Black Rat : Игры обкурившегося разума. Часть 1-я: Москва. Джоззи, Гашиш и Буратино с лапам

Обглодав на пустыре недоеденный местными бомжами, пережаренный труп беспризорника, Кочеткова отхлебнула из фляги медицинского спирта и, сунув в подсумок кишащую червями детскую стопу, неторопливо направилась к заброшенному зданию института. По пути ей встретились два облезлых гидроцефала, вооруженные тяжелыми шипованными дубинками. Почуяв запах жареной человечины, источаемой Кочетковой, они, воинственно вращая примитивным, но внушительным оружием, преградили путь предполагаемой жертве. Кочеткова оскалилась удачно приживленной волчьей пастью и, быстро выхватив из того же подсумка строительный пистолет отечественного производства, выстрелила одному из гидроцефалов в лицо. Гидроцефал взвыл, выронил из лап дубинку, и с торчащим под правым глазом гвоздем бросился прочь от Кочетковой. Его облезлый соплеменник испуганно посмотрел на нацеленный ему в пах ствол и тоже быстро ретировался.
Кочеткова издала хриплый звук – аналог утраченного в результате операции смеха – и, положив строительный пистолет обратно в подсумок, гуськом засеменила вперед. На первых двух этажах заброшенного института было много засохшего говна и обглоданных собачьих костей. На третьем Кочетковой повстречались два бомжа-пидораса усиленно насасывающих друг у друга в позе 69. Проходя мимо них, Кочеткова брезгливо поморщилась, и уже было собиралась расстрелять мерзких геев из своего пистолета, но, немного поразмыслив, передумала – мало ли еще впереди врагов, гвоздей на всех не хватит. На четвертом этаже в одной из полутемных комнат коридора она увидела пухлую девочку-мутанта, обедавшую еще живой земляной крысой.
Заметив Кочеткову, девочка повернулась к ней другим лицом – испещренным морщинами и шрамами – пожилого зека с острозаточенными клыками. Кочеткова не стала испытывать судьбу, и пошла дальше. Из окна пятого этажа она увидела, как внизу у высушенного колодца умирает подстреленный ею гидроцефал. Рядом с ним беспокойно рыча ходил размахивая шипованной дубиной соплеменник. На шестом этаже Кочеткова нашла кабинет, в котором раньше работала в должности младшего научного сотрудника. На стенах по-прежнему висели портреты директора федерального агентства военной генной инженерии и патриарха Всега Святейшества. В груде битых мензурок и ампул лежал пропитанный особым химическим составом труп профессора судебной трансплантологии Вениамина Эдуардовича Живодерова.
Это человек с говорящей фамилией был бывшим начальником Кочетковой. Зная, что его тоже не пощадят, он подстраховался от варварского поедания своего любимого тела и принял быструю смерть от ядовитых химических препаратов собственной разработки. Тело профессора сохранилось в отличном состоянии. Его красивое лицо приветливо улыбалось бывшей подчиненной, успевшей к моменту этой встречи сменить моральные и политические принципы, а вместе с ними лицо и пол. Вениамин Эдуардович умер с той же неизменной улыбкой, с которой жил и проделывал все свои ужасные опыты. Кочеткова почувствовала тошноту и головокружение – это подействовали химические препараты, пропитавшие все тело профессора. Кочеткова вытащила из подсумка кусачки большого размера и, склонившись над телом, стала срезать с прижатых к безволосой груди ладоней длинные профессорские пальцы.
Оставив ладоням Живодерова только мизинцы, Кочеткова вышла из кабинета и, пошатываясь от головокружения и тошноты, пошла дальше по коридору. Дойдя до кабинета с номером 777, она проблевалась на мраморную плитку. Стало немного полегче. В конце коридора показалось пухлое лицо девочки-мутанта, втянуло воздух разодранными ноздрями и исчезло. Кочеткова вошла в просторный кабинет, заваленный сгнившими тряпками и биохимическим шлаком третьей категории. На ободранных стенах висели пустые рамки и оголенные провода. В углу кабинета была винтовая лестница, ведущая наверх. Осторожно держась за проржавевшие перила, Кочеткова поднялась по лестнице и оказалась в процедурной. Четыре, похожие на гробы, барокамеры вдоль правой стены стояли разбитые и покореженные. Кресло и приборная доска были свинчены и вынесены за пределы института.
Кочеткова подошла к тому месту, где была приборная доска и смахнула с вмонтированного глазка толстый слой пыли. Затем вынула из подсумка горсть отрезанных профессорских пальцев и стала поочередно прикладывать их к глазку. На среднем указательном с левой руки Вениамина Эдуардовича глазок одобрительно щелкнул встроенным сканером. Две барокамеры медленно отъехали от стены, освобождая проход к открывающимся дверям замаскированного лифта. Кочеткова положила указательный палец Живодерова обратно в подсумок и вошла в лифт. Включился свет, двери закрылись, и лифт поехал вниз. Кочеткова срыгнула остатки уличной трапезы на пол с подсвечивающейся табличкой «Мослифт». Когда двери открылись, она оказалась в просторном цоколе, слабоосвещенном, заставленном рядами облаченных в униформу третьего рейха манекенов.
Здесь были и офицеры технической службы, и офицеры из личного состава санитарных подразделений, офицеры судебно-следственных органов, унтер-офицеры, солдаты лейбштандарта СС «Адольф Гитлер», камуфлированные панцер-гренадеры, гаупт-шарфюреры и тд. Кочеткова подошла к одному из панцер-гренадеров и, достав свой мощный член, с наслаждение помочилась под ноги манекену. Затем она заправила член обратно в штаны и пошла к дальней стене, возле которой находилось что-то наподобие трона, на котором, свернувшись калачом, храпел грузный толстяк в темно-зеленой униформе войск НКВД с капитанскими звездочками на обшлагах. Кочеткова подошла к нему и зарычала. Но толстяк продолжал храпеть. Тогда Кочеткова громко взвыла своей приживленной волчьей пастью. Толстяк разлепил заплывшие жиром маленькие свиные глазки.
