Арлекин : Первое знакомство с эйцехоре

Через два дня после Её смерти, я решил напиться. Я провёл их, эти два дня, словно погружённый в кисель. Мне было тяжело двигаться. Мне было тяжело говорить, тяжело думать. Я ни с кем не общался. Часами сидел на скамейке в Парке. Не спал.
Два дня я пил молоко. На молоке цвета становятся ярче, поэтому, когда я выходил из тёмного подъезда в солнечный день, я каждый раз слепнул. Прямой и многократно отражённый от гладких поверхностей свет звезды бил в меня со всех сторон. Я зажмуривался и стоял некоторое время на месте, чтобы попривыкнуть.
Два дня я не обламывался с молочища. На третий мне захотелось водки. Больше ничего в голову не приходило. Я не представлял, каким ещё способом возможно избавиться от заполняющего всё тело, как кипящая смола наволочку, осознания безысходности пути, бесполезности действий, бесплодности усилий.
Я пошёл в магазин через улицу и купил восемь бутылок водки, шестьсот граммов колбасы и два батона хлеба. Кассирша посмотрела на меня как-то косо.
— День рождения?
Когда я ответил
— День смерти,
она опустила глаза.
Я шёл домой, глядя под ноги, звякая пакетами в обеих руках. Шёл, погрузившись в свой приватный нуар, с опущенной головой, но, услышав чьё-то мычание, поднял глаза. И увидел Митю.
Он лежал на скамейке у моего подъезда. Утром был дождь, и его джинсы стали мокрыми от влажного дерева лавки. Изначально синие, теперь они казались тёмно-серыми. Под расстёгнутой курткой пряталась от стыда зелёная рубашка, лоснящаяся от длительного ношения. Сальные волосы торчали в стороны. Из картины рта, висящей на лице в рамочке щетины, пахло ядовитой смесью спирта и лука.
— Ты чертовски неопрятный тип.
Он среагировал не на голос, а на перезвон бутылок в моих пакетах.
— А-а. Тты п... пршол. А ййа тя жжу... Мме этта...
Его речь вызывала ассоциации с лопающимися болотными пузырями.
— Митя... Вставай, пойдём.
— Ддиаххуй!
Он без предупреждения захныкал. Вокруг него капельками тумана висели конденсированные алкогольные пары, которые, смешиваясь с его слезами, образовывали, на каком-то сложном химическом уровне, субстанцию боли - гиперпатос.
Подниматься по лестнице на пятый этаж. Волочить размякшую и отяжелевшую Митину тушу. Одной рукой прижимать его к стене, чтобы он не упал, а другой открывать ключом дверной замок. Тащить его до дивана. Если он уснёт – слушать его храп, если нет – поить его водицей, самому поднимая стопарь за стопарём. За упокой досрочно усопшей. Такой мне выпадал расклад. Конечно, не очень привлекательный, но кажется, Митя был единственным близким мне человеком, в контексте расстояния, а компания мне была ой как нужна. Останься я тогда в одиночестве – моя голова бы лопнула, не выдержав внутреннего давления.
Митя удивил меня сразу, самостоятельно поднявшись по лестнице шесть пролётов, и только на остальных двух запросив мою помощь. Моё первое впечатление оказалось ошибочным – он был не в жопу пьян, а так, слегонца.
Когда мы возились около моей двери, из квартиры напротив, приоткрыв дверь, высунула глаза соседка, старая, как сказка про Колобок. Подобно бывалой разведчице, она за секунду оценила ситуацию и исчезла. Я подумал, что к вечеру о Мите узнает весь подъезд и часть соседних, но меня это теперь не заботило, как и что-либо другое.
Митя пил быстро и много, и срубился через час. Он показал хорошие результаты, учитывая то, каким я его нашёл. Я пил, блевал, снова пил, закусывал, снова блевал, ссал, пил, блевал.
Потом сильный порыв ветра выдул мою форточку из оконного проёма. Разбиваясь о пол, стекло, переставая быть целым, на прощанье сверкнуло жёлтыми и зелёными осколками, синими и красными. От проникшего в комнату свежего воздуха шелестели страницы газеты на столе и легче дышалось.
