Франкенштейн (Денис Казанский) : Тень Победы

Давиду Абрамовичу Миркину было плохо. Лицо заливал пот. Непривычно горячее для мая солнце безжалостно жгло бледную пергаментную кожу на поросшей редким седым волосом макушке. Едва передвигая слабые ноги, старик тюкал по асфальту плохонькой палочкой и изо всех сил старался не упасть. До скамейки впереди оставалось совсем чуть-чуть, каких-нибудь двадцать метров.
Только бы дойти…
Парад Победы только что отгремел медью. Дети швыряли в трясущихся стариков цветы, на Площади из колонок звучала патриотическая музыка. Разноцветный хмельной народ топтал газоны и разбирал пиво из ларьков.
Отстояв душный и тяжелый митинг, вымотанные ветераны уныло расползались по парку, выбирая тенистые места. Сегодня они были нарядные и праздничные, сверкали на солнце наградами и улыбались. Немногочисленные старушки пахли извлеченными по торжественному случаю из закромов духами «Красная Москва».
На груди Давида Абрамовича также позвякивали несколько потускневших медалей. На самом деле их было больше, многим больше, этих латунных побрякушек, но носил он только те, старые, которыми его наградили еще в сороковых. Юбилейные, блестящие, как цыганские украшения, ветеран не носил, презрительно отложив их подальше, на книжный шкаф. Внукам на память.
Скамейка была уже почти рядом. Вот-вот, еще несколько осторожных шагов… Сил почти не оставалось… Что-то липкое и тяжелое заполняло сознание. Липкое и густое, как деготь. И дышать становилось все трудней, как будто легкие забились пылью.
Земля под ногами качнулась и поплыла. Давид Абрамович обреченно закрыл глаза и замер, приготовившись упасть, но ощущение реальности, спустя миг, вернулось к нему вновь. Лишь в ушах предательски зашумела вода, та самая, грязно-желтая и взволнованная река, которую он видел еще тогда, 66 лет назад, и которую видел теперь каждый раз, когда становилось муторно, и лопался крошечный капилляр в глазу. Или сердце кололо иголкой.
Гнилостный и раскисший берег, тысячи мертвецов… вода… холодная и соленая… от крови.

С трудом опустившись на скамью, Давид Абрамович затрясся в приступе кашля и сплюнул себе под ноги тягучую слюну. Пожевал беззубыми деснами.
Страшные картины в голове померкли, потеряли цвет.
Вытащив из кармана пиджака заскорузлый платочек, ветеран вытер мокрые губы. В груди шевелилась боль.
- Вам плохо?
Голосок, тонкий, девичий прозвенел у него над ухом серебряным молоточком. Старик с трудом поднял тяжелые куперозные веки. Его мутный взгляд остановился на девочке лет десяти, держащей в руке красную гвоздичку.
- А? – хрипло выдохнул Давид Абрамович, вопросительно приоткрыв рот.
Девочка выглядела взволнованной. У нее были прекрасные волосы цвета пшеничного поля. И задорная россыпь веснушек.
- Вам плохо? – повторила она еще раз, заглядывая в слезящиеся глаза.
Но рядовой Миркин уже не услышал ее слов. Лишь, не мигая, смотрел на кровавый цветок, напоминающий чудовищную рваную рану.
Пальцы его задрожали.
- Ева… Ева! – захрипел Давид Абрамович, корчась от спазмов – Ева, сраное ты корыто! Блядская манда!
Город, площадь, цветы и оркестр – все куда-то пропало, низверглось в тартарары. Перед рядовым теперь лежала полуразрушенная русская деревня с обугленными избами. Грязь, трупы и пепелище.
По правую руку стоял с автоматом наперевес ефрейтор Шихтман. Чуть сзади – рядовой Гольденцвейг. Над деревней разносились бабий вой и причитания. У ног солдат ползала косматая, окровавленная девка в разорванной рубахе.
- А что же вы, а? А что же вы, а? а что же вы, а? что же? Вы а что же? Что же? Что же? Что???
- Мы не власовцы! Не власовцы! Не власовцы мы! – кричала скрипучим голосом черная от копоти мужичка, выбрасывая вперед обожженную жилистую руку.
Полуголые, израненные дети обезумевшими глазами смотрели на своих освободителей, вошедших в село спустя всего лишь несколько часов после панического отступления германских частей. Трое советских воинов попыхивали папиросками и посмеивались.
- Шоб я сдох! – качая головой, воскликнул Шихтман – Как говаривала при жизни моя полтавская тетушка – дела принимают веселый оборот! Поправьте меня, если это скопище омерзительных гоев – не противники советской власти.