– Ну, мать, тебя только за смертью посылать! – насуплено сказал он и слез вниз.
Кочеткова широко раскрыла пасть, отвинтила один из своих верхних клыков, протянула его толстяку. Толстяк взял клык и, надломив у его основания, извлек наружу крошечную микросхемку.
– Короче, я в соседний блок, а ты сиди здесь, ничего не трогай и жди меня. Ясно?
Кочеткова в знак согласия кивнула и стала привинчивать клык на место. Толстяк подошел к огромному сейфу, набрал нужную комбинацию, открыл дверцу и вытащил из сейфа: 9-мм-вый пистолет «Штайр» и 7,92-мм-вую самозарядную винтовку «Фольксштурмгевер» 45-й модели. Затем толстяк суетливо распихал по широченным карманам пять магазинов к «Штайру» и четыре к «Фольксштурмгеверу», после чего надел, тоже взятые из сейфа: бронежилет и каску полицейской дивизии СС, с сидящем на свастике орлом, и быстро направился к лифту. Когда толстяк уехал наверх, Кочеткова зевнула и стала неторопливо прогуливаться между манекенов. Среди облаченных в униформу вермахта одинаковых пластиковых истуканов она увидела деревянную лошадку-качалку, похожую на ту, что продавалась много лет назад в «детском мире» на кузнецком мосту, и которую ей, по бедности, так и не купила мама. Лошадка косилась на Кочеткову испуганными нарисованными глазами. Кочеткова почувствовала невероятный прилив сладко-скудной ностальгии и возбуждения.
К своему удивлению она обнаружила, что зад у лошадки имеет небольшое, но глубокое прорезиненное отверстие. Кочеткова жадно оскалилась и, спустив штаны, вставила свой возбудившийся член в отверстие. Обхватив шею лошадки вспотевшими ладонями, она сладострастно заскулила, совокупляясь с розовой мечтой едва теплящегося в памяти детства. После акта слегка утомленной, но довольной реализовавшейся детской мечтой Кочетковой захотелось облегчиться по-большому. Своим волчьим носом она без труда определила местонахождением сортира. Он располагался в противоположном углу цоколя, в окружение дюжины женских манекенов одетых в форменные куртки и юбки специалистов службы воздушного наблюдения из женского вспомогательного персонала люфтваффе. Оседлав фаянсовый унитаз, Кочеткова обратила внимание на использующиеся в качестве туалетной бумаги папки с документами. Взяв одну из них, она прочитала на жирном канцелярском штампе «Забраковано цензурой». Открыв папку, Кочеткова извлекла из нее пожелтевшие листы формата А4 и стала читать напечатанный шрифтом Arial-12 текст:

Часть 1-я: Москва. Джоззи, Гашиш и Буратино с лапами кенгуру
«Итак, братья мои в миру! На вас наконец-то свалился тот, кто будет причинять вам любовь и наносить ласку, пока вы не взвоете от счастья и не просветитесь мля, одним махом. Что ж. Приступим».
pila

Москва.2-я Фрунзенская.12 часов 30 минут.
За секунду до включения поставленной на таймер музодробилки, я вскакиваю с постели и, рванувшись к музцентру, вырубаю его на хуй. Протираю заспанные глаза, зеваю и иду в сортир. В воронке старого с отбитым краешком унитаза меня приветствуют два использованных водоплавающих кондома. Облегчившись по-малому, возвращаюсь в постель, закуриваю последний данхел и толкаю в бок зеленоволосую Джоззи.
– Уффффффф… скока вреееееееееаааааамя? – зевая, спрашивает она, высовываясь из-под тонкого цветного пододеяльника. У нее совсем еще детское лицо, пропирсингированная левая бровь и язык.
– Полдень с гаком, – отвечаю я, и убираю с ее щеки прилипший зеленый волос.
– Однако мне пора до хауза, – она выдергивает из моих пальцев сигарету, делает две глубоких затяжки и отдает обратно.
– Да, а чё так? – почти равнодушно интересуюсь я.
– Да отчим-пиздюк доебываться будет: «С кем была, где спала и что пила?»
– Ну позвони ему.
– Да у меня дома телефона нету.
– Ну, матери позвони на работу.
– Она в деревне у тетки бухает.
– Слушай, хорошая у тебя семья, однако.
– Кончай издеваться, дай лучше еще посмалить.
– Хе, так нету, вчера ж все выкурили.
– Ты ж говорил, что у тебя еще гаш есть?
– Есть, да не про твою честь. Не обижайся. Ко мне еще человек вечером должен зайти подлечиться, да и вообще – гаш для тебя слишком сильный, тем более на голодный желудок.
– Не гони, я гаш уже курила, а что до голодного желудка, так ведь мы сейчас пожрем, верно?
– Неа, не верно. В холодильнике только полбаночки консервированной фасоли, а гаш у меня особый пакистанский, такой ты навряд ли в своем мухосранске курила.
– Подольск, милейший Владик не мухосранск, а за хавчиком и в магазин сходить можно! – обиженно парирует зеленоволосая, отнимает у меня бычок и встает с постели.
– Можно, если деньги есть, а у меня они только вечером будут – я тянусь к тумбочке и вынимаю из полки початую упаковку презервативов. Зеленоволосая докуривает бычок, засовывает его в пустое горлышко стоящей на подоконнике пустой бутылки Арбатского белого и, глядя в окно, быстро натягивает трусики.
– Тормозни-ка русалочка, – я тушу сигарету в недопитой банке вишневого Винтажа, вынимаю резинку и натягиваю ее на своего эрегированного бойца.
– Зачем? – Она продолжает смотреть в окно и одеваться.
– Щас быстренько поебёмся и я тебя до метро провожу.
– Ни хуя, у меня месячные начинаются, – она натягивает поверх грязно зеленой с длинными рукавами кофты красную безрукавку с черными жирными буквами на впалой груди: «Панк твой дед!».
– Давай тогда в попенчик.
– Не могу, у меня очень слабый кишечник и это…как ее, анальная трещина.
– Бля, ну хоть минет-то сделай!? – Грубо-вопрошающе я смотрю в ее задумчиво округленное лицо.