В образовавшуюся дырку в стене заглянул непонятно когда и как оказавшийся снаружи Митя, с волосами, трепещущими на ветру, как у актрис, рекламирующих шампунь:
— Скорей, лезем со мной, на крышу, — и исчез. Через секунду я услышал откуда-то сверху: — Ну? Ты лезешь? Давай быстрей, мудила!
Я никак не мог понять, чего он от меня хочет.
Я высунулся в окно, чтобы посмотреть, что он там делает. Он делал вот что: ловко цепляясь скрюченными пальцами за выступающие из стены кирпичи, легко преодолевал расстояние в полтора метра, отделяющее его от крыши. Наконец забравшись, он встал на краю, развернув плечи, подняв голову, подставив лицо ветру.
— Ну?! Быстро сюда!
Я вылез окончательно; встал ногами на карниз, пытаясь прижаться грудью к углу оконного проёма; просунул пальцы рук в щель между кирпичами; перенёс на них весь свой вес, повиснув над планетой. Уголок кирпича, за который я держался, предательски рассыпался в пыль, и я полетел. Через две с половиной секунды я наткнулся на физическую преграду моему полёту. Она была сделана из асфальта.
Митя всё ещё стоял на краю крыши. Я не мог его видеть, зато прекрасно слышал.
— Ты что, охуел, падать? Чувак, время! Времени очень мало!
Я встал и отряхнул пыль с колен.
— Что ты от меня хочешь? — крикнул я ему. — Мне что по-твоему, больше делать нечего? Не полезу я, что я там забыл?
Ко мне подошёл какой-то незнакомый старикан. Он цвёл, как одуванчик, был весел, бодр, монстр, и улыбался всеми тремя зубами. Сначала было видно, что он стесняется, но потом, переборов свою робость, он предложил, если я не против, подвезти меня на лифте.
— Но только до четвёртого этажа, дальше я не поеду, там психи ненормальные, — уточнил дедуля, смешно выплёвывая слова.
— Иди на хуй, пердун старый, — только и смог выдавить я, тронутый этим чистосердечным предложением помощи. Я хотел сказать деду другое, хотел объяснить ему, что это пятиэтажка и в ней лифт вообще не ходит, ни до четвёртого этажа, ни до какого-то другого, но дед уже куда-то пропал.
Зато я увидел маленькую светловолосую девочку с двумя воздушными шариками, тянувшими её в небо: зелёным и жёлтым. Она сидела на лавочке у подъезда и болтала в воздухе ногами. Увидев, что я на неё смотрю, она засмеялась и протянула шарики мне.
— Да. Я лучше на шариках.
Я принял их из рук девочки, и почувствовал, как ноги отрываются от земли. В низу живота появилось забытое детское ощущение, которое все более или менее храбрые дети узнают, раскачиваясь на качелях до определённой скорости. Я стал подниматься над улицей, под лившимся сверху потоком Митиных дурно пахнущих ругательств.
Когда наши носы оказались на одной горизонтали, он положил руку мне на плечо, чтобы я не улетел выше, и помог мне встать на крышу. Шарики он сбросил вниз, и я слышал, как они разбились об асфальт.
Митя схватил меня за рукав и куда-то потащил. Я споткнулся и полетел вперёд носом. Митя вынул из кармана кусок шторы и протянул его мне, чтобы я вытер кровь, брызнувшую изо рта. Я выплюнул в штору четыре зуба. Потом мы побежали. Через несколько часов мои голени начало сводить судорогой, и я заволновался. Я почти в конец выдохся, когда впереди показался противоположный край крыши.
Там стояла группа людей. Один из них наполовину был уже мёртв. Она. И Её зелёно-жёлтые глаза...

***

Катя долго не могла до меня дозвониться. Телефон не отвечал и, учитывая обстоятельства, она заволновалась. Ей немота моего телефона показалась странной, ведь я говорил, что буду дома, настраиваться на похоронную церемонию, как и остальные. Через полчаса безрезультатного названивания на мой номер, она пошла ко мне домой. На стук в мою дверь ей тоже никто не ответил, и дверь не открыл. Поэтому она сама вошла в незапертую квартиру.