- Жопой чую, что это так! – охотно кивнул Гольденцвейг, – а уж тухэс мой меня никогда не обманывает. Здесь придется хорошенько поработать.
Он пнул сапогом, обезумевшую от боли девку и шагнул к ближайшей избе.
- Не власовцы мы – староверы! – закричала укутанная в платок хозяйка – семь душ нас, детки малые. Живем мирно…
- Пшла вон, блядюга! – сплюнул на землю рядовой Миркин и с силой оттолкнул крестьянку от себя прочь – драть твою вонючую шайку!
- Сейчас разберемся, не бзди, - обстоятельно добавил Шихтман.
Войдя в дом, ефрейтор выразительно присвистнул:
- Мда-а-а… и после всего этого вы еще будете спрашивать мене, почему мы так долго не можем победить фашистов? Да вы только посмотрите, гляньте на это! В доме нечего в рот положить, а интерьер как в иконной лавке! Клянусь своей жидовской мошонкой – эту черносотенную мразь нужно хоронить живьем, без суда и следствия!
- К стенке – поддержал Гольденцвейг – чего с ними церемонится! Это сейчас они бедные, а стоит только лишь немножечко дать им спуску – опять начнутся погромы! Уж поверьте мне, старому портному. На это зверье я насмотрелся еще при царском режиме.
Миркин, не дожидаясь прямых инструкций, принялся срывать со стен иконы и швырять их на пол. Гольденцвейг радостно последовал его примеру. Освободив стены от святых, солдаты принялись с остервенением топтать светлые лики.
Мужичка молча наблюдала за происходящим, стоя в дверях и истово крестясь. Вскоре бойцам надоело святотатствовать, и они, разгоряченные и злые, обратили свое внимание на ее маленькую и растерянную фигурку.
- Что, калоша, небось, думаешь сейчас, что на нас креста нет? – спросил Шихтман и невнятно выругался на идише. Миркину шутка показалась смешной. Он усмехнулся и ударил женщину ногой в живот.
Крестьянка упала на пол без единого крика, словно деревянный истукан. Миркин и Гольденцвейг, на давая жертве опомниться, схватили ее за ноги и поволокли на двор. Шихтман неспешно отправился вслед за ними.
- Ребята, родненькие, не губите, а? Не губите дуру старую!!! Что же это? Мы ведь и ждали так и перед образами молилися за жизни ваши... – громко причитала баба, цепляясь руками за порог и перила крыльца.
Сильный удар приклада разом прервал ее стенания. Обезумевшая от боли женщина закашлялась, поперхнувшись выбитыми зубами, и на время обмякла. Рот ее быстро наполнился горячей темной кровью.
- Никогда эти темные необразованные людишки не поймут ущербности своего «особого» пути – покачал головой Гольденцвейг – все бы им божкам своим молиться. Пока не прирежешь парочку полоумных гоев, дело не сдвинется с места.
Подхватив со стоящей во дворе телеги весьма удачно подвернувшийся моток пеньки, Миркин борзо обвязал одним ее концом ноги крестьянки, а другой перекинул через ветку растущей у ворот липы. Мгновение – и подвешенная головою вниз женщина уже покачивалась из стороны в сторону полумертвым маятником, тихо постанывая.
- Дальше, пожалуй, я – хмыкнул Шихтман.
Он достал из-за пазухи трофейный немецкий кинжал и шагнул поближе к подвешенной.
- Дядя, дядя!! Не трогай мамку! Не трожь! – закричал вдруг чей-то тоненький голос. Из сарая к солдатам выбежал мальчонка лет десяти – сын истязаемой женщины. Путаясь в длинной рубахе, достающей ему до колен, он бросился с кулаками на Шихтмана, но поскользнулся в грязи и забавно шлепнулся на четвереньки.
Миркин засмеялся.
Ефрейтор без лишних промедлений вогнал острое лезвие в некрасивый, оголившийся из-под задранных юбок живот мужички.
- Ой!! О-о-о-ой!!! Мамочки мои родные-е-е!!!!! – захрипела и задергалась подвешенная на веревке баба.
Пуще прежнего заголосил мальчуган, протягивая слабые ручонки к матери.
- Смотри, смотри, гнида!! Смотри!!!! – закричал вдруг озверевший от вида крови Гольденцвейг, и, схватив ребенка за руку, подтащил его к поближе к крестьянке – смотри, выблядок дешевый!! Власовское отродье!
Шихтман медленно и с видимым наслаждением вспорол бабье брюхо до самой грудины, и разом умело вывалил на землю комок слезящейся кровью требухи. Крестьянка ковульсированно задергалась на веревке, точно паучья жертва, попавшая в сеть, но через несколько секунд утихла. Воцарившуюся, было, тишину прорезал истошный вопль, переродившийся в хрип умирающего зверя – это забился в припадке на руках у Гольденцвейга обезумевший от страшной сцены парнишка.