– Ладно, тока быстро, а то я на электричку опоздаю! – Джоззи ложится в одежде на кровать, подползает к моему упакованному в латекс пони-бою, сжимает маленькой ладошкой твердые бритые яички и стягивает презер.
– Ты чего?
– Не могу я резину сосать, у меня сразу рвотные позывы начинаются, – жалуется она и, отбросив свежий кондом на пол, не дожидаясь моих возражений (или не возражений) М Е Д Л Е Н Н О заглатывает мой корень жизни.
Металлический шарик непривычным холодом касается лишенной защиты головки. Поглаживая всклокоченные зеленые волосы Джоззи, я с ужасом думаю о том, сколько десятков, а то и сотен членов (панков, металлистов, анархистов и других похуистов) перебывало в ее рабочем ротике. Минут через пять она поднимает на меня слезящиеся (у нее, что-то вроде конектевита) глаза и начинает двигаться быстрее. Несколько раз она заглатывает моего пони-боя так, что он достает до второго маленького язычка. Все это кончается тем, что, вскрикнув от боли (шарик-нержавейка зацепился за уздечку) и подступившего оргазма, я кончаю ей практически в самое горло. Прокашлявшись и проплевавшись (прямо на мою постель) Джоззи бесцеремонно вытирается моей (хорошо, что не новой) майкой, бросает ее на стул и, не говоря ни слова, босиком выходит из комнаты.
В санузле слышится гудение крана, всплеск воды, фырканье и характерное шипение реликтового сливного бачка. Затем я слышу, как Джоззи шлепает на кухню, открывает холодильник, достает банку «Зеленого великана», скребет ложкой и доедает мою любимую фасоль. Я решаю, что зеленоволосая дойдет до метро без меня и, найдя на подоконнике бычок подлиннее, прикуриваю его от найденной вчера вечером по дороге из клуба красно-желтой зажигалки. У лифта Джоззи засовывает в один из многочисленных карманчиков своей панковской сумочки листок с моим телефоном и небрежно целует меня в губы.
– Пока, писатель!
– Пока, конфетка! – Лифт закрывается и увозит пятнадцатилетнюю Джоззи к новым приключениям (похождениям).
Вернувшись в квартиру, я первым делом принимаю душ, затем тщательно вытираюсь пестрым махровым полотенцем и, забравшись под ванну, вытаскиваю один из двенадцати подпиравших ее снизу кирпичей. Сковырнув с торца крышку, вынимаю из тайника завернутую в полиэтилен (пустеющую с каждым месяцем, неделей, днем) тонкую пачку стодолларовых купюр. Отслюнявливаю двух «Франклинов», а остальных аккуратно кладу на место. Надеваю новые голубые Ливайсы (заблеванные синие остались отмокать в сломанной стиральной машинке), белую майку с утенком, держащим плакат: «Лучший твой подарочек – это я!» и легкие сандалии. Выхожу из дома и отправляюсь в ближайший продуктовый с витражом на витрине: ПБОЮЛ «Виноградов», но, вспомнив про обменник, возвращаюсь обратно на третью Фрунзенскую. Прохожу до набережной (опять же Фрунзенской), благополучно обмениваю в сберкассе грины на неизменные рублики и, затарившись в ПБОЮЛ «Виноградове» по полной, с тяжелейшими двумя пакетами дотопываю (благо, что топать, минут семь) до подъезда снимаемой мной двухкомнатной (в красивом сталинском доме) квартиры. Квартира двухкомнатная, с тем лишь «но», что снимаю я ее, как однокомнатную, так как вторая забита барахлом и старой мебелью хозяев. Первым делом я выгружаю содержимое пакетов в холодильник (непосредственно по чеку):
N ККМ 01001934 29/06/2003/ 13:37:48
ЧЕК №00275415
Код PLU Наименование Кол-во Сумма
07167 Вермишель Роллтон б 1.000 2.79
31678 Вермишель Роллтон г 1.000 2.79
22896 Вермишель Роллтон ба 1.000 3.39
22896 Вермишель Роллтон ба 1.000 3.39
00178 Палочки хлебные 500 1.000 23.03
14708 Печенье Аппетитное 1.000 26.12
95847 Батон Подмосковный 1.000 7.99
43403 Туалетная Бумага 37 1.000 3.04
30959 Каша Беби гречка 25 1.000 38.56
21370 Жевательная резинка 1.000 9.29
46944 Жевательная резинка 1.000 9.98
21761 Торт Медовый оригин 1.000 96.60
21106 Бритвенные станки о 1.000 33.08
31083 Зубная паста Парадо 1.000 10.38
37349 Торт ваф-шок Причуд 1.000 43.62.
08529 Мыло жидкое Линда Ч 1.000 31.19
34467 Салат Нежный 200г М 1.000 17.61
04533 Перец черный гороше 1.000 12.55
03291 Редис красный 1кг Г 1.000 66.00
02484 Лук репчатый отечес 0.640 11.23
01224 Огурцы Эффект 0.734 11.90
48590 Томаты Особые с.Мос 0.596 20.71
02282 Груша Бера 1.025 63.14
40102 Фасоль HEINZ в тома 1.000 21.82
40102 Фасоль HEINZ в тома 1.000 21.82
40102 Фасоль HEINZ в тома 1.000 21.82
31444 Молоко Parmalat 1,8 1.000 24.98
49561 Нектар Rich вишневы 1.000 48.41
48378 Йогурт Чудо клубник 1.000 16.46
22313 Йогурт Чудо персик 1.000 16.46
49017 Йогурт Чудо Био кал 1.000 16.21
28660 Масло Carbonell Exs 1.000 116.17
17833 Йогурт Данон абрико 1.000 20.88
25243 Йогурт Фруттис клуб 1.000 23.72
31444 Молоко Parmalat 1,8 1.000 24.98
02114 Творог мягкий нежир 1.000 14.59
01705 Паштет из печени 0.204 30.40
06374 Молоко топленое Мил 1.000 24.92
01705 Паштет из печени 0.208 30.99
00951 Филе говядины 1.032 133.95
17207 Майонез Оливковый С 1.000 16.98
39038 Сыр с луком для суп 3.000 33.42
25320 Творог 33 коровы 0% 1.000 15.83
34745 Молоко сгущенное с 1.000 13.32
20709 Яйцо куриное белое 1.000 16.97
10141 Печенье Землянич 1.000 12.10
ИТОГО - 1,265.58
Сумма включает НДС и НСП
ПРИНЯТО - 1,315.58 : СДАЧА - 50.00
КС 977
ФЛП № 273 336 ФИСКАЛЬНЫЙ ИТОГ - 126558
СПАСИБО ЗА ПОКУПКУ
Затем жру фасоль с паштетом и редисом. Хаваю печенье, запиваю его нектаром, иду в ванную и выуживаю из тайника (уже другого) две миниатюрные колбаски гашиша. Немного подумав, кладу одну обратно и возвращаюсь на кухню. Выбираю из скудного чайного сервиза исцарапанное голубое блюдечко, распаковываю на нем гашишную колбаску, и мелко ее нарезаю. Из полочки для ножей и вилок достаю подаренную – не помню кем и когда – маленькую деревянную курительную трубку. Принюхиваюсь – она еще хранит запах вчерашнего ганжубаса – и забиваю в дуплецо два аппетитных кусочка.
