Редин : Пятый балет Бродского

Позвонили. Пригласили в качестве фоторепортёра на слёт местных джанки. Это неформалы такие. Навроде пионеров.
- Почему я? - интересуюсь.
- Ну, ты же торчал? - отвечают.
- Да, - говорю, - но причём тут фотоаппарат? Я видел его один раз в жизни и то, когда меня им по голове били. Так что деталей я не разглядел.
- Да хрен с ними – с деталями. Важно, чтобы человек был хороший. Придёшь?
Вот же гады. Знают, как подъехать.
- Приду.
В назначенный срок на месте никого не оказалось. Кроме одного. Он был убитым, но языком ещё ворочал.
- Где всё? - спрашиваю.
- По зелёной отъехали.
- Почему?
- Джанки.
- А ты?
- А я – ренегат. Жить захотелось.
Сволочь. Он научил меня волочиться за бабами, вить верёвки из учителей, вязать морские узлы из рок-н-ролла и заставил постичь философию портвейна. Время водопроводной водой сквозь вставные зубы. Теперь ему за пятьдесят. Внуки вот-вот пойдут в школу. Он почти не пьёт по утрам, по-прежнему бесплатно минетит полногрудых школьниц и ненавидит музыку, потому что считает её религией. Забирается в Интернет и с завидным постоянством срывает афиши несостоявшегося пятого балета Бродского с белых ночей, а потом плачется мне в аську:
- Ненавижу Бродского на пуантах. Вам-то там хорошо. Тепло. Массандра 24 часа в сутки. Школа под боком и в ухе вместо Серьги Курт Хаунштейн. А у нас постоянно восемь утра, тучи, дождь и ветрило! Вон подружка – вижу в окно – клонясь под ветром, двигается галсами к моему парадняку...
- Главное, что к твоему, - отвечаю.
- Дойдёт ли?
- А куда она денется? Дойдёт.
- Ну, тогда пойду, болт помою. С мылом.
Через пять минут над дверью зазвенел серебром медный колокольчик его детства. С годами даже медь… А ещё через полчаса он сидит на кухне, курит расслабленно, любуется её совершенной грудью и отстранённо пьёт вино. Она целомудренно цедит самую голую песню Майка «Горький ангел» и витает между электропроводов в низких питерских облаках.
- О чём ты мечтаешь? - спрашивает.
- Мне б плевать в потолок и бабло за это получать.
- Плевать лучше в сторону. Напруги меньше и с потолка назад не капает. А сколько стоит твоё вдохновение?
- Когда стоит, отдаю бесплатно. А так ровно столько же, сколько весит твой сарказм.
- Сколько апломба!
- А пломба выпала давно. Вместе с зубом, - и, открыв рот, показывает ей место, где когда-то находилось тридцать два надгробия его зубов. - Ладно, прощаю.
Теперь я знаю, что чувствуют мультяшки, когда умирают. Только не спрашивай. Не отвечу. Не смогу ответить. Для этого надо самому стать ёжиком в тумане и подорваться в шесть утра, чтобы, не выходя из дома, подорваться на глубоководной мине твоего моревосприятия. Поцелуй меня в писю, любимая, а я сделаю тебе стойку на бровях. В знак благодарности. Благо, три семёрки козырным тузом в моём рукаве под столом до сих пор стройной батареей корячатся. Отличный портвейн. Отличный. По рупь семьдесят две. Ещё со времён XXV съезда КПСС. Один запах чего стоит. От него все бездомные тараканы дохнут. А мне хоть бы хны. Нравится. Непонятно одно: как он дожил до этого беспредела моего всепрощения? Не растеряв при этом своих сомнительных вкусовых качеств…
- Что это? - она взглядом указала на кейс.
Кейс дорогой. С пупырышками крокодиловых слёз и прочими атрибутами крутизны. Наверное, у Абрамовича точно такой же чемоданчик. Его забыли в углу. Среди тараканьего дерьма. Там, где стоит мисочка с едой для кошки.
- Кейс.
- Я вижу. Что в нём?
- Не знаю.
- Открывать не пробовал?
- Нет.
- Почему?
- Да ну его нах. Лучше подай бутылку.
Она наклонилась, достала из-под стола три раритетных семёрки, подала ему и предложила:
- Давай, откроем.
- Давай, - воодушевился он и стал зубами сдирать с бутылки пробку.
- Дурачок, не бутылку. Кейс.
- Открывай, - отмахнулся он и налил.
Пока она ходила за чемоданом, он опрокинул в себя содержимое своего стакана, закурил и похотливо уставился на её бедра.
- Какой код? - поинтересовались бёдра.
- Откуда я знаю.
- То есть как?
- Слушай, достала, - и ему пришлось объяснить, что он думает о коде, о кейсе, о крокодилах, об Африке, об Абрамовиче, о футбольном клубе «Челси» и о ней вкупе с вышеозначенными понятиями. - Лучше возьми в рот.
Повиновалась. Оделась, и сказав ему, что придёт послезавтра, вымелась на улицу. Дипломат она забрала с собой.
Прошла неделя. Небо выцвело. Воробьи скукожились желанием жить. А её всё не было. Кинула. Наивный. Жрать хотят все. А вдруг там были деньги? И вместе с ней ушла от него мечта любого философа – плевать в потолок и бабло за это получать.
- Вот же сука. Встречу – прибью, - подумал.
Налил. Выпил.
- Кого? - услыхал он и поперхнулся.
В дверях стояла она.
- Тебя. Тебя прибью. Где тебя, блядь, носило?
- … - промолчала она.
Улыбнулась. Бросила на стол книжицу. Маленькую. Пошарпанную.
- Это что?
- Брошюра. Датирована 1932 годом. Называется «Пятый балет Бродского». Автор неизвестен.
- И что в ней интересного?
Не дожидаясь очевидного ответа, он раскрыл книжку. Прочитал: «Позвонили. Пригласили в качестве фоторепортёра на слёт местных джанки. Это неформалы такие. Навроде пионеров.
- Почему я? - интересуюсь.
- Ну, ты же торчал? - отвечают.
- Да, - говорю, - но причём тут фотоаппарат? Я видел его один раз в жизни и то, когда меня им по голове били. Так что деталей я не разглядел.
- Да хрен с ними – с деталями. Важно, чтобы человек был хороший. Придёшь?
Вот же гады. Знают, как подъехать…»
- Ну! И что я должен на это сказать?
Синица в окно залетела.
- Не там читаешь, - говорит, - загляни в конец.
Следую её совету. Открываю коду и читаю: «…в комнату залетела какая-то птичка. Женщина достала из своей сумочки увесистую пачку зелени и бросила её на мой стол, заставленный пустыми бутылками из-под портвейна 777».
Слышу, как что-то упало на стол. Смотрю. А там там-тарам-там-тарам… Эх! Есть в жизни место празднику.
In God We Trust.