины с утра до ночи в совхозе, было не до сыновей. Так и росли пацаны, как бурьян - без отцовского ремня и мамкиной ласки. Воспитателем и педагогом стала улица. Учила и наставляла. И вот, теперь, требовала от них сдать свой первый экзамен.

Рыка рассказал все. Даже то, о чем можно было и не говорить. Витька делал вид, что никто из присутствующих ему не знаком и нес такую ахинею, что Толик едва не расхохотался.
После этого всех отправили в одну камеру.
- Ну что, Сэмэн, сдал корешей? - Толик подошел к Семе.
- Ну чего я тут один сижу и сижу? Скучно без вас стало, пацаны... - Рыка сам улыбнулся обезоруживающему своей непосредственностью доводу.
Малина все же съездил ему разок по зубам. Дал бы еще, но Толик остановил:
- Брось, Витек! Чего уж теперь... - прошелся до шконки, сел. - Эх, покурить бы! А, пацаны? Короче, дела хреновые. Ну, хоть вместе будем, все легче в колонии.
- Что, думаешь - посадят? - осторожно спросил Рыка, вытирая разбитую губу.
- Нет, Сема - наградят. "И выдали Ванечке клифт полосатый, с бубновым тузом на спине!" - пропел Толик. - Помнишь, братуха мой пел, Колян? Как пить дать, закроют...

Пошли по сто шестьдесят второй, дали всем поровну, невзирая на заслуги. А осенью, теплый ноябрь 1957, амнистией в ознаменование 40-летия Великой Октябрьской социалистической революции, открыл ворота Белореченской колонии для несовершеннолетних, выпуская друзей на волю.
Пацаны, в телогрейках и сапогах, с "сидорами" за плечами, стояли и вдыхали не по-осеннему теплый воздух свободы.
- На вокзал? - риторический вопрос задал Рыка.
- Ну а куда ж? До дома, до хаты. - Толик поправил ремень тощего "сидора". - Только, вот что... Давайте на крыше вагона поедем? Тепло же. А на проездные папирос купим.
- Ништяк! Айда до вокзала.

Вечером Толик открывал тяжелую дверь единственного в станице ресторана. Глазами обвел небольшой зал, нашел брата воседавшего с двумя дружками за столом и направился к нему. Брата Толика, Колю-Моряка, знали все, любили и побаивались. Любили (особенно женщины) за веселый нрав его, привычку к шуткам-прибауткам и непременную тельняшку, благодаря которой он получил свое прозвище. А побаивались - за две судимости и бесшабашную смелость в драках.
- Опа! Ё-мое! Братуха! - Николай вскочил и крепко обнял младшего брата. - Откинулся, каторжанин? Ну, нормально! А ну-ка, Зин! - крикнул он официантке. - Давай-ка нам, там... Всего! Брательник с курорта вернулся. Гуляй рванина, от рубля и выше!
Толик солидно, на равных поздоровался с друзьями брата, снял кепку и присел за стол. Официантка быстро принесла цыпленка-тапака, огурцы-помидоры, тонко нарезаные сыр и колбасу, и запотевшую бутылку "Московской".
- А?! Видал, братуха? Ах ты моя дюймовочка! - Николай хлопнул совсем не миниатюрную официантку по заду. - "Облака летят, облака! А мы цыпленка едим табака!" - пропел он приятным баритоном. - Ну, как ты, Толян? Дома-то был? Мамку видел?
- Был. Мамка на работе еще.
- А, ну як же ж! "Нам солнца не надо - нам партия светит, нам хлеба не надо - работы давай!" Эх, маманя-маманя... - Николай налил из бутылки всем, включая Толика - Ну, давайте, хлопцы! Шоб пылось, тай моглось!
И первым замахнул сотку.
- А подельники твои чего не пришли? До мамок побыстрей? - Николай смачно закусил соленым огурцом.
- Малина дома, а Рыка... Нету Рыки. - Толик потянулся за бутылкой.
- Шо? Не понял. А ну, погодь. - Коля остановил руку брата. - Цэ як - нету?
- С вагона он упал, с крыши. Прямо под колеса. Подскользнулся. - Толик покосился на друзей брата.
- Поскользнулся? - Николай сам налил себе и брату - Ну-ка, хлопцы, погуляйте. Бо нам побазарить трэба, по-семейному. Звиняйтэ.
Изрядно выпившие кореша послушно направились к выходу.
- А и правильно, Толян. Он же сдал вас.
- Ты чё, Коль? Да я не... Да он, в натуре, случайно! Мы с Малиной не при делах!
- Ладно. При делах, чи не - мусорам будешь рассказывать. И тетке Марусе, Семкиной мамке. - Николай достал из пачки папиросу - На, закуривай.
- Свои есть. - Толик достал пачку "Беломора".
- Смотри-ка, прямо буржуй! "Мистер Твистер, бывший министр". Давай, братуха. Ничего, не пропадем. Есть у меня задумки, есть! Вместе делюгу делать будем. "Рубите лес и продавайте англичанам!" А, Толян?!
Толик сидел сытый, разомлевший от водки, слушал голос брата, смешанный с музыкой патефона и чувствовал себя счастливым. Счастливым и взрослым. Вот она, жизнь! А все остальное - колония, менты, и даже сегодняшняя смерть друга, казалось ненастоящим. Сном! Хорошо надо жить, красиво. И пусть будет все как будет.
Амнистия пятьдесят седьмого навсегда освобождала его от детства.