В следующие десять минут с наслаждением выкуриваю их, затем, пошатываясь, направляюсь в комнату. Какое-то время бессмысленно пялюсь в окно разглядывая м е д л е н н о двигающихся горожан. Они как бы плывут, и мне кажется, что все они БЕЗМЕРНО СЧАСТЛИВЫ, но не больше, чем СЧАСТЛИВ я. Я чувствую, как отчетливо и громко стучит мое ненасытное сердце. Мне кажется, что оно – организм внутри организма, маленькое слепоглухонемое животное-ампутант с неправильным хромосомным набором. Его геном – это заклание по пути к умершему первоисточнику. Сердце скулит и требует душевного удовлетворения, но я не знаю, что это такое. Близко, близко время покоя.
Внезапно (как мне кажется) я быстро прихожу в себя. Я уже не чувствую головокружения и не слышу отчетливой метрономики своего органа. Зато чувствую невероятную сухость во рту и испытываю сильный голод. Люди на улице уже не медленно двигаются, а нормально идут и мне уже не кажется, что они хоть немного счастливы, напротив – я определенно уверен в обратном. На кухне я приканчиваю еще одну банку фасоли, грушу и абрикосовый йогурт. С досадой замечаю, что забыл купить сигарет. Удовлетворяю свою никотиновую жажду извлеченными из грязного мусорного ведра окурками. Два из них со следами сиреневой Джоззиной помады.
В комнате мой блуждающий взгляд останавливается в темном углу на пыльном экране монитора. Я облизываюсь, придвигаю единственный в комнате стул к купленному в ИКЕЕ компьютерному столику и врубаю системный блок. Вытираю носком пыль с монитора (хотя это следует делать до включения сист. блока) и жду загрузки. Фрагментом оглушительного скрэтча меня приветствует окно рабочего стола с хаотично плавающими виртуальными пираньями. Они хищно скалятся и разрывают на мелкие части такую же виртуальную оранжевую рыбку с пугливыми несоразмерно большими глазами. Я вхожу в «Мои документы», нахожу папку: «Творческие Визуализации», вхожу в нее и создаю «Документ Майкрософт». Немного поразмыслив, переименовываю в «Мои воспоминания о детстве». Минут пять сижу перед гипнотизирующим белым прямоугольником экрана, затем преодолеваю оцепенение и начинаю медленно двумя пальцами набивать нижеследующий текст:
«Покидая гудящее чрево подстанции, я выхожу наружу. Просторная, щедро посыпанная крупным щебнем территория. Справа, вдоль кирпичной стены выстроились уже отжившие свое огромные, почти трехметровые монстры-трансформаторы. Каждый день они безмолвно плачут жирным техническим маслом, капающим в большие – такие уже не выпускают – консервные банки из-под маринованной сельди. Масло используется для розжига вечерних костров, но жгут их лишь тогда, когда накопится достаточно мусора. В тех (монстрах-трансформаторах), что уже полностью выплакались, живут бездомные кошки. Их регулярное потомство пищит в глубине ржавеющих механизмов. Родившиеся мертвыми или погибшие от болезней и крыс (одну из них, вероятно умирающую от старости, я разрубил дедовской саперной лопаткой на две части и засыпал в канаве кирпичным крошевом) под действием жары быстро разлагаются. Вонь почивших в бозе котят (а нередко и их родителей) привлекает прожорливых ос и мух. Ростовские мухи, в отличие от московских – большие и жирные. Часто встречаются зеленые и желто-коричневые экземпляры. Раньше я не знал, что осы едят мясо и, увидев облепленный ими, выуженный хитроумным проволочным приспособлением моего деда из нижней части трансформатора трупик кошары, был сильно удивлен. На раскаленном под солнцем цельном куске кровельного железа зажарился выползший из травяных зарослей уж-недотепа. На вишневую ветку присела молоденькая стрекоза. Схватив ее за хвост, я какое-то время наблюдаю за тщетными вращениями слюдовых лопастей, заглядываю в мертвенно-фасетчатые полусферы глаз и затем прячу под пластмассовую крышку в трехлитровую, из под айвового компота, банку. В банке уже находятся: грушевая листоблошка, крылатая расселительница, бескрылая живородящая тля, пристифора крыжовниковая, земляничный чернопятнистый пилильщик, красноватая земляная совка, медведица кайя, шершень, несколько ос обыкновенных, бронзовка золотая (она же майский жук), кукурузный навозник, люцерновый скосарь, скрипун мраморный (он же желтый солдатик), ивовый долгоносик, усачик фруктовый, смородиновая узкотелая златка, песчаный медляк, ягодный клоп (он же черепашка-вонючка), непарный короед, бычий цепень, жук-олень, несколько разноцветных кузнечиков и скособоченная саранча. К сожалению, все вышеперечисленные господа мертвы, кроме того, многие из них растеряли головушки, лапки, внутренности и крылышки, в общем, полностью потеряли весь свой презентабельный вид. Виной всему подлый жирный шмель. Дело в том, что до сегодняшнего утра у меня была неплохая коллекция. Я собирал ее почти два года, часть – на родине моего отца в деревне Никитовка Белгородской области, и часть – непосредственно здесь, на родине моей мамы, в городе Ростове-на-Дону. Коллекция хранилась в большой, я бы даже сказал огромной картонной коробке из-под дорогих польских конфет. Коробка была прочная, с прозрачной крышкой-витриной, как раз для господ насекомых. Каждому, аккуратно пришпиленному мною экземпляру было отведено свое место. Коллекция была предметом моей гордости и радости. Забравшись на старый бабушкин диван, я любил подолгу рассматривать причудливые скорбные физиономии (естественно у тех, у кого они просматривались без микроскопа) убиенных мною господ. Короткая бесславная жизнь почти каждого из них закончилась в моей чудной коробочке, свободные ячейки которой через тройку-пяток экземпляров должны были заполниться новыми трупиками. Вчера вечером, катаясь по городу на новеньком (купленным мне в подарок дедом Толяном и бабушкой Клавой на день рождение) «Школьнике», я подобрал возле проезжей части крупного и, как я думал, мертвого шмеля.
