Трехглазый С. : Пожар

1.
Опять очередная стрелка, на пустынной снежной улице, затерявшейся где-то среди низеньких частных домов. Опять он опаздывает. Опять мороз, опять холодно. Члены гудят. Хочется свернуть их так, чтобы было по возможности больно. Как можно больнее. Хочется сломать стоящий рядом зеленый забор, обвитый сверху колючей проволокой, на которой висят разноцветные клочочки различных тканей. Сколько же подростков, сколько же алкоголиков пытались перелезть на ту сторону? И что там за этим забором? Что им за ним было нужно? Что можно найти зимой на забитой досками даче? В ней можно только ебаться. Её можно только сжечь. Но для этого не лезут через забор, для этого ломают доски ногами. Руками. Доски. Ебаные, сраные доски. Ебаных сраных дачников. Обывателей, сук, тварей.

Забор хрустит. Я ломаю его ногами, с остервенелостью нанося удары. Но не долго, потому как скоро устаю. Какой из меня боец? Я хил. Я бесцветен. Я ничтожен. Могу только кричать и ругаться, а сделать, претворить что-то в жизнь не могу, нет физической силы во мне. Я задохнулся, я вспотел. Сначала стало тепло, а потом снова холодно. Снова холодно. А его все нет. Все нет.

Из напротив стоящего жилого дома вышла на крыльцо какая-то женщина и стала всматриваться в темноту. Я выполз на свет, под фонарь. Она уставилась на меня. Я стал подходить ближе. Она перепугалась и забежала обратно в дом, хлопнув дверью и выключив во всех комнатах электричество. Я стал кидаться снегом в её окна, но она “не просыпалась”, она умерла от страха. Перед моими светящимися глазами. Перед моими крохотными кулачками. Перед моей душой наполненной безапелляционной ненавистью. Я снова ушел в тень, прокусив себе нижнюю губу. Где он? Когда он придет?

Минут, наверное, через десять под фонарем показал компания подростков, неумело потрошащих сигарету, неумело высыпающих из неё табак, неумело забивающих в неё что-то. О, дети. Как же вы глупы. Вы думаете в ваших руках тот самый кайф, о котором мечтает ваше тело. Которого жаждет ваша душа. Две девушки отходят в мою сторону и меньше чем в метре от меня присаживаются ссать. Я слышу, как их выделения растапливают податливый снег. Я чувствую исходящий от них пар. О, если бы вы, девочки, были одни, без этих нервных мальчиков, неумело лечащих неумело забитую сигарету, я бы к вам подкрался и схватил бы вас за теплые белые упругие ягодицы. Я бы изнасиловал вас. Я бы напугал вас. Я бы выколол вам ваши бесстыжие глаза и разодрал бы вам ваши намалеванные губы. Но мальчики здесь, а потому мне приходиться стоять не подвижно. Пока они неумело добьют. Пока они неумело уработаются. Не эстетично и по пролетарски грубо.

Они уходят, я закуриваю. Табачный дым стараюсь глотать маленькими затяжками, боюсь простудить горло. Сколько же еще можно ждать? Почему он всегда опаздывает? Нет. Можете мне не отвечать, я и сам знаю ответ. Как же мне это не знать. Это делается специально. Он заставляют меня ждать, и я жду час, два, три. И уже потом когда он приходят я готов купить у него даже стиральный порошок, поскольку силы мои иссякают, поскольку тело моё неистово требует от меня внутривенных.

Что делать то? Чем занять себя?

2.
Через какое-то время я учуял запах дыма, один из самых приятных запахов в зимнюю морозную ночь. “Где-то топят баню”, - подумал я и не обратил сначала на него особого внимания, но потом, когда за крышей напротив стоящего дома я увидел зарево и когда услышал чьи-то крики и звуки подъезжающих пожарных машин, я понял в чем дело. Пожар. Настоящий пожар. Горит чья-то материальная собственность, а значит, это может доставить мне ни с чем не сравнимое удовольствие. Удовольствие от понимания того, что кому-то на свете еще хуевей, чем тебе самому. Я забыл про стрелку, я забыл про то, что я здесь так долго ждал, я побежал туда – смотреть, как горит очередная достойная счастливой жизни ячейка благочестивого общества.