Прямо – прихожая. Слева – единственная комната. Справа – кухня. В квартире – тихо. Налево, в комнату. У одной стенки – матрас, у противоположной – стопки книг. В углу – телевизор. На нём – сантиметровый слой пыли. На полу в большом количестве – пустые бутылки, и в несколько меньшем – тела молодых людей.
Митя проснулся, когда Катя слегка похлопала его по щеке. Откачать меня оказалось сложнее. Вдвоём с Митей они обливали меня водой, щипали, били по лицу, хватали за яйца, но ни они, ни я никак не реагировали.
Всё это мне рассказала Катя, когда я пришёл в себя в больничной палате на больничной койке. Кате сказали, что моё алкогольное отравление – довольно серьёзное, и я вполне мог больше не очнуться.
— Более тысячи грамм чистого спирта на килограмм живого веса, — что-то вроде этого сказали доктора.
— Почти сдох, — сказала Катя.
— И долго я... э-э, спал?
— Двадцать часов, — донёсся извне поля моего зрения Митин голос. — Ты пропустил похороны.

Лежать в больнице для меня было хуже пытки. Несмотря на то, что пробыл там недолго, я предпочёл бы заново пройти среднее образование, нежели находиться под заботливой опекой медицины. Дело было не в обслуживании, не в медродственниках и не в больничном питании.
Уколы. Почему-то их делали всем без исключения больным, без разбора, насморк там или аппендицит. Ничего страшнее уколов я представить не мог. Когда санитарка колола меня, я готов был подскочить и разорвать её на куски, вырвать у неё из рук баян и затыкать её им до смерти. Но я терпел, терпел, чтобы не позориться. Конечно, мне было плевать и на их мнение и на них самих, но, тем не менее, я всю дорогу корчил из себя мужика – издержки воспитания.
Мне промыли желудок. Я хотел было попросить, чтобы мне сделали ещё и полное переливание крови с заменой внутренних органов, как Кейсу из «Нейроманта», но прикинул, что у врачей своеобразное чувство юмора и передумал, хотя, может, и стоило рискнуть.
Смешно? Конечно, но по правде говоря, я не особенно веселился. Моя голова раз за разом взрывалась одинаковым набором мыслей, которые провозгласили автономность, и я никак не мог ими руководить. Только очнувшись после конской дозы палёной водки, я начал осознавать случившееся. До этого я закрывался на ключ и отгораживался бетонным забором, чтобы не думать, не вспоминать и вообще, как бы не знать. Кажется, это естественный механизм. Травмированное сознание, дабы не ухудшать обстановку, делает вид, что ничего не произошло. Теперь до меня, наконец, дошло: Она умерла, и живой Она больше не будет. Я ощущал в душе такую же пустоту, как и в промытом желудке, я страдал и глупо сам хотел умереть. Спасибо друзьям – они вытаскивали меня за волосы, когда груз тянул на дно.
Митя с Катей зашли ещё несколько раз, однажды даже вместе с Костей. Мы молча смотрели друг на друга в гудящей тишине и общались посредством мысли. Без слов. Глаза в глаза. Поскольку голова каждого из нас была занята одним и тем же, любой из нас знал, о чём думает любой из нас.
Матушка тоже навестила. Она встала возле моей койки и посмотрела на меня сверху вниз тем самым грустно-осуждающим взглядом, который ещё в детстве так меня бесил. Она почти сразу опомнилась и стала смотреть иначе, но было уже поздно.
— Ну как ты, сына? Тебе уже получше? — спросила она полушёпотом, поглаживая мой лоб. Непривычная нежность и забота. Нужно умереть, чтобы тебя полюбили, совсем недавно Она мне это доказала. — Как ты себя чувствуешь? Желудок как? — мать шуршала вопросами: каждый раз, не оставляя мне времени на ответ, она задавала следующий. Я ещё не наводил порядок в своей голове, но то, что мама не спала несколько дней, я понял. Как и любого человека, её выдавали глаза.
— Здоровье в норме, мам, — эти слова дались мне с трудом, но она, не услышав, уже перечисляла последние семейные новости, загибая один за другим свои пухлые пальцы, все - одной длины.
— ...а Валя свою дачу в аренду сдаёт. Так вот, у неё там вечно алкоголики всякие, да наркоманы ночуют...