«Это именно то, что не хватает моей коллекции», – решил я, и, положив крупничка в пустой спичечный коробок, погнал обратно до дома. У себя в комнате я приколол стандартной канцелярской булавкой не подающего никаких признаков жизни мохнатыча рядом с потерявшим часть рога (видимо при сражении) жуком-оленем.
– Познакомься, олененок, это твой новый сосед, – радостно сказал я, и минут десять, полюбовавшись пополнившейся коллекцией, довольный и счастливый, положил ее в одну из многочисленных полочек монстрообразного письменного стола.
Поужинав фирменным бабушкиным блюдом: пропущенной через мясорубку клубникой, черной смородиной и тютиной (по-научному шелковницей) в сметане и сахаре, я разделся до трусов и лег спать. Всю ночь в полудреме мне чудилось, что по комнате шастают полоумные, так и не добившиеся нормальных половых отношений от сисястой белоснежки гномы (накануне тетя Лариса водила меня на одноименный детский спектакль).
Встав утром с постели, я услышал доносившееся из письменного стола, настойчивое шуршание. «Наверное, мышь», – решил я, и, сжав в руках остро заточенный карандаш, стал осторожно вынимать полочки. В четвертой по счету я обнаружил источник звука, это был ползающий по периметру всей коробки, насквозь проколотый булавкой шмель. Он отчаянно скреб лапами в крошеве из останков наиболее хрупких экспонатов моей коллекции, а именно бабочек. Все остальные господа и сударыни тоже сильно пострадали. Этот мерзавец толи спал, толи был контужен во время удара об автомобильное стекло и, придя в себя, покинул свою ячейку, устроив в моей чудесной коллекции полный беспредел. Немного погоревав, я тут же, на столе, расчленил на мелкие части лезвием «Нева» ненавистного гада и, ссыпав то, что, осталось от коллекции в трехлитровую банку, отправился на кухню завтракать».
Поставив точку, внимательно перечитываю получившееся, решаю, что мне пора подзарядиться, встаю из-за стола и иду на кухню к заветному голубому блюдцу. Забиваю в трубочку три похожих на пластилин кусочка, поджигаю, затягиваюсь густым ароматным дымком еще, еще и еще раз, и так до тех пор, пока не выкуриваю все ее содержимое. После последней затяжки падаю под стол (кружится голова и закладывает уши) и на четвереньках выползаю из кухни в направлении клавиатуры. Взбираюсь на стул, берусь за мышь, удаляю в корзину «Мои воспоминания о детстве», создаю новый документ, озаглавливаю (дрожащими пальцами) его как: «Когда мне было десять лет» и, с трудом тыркая по плавающей клаве, выуживаю из своей воспаленной памяти нижеследующее:
«Покидая стонущее умирающими жертвами чрево подстанции, я выхожу наружу. Просторная, щедро посыпанная пеплом территория. Справа, вдоль кирпичной стены – прикованные друг к другу (и к самой стене) огромными свинцовыми кандалами выстроились шкафоподобные, но заметно изможденные санитары-Dегенераторы. Каждый день они безмолвно плачут (у всех до одного отрезаны языки) жирным естественным калом, капающим в большие (таких уже не рожают) растущие из земли влагалища самок-имитаторов. Кал используется как еда, но только тогда когда это разрешает ВЕРХОВНЫЙ. В частично вырезанных внутренностях санитаров-Dегенераторов живут бездомные лемуры. Их регулярное потомство пищит в глубине гноящихся тел. Родившиеся мертвыми или погибшие от болезней, и не прошедшие санитарную обработку проститутки (одну из них, вероятно умирающую от старости, я разрубил дедовской саперной лопаткой на две части и засыпал в канаве кирпичным крошевом) под действием жары быстро разлагаются. Вонь почивших в бозе лемуров привлекает прожорливых служителей фемиды и карликов-падальщиков. Ростовские карлуши в отличие от Московских – большие и жирные. Часто встречаются зеленые и желто-коричневые экземпляры, похожие на цветовых симулянтов. Раньше я не знал, что служители Фемиды едят мясо (по всему городу упорно ходили слухи, что все они все поголовно вегетарианцы) и, увидев облепленный ими, выуженный хитроумным проволочным приспособлением моего деда из нижней части тела санитара-Dегенератора трупик печального лемура, был сильно удивлен. На раскаленном под солнцем цельном куске кровельного железа зажарился выползший из травяных зарослей бывший (в свое время он самовольно покинул занимаемую должность и сбежал вместе с дикими собаками Динго в близлежащий пихтовый лес) районный староста Хуебрылов. На вишневую ветку присела молоденькая (с вживленными в спинной хребет органическими крыльями профессора Целкина) беззаботная гимназистка. Схватив ее за хвост (с помощью лапы-ковша), я какое-то время наблюдаю за тщетными вращеньями слюдовых лопастей, заглядываю в мертвенно-фасетчатые полусферы глаз и затем прячу в бронированный кузов своей чудо-машины (подарок от рабочих легендарного ростовского вагоностроительного завода РОСМАШПУТЬ). В кузове уже находятся: главный инженер строительного комплекса «Пламя и Боро» Ильяс Бероевич Ноктюрн, его заместитель Солод Педросович Жмыга, бригадир машинодойщиц Виолетта Ульяновна Перхоть, Главком ОПГ Суздаль Марьянович Залупко, Главврач центральной больницы Тата Эдиповна Шац, ведущий специалист патологоанатом Буй Валерьянович Лоботомия (потомок небезызвестного Лаврентия Палыча Берия), префект юго- западного округа Кира Костратовна Коготь, зав.