Горел деревянный дом. Левая сторона его была охвачена пламенем. Люди словно обезумевшие бегали вокруг него, что-то кричали, с кем-то ругались. В страхе перед побеждающей их стихией. В понимании того, что буквально за этот десяток другой минут сгорит все их прошлое, все их будущее, все нажитое ими имущество, ради приобретения которого они отдали половину своей жизни. “Именно так будет гореть Вавилон”, - пришло мне в голову. Только так они поймут свою наркотическую зависимость от окружающих их вещей. Столько работать, возможно, даже копить и не доедать, и все ради чего? Ради того чтобы обезумевшими глазами смотреть, как догорает постепенно становящаяся бесполезной твоя молодость. Вместе с клубами дыма ветер уносит в воздух твою жизнь. Кто ты теперь, когда нет у тебя дома, пыльных ковров, и трех телевизоров? Ты погорелец. Ты словно только что родившийся ребенок. Твоя жизнь начинается заново. Вперед. У тебя снова есть цель. Хотел отдохнуть на старости лет? Хуй тебе. Ничего у тебя не выйдет. Работай.

Мимо меня пробегает с ведром воды какая-то старушка. Раз, другой. На третий я бью ей кулаком в лицо. Она падает, ведро со звоном ударяется об её голову. Вся находящаяся в нем вода на неё проливается. Но через мгновение она снова уже на ногах и с ведром в руке бежит к колонке. Поняла ли она вообще, что с ней только что произошло? Я смотрю на неё. Поняла. Точно поняла. Оббегает меня. Из ее носа течет кровь, на одну ногу она хромает и пока бежит от колонки до горевшего дома разливает большую часть воды. Подбежав к дому, закрываясь от жара рукой, она выливает то, что осталось в ее ведре. Капля. Всего лишь капля. Бесполезная капля. Бесполезная суета. Но можно ли просто стоять и смотреть, как у пожарников возникают какие-то проблемы со шлангом и они медлят? Можно ли быть спокойным в такой ситуации? Можно ли понять, что сейчас адекватно, а что нет.

Под моими ногами начал таять снег. Я расстегнул куртку. Какое приятное, согревающее и душу, и тело тепло. Я вижу, как у кого-то рушится мир и мне приятно это лицезреть. Мне нравится их паника, их слезы, их страдания. Имущественных наркоманов. Палящих меня в переполненных автобусах, смотрящих мне в глаза, как будто там что-то понимающих. Всегда обо всем знающих. Постоянно готовых рассказать тебе, что в данный момент хорошо, а что плохо, кто герой, а кто самое, что ни наесть говно. Трясущихся оттого, что кто-то не работает, а строит коттеджи, в отличие от них, работающих и теснившихся в крохотном сбитым из картона домике. Читающих дешевые газетенки и рассуждающих за бутылкой водки о вреде марихуаны. Блюющих салатом “Оливье”, выйдя на минутку из-за новогоднего стола, готовых проблевавшись туда вернуться и попробовать еще и винегретика.

Я стал лепить снежки и кидаться ими в ту самую бегающую с ведром бабку. Несколько раз попал ей по лицу, но она даже не взглянула на меня, не закричала на меня. Она словно обезумевшая носилась с этим ведром и не чувствовала ни боли, ни усталости. А я старался. Лепил их крепкими и кидал сильно. В живую мишень, не чувствующую физической боли. В сошедшую с ума от горя бабку.

-Молодой человек, - обратился ко мне выскочивший из облака дыма пожарник с черным от сажи лицом, - Не стоите просто так, помогайте, помогайте.

-Конечно, - ответил я ему, и он удовлетворенный моим ответом снова нырнул в облако дыма, будто и не было его здесь вовсе, будто я его сам придумал.