Хотелось сказать, что вряд ли наркоманы располагают достаточными средствами для того, чтобы снимать золотую тётьвалину дачу, хоть бы и на ночь, но потом раздумалось. Я решил экономить энергию, с таким трудом извлекаемую из обязательных к употреблению питательных бесцветных каш со вкусом яичного белка, и по консистенции напоминающих белое дерьмо моего приятеля, не раз заявлявшего, что он будет сидеть на гере, пока его вены не превратятся в решето, и он не усохнет от абстиненции...
—...это пять. А, вот ещё, ходила вчера шторы в зал смотреть, а то те...
Меня начало ненавязчиво, но ощутимо подташнивать, поэтому я стал глубже дышать. Я старался не слушать её, и только периодически ободряюще кивал, приглашая её продолжать. Она открывала и закрывала рот в полной тишине, которую я сам создал, и я представлял себе, что она – маленькая пожилая рыбка, что палата – это аквариум или, лучше, дно океана, а я – лежу себе на дне на больничной койке, смотрю на рыбкомаму и мне плевать, что меня сейчас стошнит...
— ...но она-то не знала, что это Андрей. В общем, она пошла в милицию, всё там рассказала: номер машины, цвет... Представляешь, через час на Андрюше применяют операцию «капкан» или как там её... Он, естественно, ничего понять не может. Ребята, грит, а в чём, грит, собственно дело? Ну, они ему и объяснили: два ребра сломали и запястье. Отвезли его в отделение, а машину на милицейскую стоянку отогнали. Он им и так, и сяк объяснял, что, мол, машина – моя, ничего не знаю...
Я слышал каждое произносимое ею слово, но не мог связать их вместе. Я отпустил мозг в бессрочный отпуск и просто смотрел в её глаза.
—...только, когда мать приехала, выяснилось, что никакой Андрюшка не угонщик, а, наоборот, сын потерпевшей. Ха-ха-ха! Просто он не спросив взял ключи и документы, а она, когда увидела, что машины под окном нет, сразу в панику ударилась. Даже не проверила, на месте эти самые ключи с документами или нет. Нет, ну ты можешь себе такое представить, а? Это девять...
Я повернул голову на бок и сблевал на подушку. И вот тогда на меня навалилось по-настоящему. Я вспомнил всё до мельчайших подробностей, я вновь увидел все детали того утра, все события и все внутренние образы и внешние звуки. Я понял, что значили Митины слова «ты пропустил похороны», понял, что значили пустые глаза навещавших меня друзей. Я орал, орал, не издавая ни звука, моля Её о прощении. За то, что не смог Её остановить, хоть и стоял совсем рядом, ближе всех остальных, и даже протянул руку, рефлекторно пытаясь удержать Её, но Она оказалась проворнее. За то, что тупо нажрался дрянного водоса и так глупо валялся в полукоме за просмотром психоделических видений, когда другие были рядом с Ней, и провожали Её, и, наверное, плакали о Ней. Я понял, кто теперь снился мне каждую ночь, и почему каждое утро я пробуждался более уставшим, чем, когда ложился, – с покрасневшими, измученными солью глазами. И почему, в течение ночи я постоянно просыпался в поту и слезах, и больше уже не засыпал, страшно боясь того, что увижу сон до конца, увижу всё.
Прятаться было глупо. Теперь, когда мой истерзанный желудок выдавливал из себя горько-огненную жёлтую жижу и перед моими глазами фаст форвард проматывалась документальная хроника гибели Одного Человека, я вдруг ощутил облегчение, как будто невнимательный дорожный рабочий, наконец, сдал назад, и каток, ненароком наехавший на мою голову, аааааааааааааааааааааааа... Я успокаивался, и постепенно приходило осознание того, что я больше не буду дрожать и стучать зубами, как маленький, просыпаясь ночью, и, удивившее меня самого, желание есть дерьмоподобную больничную кашицу.
Мать поцеловала меня в лоб и ушла, оставив санитарок влажными тряпками вытирать пол. Кто-то сделал мне чёртов укол. Одна из медсестёр вытерла блевоту с моих губ и кончика носа. Она сделала это той же половой тряпкой, которой стирала рвоту с подушки, простыни и пола.
Впервые за прошедшее время я почувствовал, что живу.