кафедрой мещанской паразитологии Блямбус Арнольдович Холост, начальник лодочной станции Теодор Губерманович Блядь, сбитая (вместе с велосипедом) на углу ул. Стачек безызвестная девочка с фиолетовыми волосами, корректор еженедельника: «Донские новости» Акрил Бухтеярович Сусло, балетмейстер РНТ Фома Султанович Ю, и рыжий гаишник в парадной белой униформе, который безуспешно пытался вытащить меня из кабины моего авто. К сожалению, все вышеперечисленные господа мертвы, кроме того, многие из них растеряли головушки, лапки, внутренности и крылышки, в общем, полностью потеряли весь свой презентабельный вид. Виной всему подлый мохнатый продавец мороженого. Дело в том, что до сегодняшнего утра у меня была неплохая коллекция. Я собирал ее почти два года, часть на родине моего отца в деревне Никитовка Белгородской области и часть непосредственно здесь, на родине моей мамы, в городе Ростове-на-Дону. Коллекция хранилась в большом, я бы даже сказал – огромном погребе, вырытым моим дедом Толяном еще в послевоенные годы (там он вместе с братом Николаем держал двух пленных немцев, впоследствии умерших от крупозного воспаления легких). Каждому экземпляру было отведено свое место. Коллекция была предметом моей гордости и радости. Забравшись с фонариком в погреб, я любил подолгу рассматривать причудливые скорбные физиономии (естественно у тех, у кого остались головы) убиенных мною господ. Короткая бесславная жизнь почти каждого из них закончилась в моем чудном погребце. Вчера вечером, катаясь по городу на новеньком, купленном мне в подарок дедом Толяном и бабушкой Клавой на день рождение мотороллере, я подобрал у разграбленного местными бомжами ларька с мороженным, мертвого (как я ошибочно предполагал) мохнатого продавца.
– Это именно то, что не хватает для моей коллекции – решил я, и, взвалив вывалившуюся в пыли тушу на мотороллер, радостный и довольный погнал домой, в частный одноэтажный, но многокомнатный, с дополнительными пристройками (флигель, второй туалет и огромный гараж для дедовского ЗИЛа) и большим садом частный дом.
В погребе я положил тело мохнатыча-мороженщика рядом с потерявшим руку (в результате вынужденной топорной ампутации) Ильясом Бероевичем Ноктюрном (зарвавшийся инженеришка до последнего держался за гигантский тумблер вызова охраны) и немного полюбовавшись новым экземпляром, отправился ужинать. Поужинав фирменным бабушкиным блюдом: пропущенной через мясорубку блядятиной, черной смородиной и тютиной (по-научному шелковницей) в сметане и сахаре, я разделся до трусов и лег спать. Всю ночь в полудреме мне чудилось, что по комнате шастают полоумные, так и не добившиеся нормальных половых отношений от сисястой белоснежки гномы (накануне тетя Лариса водила меня на одноименный детский спектакль) в надежде полакомится чем-нибудь необычным, человеческим. Встав утром с постели, я явственно услышал доносившиеся со стороны кухни посторонние шумы и равномерный глухой стук. Деда с бабулей дома не оказалось, они (как выяснилось позже) пошли на рынок продавать малину. Вытащив из-под кровати обитую кусками жести биту для городка, я осторожно пробрался к дверям кухни и заглянул в глазок. В кухне никого не оказалось. Войдя, я сразу определил источник шума. Мне стало любопытно и страшно. Нет, правильно будет сказать – страшно любопытно. Прильнув чутким ухом к спрятанной за толстым кухонным линолеумом тяжелой (с человеческий рост) крышке погреба, я отчетливо услышал перемежевывающуюся с ударами матерную брань.
– Неужели один (и один ли?) из экспонатов моей чудной коллекции мистическим образом воскрес? – задался я сам себе вопросом. Решив не дожидаться прихода стариков, я сходил во двор за Каратом (нашим беспородным, огромным, лохматым, дворовым псом) и, вернувшись вместе с ним в кухню, медленно приподнял тяжелую дверь-крышку…»
Внезапно тишину комнаты разрывает трезвон старого кнопочного телефона. Я нервно вздрагиваю, но продолжаю, сгорбившись сидеть у монитора. Мои пальцы непослушно сползают с клавиатуры. Я пытаюсь встать, но не могу, что-то меня не пускает. Замечаю краем глаза на окне посторонний предмет. С трудом поворачиваю голову и вижу…
…Наш старый, давно забытый двор. Баба Катя (родная сестра бабы Клавы) стоит посреди двора с засученными по локоть рукавами, в испачканной сукровицей грязно-серой робе. Она простодушно улыбается и поласкает в большом алюминиевом тазу соседского мальчишку Вовку. Вовка Гурнов с рождения глух, слаб умом и дистрофичен до неприличия. Он похож на вяленую воблу с вытянутой, как дыня желтой головой. Копна его соломенных волос щекочет вывалившуюся из расстегнувшейся робы морщинистую старушечью сиську. Баба Катя тихо запевает любимую: «Во саду ли, в огороде – мишку пчелы заебли» и сплевывает на асфальт мелкие желтые зубы. Вовка хохочет и играючи покусывает бабу Катю за крупный коричневый сосок.