Я подошел к куче валяющихся на снегу остатков былой роскоши. Телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр, радио, деревянный стол, деревянный стул, мягкая утепленная седушка от унитаза, сгоревший на половину зеленый ковер. Почему никто это не охраняет? Неужели они считают, что весь мир им сострадает? Неужели они думают, что ни у кого не поднимется рука что-нибудь отсюда украсть? О, как они заблуждаются. О, как они глупы и посредственны. Я засовываю в карманы все то, что в них может поместиться. Я перетаскиваю видеомагнитофон и музыкальный центр в сторону, в сугроб, где их никто не сможет найти. Все остальное оставшееся я ломаю. Стол, стул превращаются под моими ударами в щепки, так же как и забор, который я всего лишь час назад, не знающий чем себя занять и на ком сорвать свою злость, свою ненависть, неистово крушил.

Телевизор со страхом смотрит на меня. Сейчас он бессилен передо мной. Без кабеля он всего лишь куча безобидных транзисторов. Не способных влиять на умы обывателей. Не способных руководить их действиями. Не способных внедрять в массы гнилостные гнойные идеалы. Я разбиваю телевизору экран. Он, осыпаясь на снег, звенит, плачет. О, как это символично. Я разрушаю чей-то храм. Я, ебаный наркоман, возомнивший себя спасителем всего человечества. Мой труп в отличие от трупа дедушки Ленина гнить не будет. Будет валяться в пустой холодной квартире, среди дотлевших непотушенных бычков и никто никогда не поймет, что жилплощадь освободилась, что можно её чем-нибудь забить, какими-нибудь вещами, чьими-то глупыми взглядами.

Ко мне подбегает какая-то женщина и, обнимая меня, начинает плакать. Я одной рукой, успокаивая, глажу её по голове,

-Ну что вы не плачьте, все образуется, все будет хорошо.

а второй мацаю её бедра, её ягодицы.

-Это еще ничего, ведь многое удалось спасти.

а второй залезаю к ней в обосанные от горя трусы.

-Со многими бывает, многие горят.

а второй тру её клитор.

Она трясется от горя, но ей приятны мои ласки. За окостеневшим накопительным разумом скрывается животная похоть. Исходящее снизу её тела тепло притупляет ей понимание, успокаивает ей сердце. Словно алкоголь. Даже лучше алкоголя.

-Пойду валерьянки выпью, - сквозь непрекращающиеся слезы заявляет она мне, целует меня в щечку и уходит.

Дом продолжает гореть, пожарники по-прежнему возятся со своим шлангом. Вокруг собралось большое количество народу, все сожалением на лицах наблюдают за происходящим. Что сейчас творится в их мозгах, какие они испытывают чувства? Жалко ли им погорельцев? Не откопали ли они затаренные мною вещи?

Из огня выскочила загоревшаяся бабка. Пламя ласкало её морщинистое лицо. Она истошно орала. Пожарники пытались закидать её мокрым снегом. Но не помогало. Я видел, как старуха в сильнейших муках испускала дух. Я видел, как отваливалась от её тела сгоревшая одежда. Через какое-то время она замерла. Её тело догорало. Дым пах пригоревшим белком. В руке старуха зажимала ручку помятого ведра.

Где-то в стороне бешено закричал какой-то мужчина. Он обнаружил разбитый мною телевизор. Он упал на колени и начал рыдать. Как женщина. Как какая-нибудь женщина, не стесняясь вылупивших на него свои глаза соседей. Он собирал на снегу транзисторы и складывал их, как обычно складывают кусочки разбившегося кувшина. Он был похож на сумасшедшего. А, может, он и вправду сошел с ума? Или пришел в свой ум? На лице его выступил пот. Глаза его стали метаться из стороны в сторону, изо рта потекли слюни. Он упал на спину и его тело начало трястись. К нему подбежал ребенок лет пяти шести и обнял его.

-Папа это же всего лишь телевизор, всего лишь телевизор.

Я не мог больше на это смотреть. Я повернулся в сторону догорающего дома.

Так чем же сегодня вмазаться?

2004г. Сергей Трехглазый.