- Назад его, в утробу смердючую, этого хорька! – приказал Шихтман.
Бойцы подтащили ребенка к трупу и принялись неуклюже заталкивать его в разрезанный, хлюпающий живот.
- Сейчас мы этим блядям устроим настоящий холокост! Со всеми вытекающими! Азохн вэй!
Шихтман довольно огляделся.
Собравшиеся у забора крестьяне с немым ужасом наблюдали гадкие истязания своих односельчан. Никто не решался ни вмешаться, ни убежать.
Ужас и смерть расправили над деревней черные крылья.
Мальчик оказался слишком большим, чтобы уместиться в материнском чреве. Солдатам удалось с трудом протолкнуть в разрез лишь голову и плечи.
- Не лезет – развел руками Миркин – длинная падлюка, мать ее!!
- Ничего, я таки знаю, что делать – подмигнул Гольденцвейг.
Он бросил мальчишку на землю и ушел в избу, откуда спустя минуту вернулся с большим топором. Кто-то в толпе зрителей охнул. Ефрейтор согласно кивнул. Лезвие топора сочно вошло в хрупкое костлявое тельце:
- Хэк!
Лопнула грудная клетка. Воздух со свистом рванулся из пробитого легкого. Ударил фонтанчик крови.
- Хэк!
Второй удар смешал ребра и плоть в омерзительную кровавую кашу. Ошметки внутренностей облепили начищенные до блеска солдатские сапоги.
- Хэк!
- Хэк!
- Хэк!
Умелый Гольденцвейг четкими и решительными движениями рубил грязное детское тельце. Через пару минут улыбчивый мальчик Савва превратился в жирную, сочащуюся паром кучу бесформенных мясных обрубков. Все пространство вокруг было залито кровью. Она повисла на травинках алой росой и часто капала с листьев подорожника.
- Теперь – совсем другое дело. Смотрите! – воскликнул солдат и зачерпнул ладонями несколько скользких кусков. Ухмыляясь, он принялся запихивать гуляш в распоротое брюхо крестьянки – Ловкость рук и небольшая еврейская смекалка!
Миркин радостно бросился ему помогать. Довольный Шихтман обвел взглядом скованную страхом толпу деревенских жителей.
- Власовские мрази! – гаркнул он громовым голосом освободителя – Ублюдки и вырожденцы, позор советской страны! Смотрите, что будет с вами, падальщики! Смотрите, что ждет каждого из вас! Карающий меч воина-интернационалиста не пощадит фашистскую гадину. Молитесь на свои паршивые иконки, бейте поклоны, упыри, час ваш близок. Пришел конец коричневой чумы, последние дни доживают паразиты. Наш черед теперь радоваться – грядет Форшмачный Праздник! Грызите копыта, бляди, драть вас раскаленными хуями! Всем вам в задницы забьем зубила и ломы правдосоветския! На крюки железные подвесим за подвздошия! Звезды красные выжжем каленым тавром на коже! Травить вас газами будем и душить руками пролетарскими до последнего червя! Пока не помрете вы от ядов, не выродитесь, не сгниете в своих норах жабьих! Лехаим!!!!!
Сорвав с плеча автомат, ефрейтор в бешенстве зарычал и дал очередь в сторону крестьян. Безмолвная толпа колыхнулась и взорвалась воплями и бабьим визгом. Несколько человек пали ниц. Полетели кровавые брызги.
Селяне бросились врассыпную, топча и толкая друг-друга. Толстые старухи катком прошлись по немощному старику. Здоровенный бородач в лаптях с хрустом подмял крошечную девчушку, в ужасе спасаясь от пуль. Автомат бил в человеческую гущу почти без промаха. Один за другим люди смешно падали на траву, содрогаясь в корчах. Кровавый туман поплыл над разгромленным селом…

- Вам плохо, дедушка? – звонкий голосок девочки мурашками пробежал по коже рядового Миркина. – Отчего вы молчите?
- А-а – тряхнул головой Давид Абрамович – а-а-а…
Дрожащей рукой он протер мокрые глаза, сжал пальцами увядшую сливу носа и стряхнул на асфальт соплю.
- Я… я не…
Всхлипнув, ветеран закашлялся и взял ребенка за руку.
- Мне хорошо… Хорошо!
Напуганная девчушка отступила на шаг назад, но затем, вдруг устыдившись собственной неприязни, протянула старику свою гвоздику. Вложила в дрожащие пальцы тонкий стебель.
- С Днем Победы вас! Будьте здоровы…