– Не мельтеши, а то зараз утоплю, – ласково обрывается баба Катя и внезапно вытягивает Вовку из таза за большие лопоухие уши. Вовка отчаянно сучит коротенькими ножками, но продолжает задорно хохотать.
– Мишка долго отбивался, бегал зайцем по двору, но одна из пчел проныра в анус врезалась ему, – продолжает запевать баба Катя, раскачивая недоумка Гурнова из стороны в сторону, словно маятник. Вовка дергается, как попавший под электрический разряд, и его хохот постепенно трансформируется в отчаянный рёв.
– Жопу вся изгрызла, сука, и тогда медведь упал, будет впредь ему наука: пиздить сладкий вкусный мёд, – допевает баба Катя, и как-то совсем уж равнодушно, без души, бьет орущего Вовика лицом об свою массивную коленку. Вовка замолкает и безжизненной тряпкой виснет в ковшеобразных руках бабы Кати. Из его разбитого носа на раскалившийся под солнцем, местами растрескавшейся асфальт, МЕДЛЕННО капают бордовые капельки. Достигая асфальта, они мгновенно прорастают маленькими, но красными незабудками. По-прежнему простодушно улыбаясь, баба Катя вешает Вовку за уши (используя две огромные прищепки) на протянутую через весь двор прочную бельевую веревку. Затем она замечает меня и виновато расстегивает робу, обнажая несвежую, поросшую крупными седыми волосьями плоть. Я делаю шаг назад и проваливаюсь в глубокую, пахнущую плесенью яму. Слышу несущееся мне эхом вдогонку:
– Куда же ты, Владик? Я же сварила тебе сливового компоту?!
Яма оказывается бездонным холодным колодцем. Я лечу, задевая древесные корни и чьи-то посиневшие скрюченно-скрученные конечности. Мне страшно и холодно. Кажется, что мое падение бесконечно, но довольно скоро я приземляюсь в липкое бесцветное месиво. Меня кружит в водовороте какой-то вероятно засоренной нечистотами подземной реки. К холоду пристраивается озноб и непонятная давящая на истерику тоска. Меня выносит в изогнутое меж скалистых берегов русло. Я – большое причудливое земноводное, лишенное лап и плавников, с одним единственным раздвоенным на конце хвостом. Меня вылавливают сетями жилистые руки индейцев. Кладут в сплетенную из душистых веток корзину и несут вверх по вытоптанной долгими годами тропе. Я не сопротивляюсь, я подавлен и тосклив. Мое новое тело мне противно и неприятно. Я даже не умею им управлять. В ожидании худшего – грызу попавший в корзину пожухлый, похожий по форме на кленовый, лист. Меж двух огромных вершин оседает незнакомое багряное солнце. Высоко в небе парят безликие тени гигантских птиц. От тряски и духоты я постепенно засыпаю и просыпаюсь уже внутри плохо освещенного вигвама.
Полукругом на полустертых шкурах, вокруг меня сидят несколько размалеванных краской старцев, но это уже не индейцы это – чернокожие туземцы. Каждый из них держит в руках по раскрытой торе, а один седобородый и самый дряхлый, расчесывает костяным гребнем курчавые длинные пейсы. Я уверен в том, что они накладные, но меня это не смущает. Какое-то время мы сидим (точнее – я лежу) в практически полной тишине, слышно лишь отдаленное собачье, а быть может, волчье завывание. Но вот старцы начинают быстро бормотать на неведомом мне языке. Отбросив прочь торы, они протягивают ко мне свои черные грязные руки с длинными нестрижеными ногтями. Я понимаю, что меня будут есть, но почему-то испытываю полное безразличие к своей дальнейшей судьбе. В этот момент в вигвам, раздвигая шкуры-двери, входит высокая стройная негритянка в белой полупрозрачной тунике. Она о чем-то громко спорит со старцами, и минут через десять я понимаю, что предмет спора – это я. Наконец, самый старый, с наклеенными пейсами, одобрительно кивает в мою сторону. Негритянка целует его дряблую, унизанную костяными перстнями ладонь, сгребает меня в охапку и выносит наружу.
Она несет меня по окутанной сумерками деревне, мимо конусообразных соломенных хижин, внутри которых, судя по странным, неприятно режущим уши звукам, происходит что-то нехорошее. Но вот поселение кончается, и белозубая останавливается у огромного баобаба с врезанной в ствол железной, сильно исцарапанной дверью. Она гладит меня по пупырчатой, явно не человеческой голове и настойчиво бьется своей головой в дверь, до тех пор, пока она не отворяется.
Внутри баобаба оказывается моя детская комнатка, заваленная многочисленными любимыми и не любимыми игрушками. Вот – большой серый заяц с оторванным ухом, вот – растерзанный бешенным уличным котом пёс Пиф с торчащим из вскрытой груди, пожелтевшим куском поролона, а вот – плюшевый безглазый мишка, грустно уставившийся единственным пуговичным оком в окно. Негритянка кладет меня в манежик, широко, даже слишком широко улыбается и словно волшебная фея улетает в окно, разбив стекло и выбив оконную раму. Такое, слишком эффектное исчезновение приводит меня к мысли, что это простое самоубийство, но, немного поразмыслив (ведь перед тем как покинуть комнату, она оторвалась от пола и повисла в воздухе) я отвергаю эту версию.
Я ощупываю себя и понимаю, что я больше не странное земноводное, я – обычный мальчик Владик с редкой фамилией Замогильный, и мне, судя по росту и пухлым ручкам – годика три-четыре. Я осматриваюсь и пытаюсь вылезти из манежа, но тщетно. Я слишком мал, а сетка манежа высока для моего теперешнего роста.
Внезапно плюшевый безымянный мишка (в детстве моя старшая сестра называла его Борей, но я упорно звал его просто мишуткой) шевелится, сползает со стула и хромающей походкой направляется ко мне. Он прижимается к сетке и пытается лизнуть меня красным тряпичным язычком, но я не решаюсь к нему приблизиться, и наблюдаю за его действиями стоя посреди манежа.
Затем оживает большой серый (тоже безымянный) заяц. У него между ног вырастает очень похожий на человеческий, только черный с оголившейся головкой фаллос. Одноухий падает с полки вниз головой, но тут же быстро вскакивает и с разбегу вонзает свою «морковку» в зад облизывающего манежную сетку, обиженно смотрящего на меня потапыча. Пытаясь воспрепятствовать насильственному акту, мишка неудачно пробует соскочить с игрушечного (при этом выражение его мордочки сменяется с обиженного на испуганно плаксивое) но твердого и упругого члена, да только сильнее насаживается на него. Любвеобильный заяц имеет физическое (в росте и весе) превосходство над мишкой, поэтому он без особого труда подминает потапыча под себя и продолжает акт уже лежа на жертве. Я с интересом наблюдаю за безмолвным совокуплением своих столь милых сердцу зверушек. Меня это даже возбуждает, но мое возбуждение никак не передается на детский, еще не знавший ни секса, ни хороший дрочки отросток.
Я с досадой сплевываю на пол манежа и, цепляясь маленькими, но цепкими пальчиками, предпринимаю еще одну попытку выбраться из ненавистного сооружения для выгула чилдрэнов. Предпринимаю еще и еще раз. Каждый мой подъем оканчивается одинаково – достигнув края, я с оханьем срываюсь вниз. Мною овладевает отчаянье быстро переходящее в злобу. Криками и сотрясанием сетки я пытаюсь привлечь к моему высвобождению страстно насилующего потапыча зайца. Но он целиком и полностью ушел в процесс, и не обращает на меня никакого внимания. Грязно выругавшись в адрес косоглазого, я снова лезу вверх и снова падаю. В конце концов, мне это надоедает, я сажусь на корточки и тупо пялюсь на никак не могущего или не хотящего кончить одноухого мерзавца.
Вдруг, из-под груды какого-то хлама наваленного в углу комнаты, вылезает старый добрый пластмассовый Буратино. В застойные годы моего детства такими буратинами была завалена вся Совдепия. Но мой особенный – я оторвал его некрасивые (как мне казалось) с глупыми башмаками ноги и вставил вместо них короткие, прочные и изящные лапы польского кенгуру, по чистому недоразумению выброшенного мною из окна четырнадцатого этажа черёмушинской квартиры (при очередном посещении магазина «Детский мир» родители отказались купить мне заводного Самоделкина, и, придя домой, я выплеснул свою обиду на первой попавшейся из уже имеющихся в коллекции игрушек).
Итак, одетый в пластмассовую красно-желтую жилетку, с негнущимся колпаком на голове, мой замечательный мутантик подпрыгивает вплотную к манежу. Похоже, он единственный кто хочет мне действительно помочь, и я вижу по его светящимся от счастья глазам как он мне рад. За все эти годы он ничуть не изменился, вот только на носу появился коричневый кожаный чехольчик от больших хозяйственных ножниц. Растягивая в улыбке испачканный зеленой краской рот, Буратино таинственно поглаживает свой нос и медленно стягивает чехольчик. Под ним (о чудо!) оказывается зазубренный с одной и остро заточенный с другой стороны, когда-то потерявшийся мамин столовый нож. Ловко орудуя носом-ножом, Буратино прорезает в ненавистном каркасе спасительную дыру. Я вылезаю из манежа и осторожно, чтобы не порезаться, заключаю в объятия своего давнего любимца. В ответ он поглаживает своими холодными – со сросшимися пальцами – ладонями мои пухлые детские щечки.
Нашу трогательную идиллию нарушает, видимо окончательно спятивший на почве долгого воздержания, уже отымевший мишутку и устрашающе приближающийся с все еще большим эрегированным членом заяц. Я напрягаю свои маленькие кулачки, готовясь дать достойный отпор неугомонному ёбырю, но меня опережает верный Буратино. Оттолкнув мою детскую тушку в сторону, он принимает удар на себя. Лопоухая бестия с разбегу напарывается на чудо нос моего защитника и спасителя. Несколько круговых вращений шеей и из вспоротого заячьего живота сыпется на пол древесная щепа и пенопласт.
Но косоглазого такой поворот событий совсем не смущает. Схватившись обеими лапами за вращающуюся голову Буратино, он поднимает его вверх тормашками и со всей дури швыряет об стену. Но, прежде чем удариться, Буратино успевает сгруппироваться и, оттолкнувшись от стены своими кенгурястыми лапами, благополучно приземляется на ковер. Пока обозленный заяц пытается запихнуть обратно себе в живот вываливающиеся внутренности, Буратино быстро подбегает к нему сзади и одним точным вращением срезает с широких плеч громоздкую голову. Голова бесшумно падает на пол и откатывается под расписанный разноцветными павлинами табурет. Осиротевшая тушка косоглазого начинает беспомощно метаться по комнате, оставляя за собой шлейф из пенопласта и щепы. Я ставлю ей подножку, и она падает, чтобы больше не подняться никогда. Я снова обнимаюсь со своим дважды спасителем, и мы вместе идем к пострадавшему мишке. Лежа на пузе, он конвульсионно содрогается, роняя на пол сыплющуюся из единственного глаза труху (аналог человеческих слёз). Мы с Буратино поднимаем его на ноги и успокаиваем: Буратино ободряющим похлопыванием по плечу, а я услышанной в одном телевизионном ток-шоу байкой, смысл которой сводился к тому, что типа – один раз не пидарас.
Но внезапно я осознаю, что мишка и Буратино, наверное, как и все лежащие в моей комнате игрушки – глухонемые. Чудесным образом ожив, они двигаются и соображают (озабоченный и уже поверженный заяц не в счет) но, к сожалению, не говорят и не слышат моего голоса. Этот факт меня немного огорчает. Задумавшись о чем-то абстрактном, я всматриваюсь в пустую мишкину глазницу и вижу в ней живого рыжего муравья.
Вдруг кто-то кладет мне на плечо теплую человеческую (а не холодную игрушечную) ладонь. Я оборачиваюсь и получаю сильный удар в лицо.