Арлекин : Кайлас (1)

Откинувшись на спинку кресла. Выдыхая воздух, занесённый ещё с улицы. Отказываясь от предлагаемых яств. Не отвечая на вопросы.
Я закрываю глаза.
Вибрация моторов грубо убаюкивает. Мысли, до этого бурлящие в голове, теперь – просто брёвна, сплавляемые по реке. Плавно, по-очереди. Одно цепляется за другое, другое тянет за собой третье. И всё это уплывает далеко-далеко, чтобы влиться в океан или ухнуть с водопада. Сквозь пену на острые камни.
Чувствую движение. Вибрация выше и короче. Люди молчат. Всем не по себе. Даже самые опытные кусают щёки и сосут леденцы: вдруг мы умрём?
Я закрываю ставни, чтобы не видеть, как земля вращается под нами.
Искажённый голос из динамиков бодро успокаивает расшатавшиеся нервы. После щелчка динамики засыпают, и становится совсем тихо. Гудение двигателей усугубляет тишину, делая её вязкой и опутывающей. Напряжение в салоне нарастает, в воздухе щёлкают электрические разряды. Кто-то разгрызает леденец и чихает. Начинает пахнуть земляникой.
Кая с Витькой шепчутся за моей спиной. Я думаю о том, что испытываю по отношению к нему и к ней, и к ним вместе, и к себе вместе с ними.
Гудение давит на уши, перехватывает грудь. Желудок рвётся наружу через пупок. Где-то впереди очень тихо всхлипывает девочка.
Всеми клетками тела ощущаю движение вперёд. Я не знаю своей скорости, я не открываю глаз.
Кая смеётся и шутит по-японски. Витька тоже смеётся, хоть и ничего не понимает. От их веселья другим людям становится ещё страшнее. Я чувствую, как паника ползёт под сиденьями и хватает людей за пятки, за самые сердца.
Я открываю глаза. Лица людей или спокойны, или ничего не выражают. Кто-то улыбается, кто-то тихо смеётся. Кто-то молча листает журналы. Никто не нервничает.
Вибрация. Усиливается. Что-то очень неприятно дребезжит. Я снова опускаю веки. Люди кричат от ужаса, люди умирают от разрыва пятки. Паника еле заметно улыбается; грустно, устало, но удовлетворённо смотрит на плоды своих стараний, сощурившись на взрывающиеся человеческие души.
Я в аду.
Вдруг всё проходит. Ничего не дребезжит, не дрожит, не трясётся. Очень тихо и спокойно. Я открываю глаза. Люди спокойны и уверены в себе. Расстёгивают ремни безопасности. Витька сопит. Кая смотрит мне в глаза и, хотя её лицо бесстрастно, глаза её улыбаются.
Мы летим.
Сзади кто-то трясёт меня за плечо. Я просыпаюсь.
— Так куда мы? – спрашивает Кая.
Ах да, она ведь ещё не в курсе.
— На гору, — говорит Витька. — Считай это турпоходом. Мы летим в Непал, в вырванное из цивилизации местечко под названием Дарчен. Деревня грязная, но виды там – загляденье.
— Поднимемся на вершину горы?
— Да, самой высокой в тех краях.
Кая задумчиво смотрит вниз, на облака. Сверху они похожи на белые овечьи шкурки, расстеленные на полу. Сейчас Самата – абсолютная японка, ничего русского. Витька, чувствуя, что вопрос исчерпан, закрывает глаза и упирается подбородком в грудь, но Кая снова поворачивается к нему.
— И всё?
— Ну да, — бормочет Витька, не поднимая век.
— И зачем нам это?
Мы с Витькой молчим, Кая попеременно сверлит чёрным колючим взглядом то меня, то его. Я пожимаю плечами. Витька дремлет.
— Да-а, ребята, — произносит Кая с утрированным укором. — Тебе, подруга, я смотрю, совсем баню рвёт.
Я скромно прячу улыбку.
— Кто он, вообще, такой?
Витька.
— В смысле, что у вас?
Сама толком не знаю.
— Что?
Я протягиваю ей страницу, вырванную из блокнота. На ней Витька нарисовал гору.
— Это, конечно, не Фудзи-яма, — пренебрежительным тоном, — но там как, красиво вокруг?
А мне откуда знать?
Мужчина, сидящий впереди, протягивает мне сложенную многократно салфетку.
— Девушка, возьмите.
— Это чё такое? — интересуется Витька, с виду продолжая дремать.
— С места четырнадцать-бэ, — говорит мужчина, отворачиваясь.
Разворачиваю записку. Бумага помучена острым пером и пропитана синими чернилами.
«Здравствуйте. Куда направляетесь?»
Прошу у Каи ручку. Та долго копается. Протягивает карандашный огрызок. Пишу ответ, ещё страшнее уродуя нежную бумагу.
«Туда, где не ездят автомобили, не летают самолёты, не работают заводы; где нет магазинов и кафе; где нет шума и электрического света, рекламных вывесок. Там камень, снег и чистый воздух».
Мужчина впереди, ворча, возвращает белый комок отправителю.
Кая что-то хмыкает, Витька безуспешно пытается не улыбаться, я пытаюсь посчитать, сколько часов мы в воздухе и не могу. Кажется, прошло несколько суток.
Витька шепчет что-то Кае на ухо, та хихикает, прикрыв рот рукой.
Я плыву.
Тучи внизу совершенно нереально пурпурного цвета с тёмно-синими тенями. Молнии сверкают где-то внизу, а с самолёта видны лишь вспышки розового. Грома нет, он остаётся где-то сзади.
Сколько я уже лечу?
Сколько мне ещё лететь?
Солнце погружается в грозу и наступает ночь.
На Каиных часах три нуля и единица. Спать не хочется, делать что-то... Нечем заняться. Решать кроссворды, калякать в блокноте, размышлять... Ничего не хочу.
Развалясь в кресле, не думаю ни о чём. Почти весь народ спит, мои спутники тоже.
Вдруг приходит в голову, что слово «спутник» в определённом контексте очень верно раскрывает человеческий образ мыслей. Я – большая планета, а спутник – так, маленький сопровождающий. Я – не пуп земли. Я – пуп системы.
Грандиозно.
Так много всяких событий, но никакого отпечатка в сознании, никакого отзвука. Душа... радуется. И всё.
Взаимосвязь происшествий, мотивация поступков... Всё это проходит мимо. Меня интересуют только лишь два критерия – нравится/не нравится. Хочу/не хочу. Хорошо/безразлично.
Хочу разложить в голове всё по секциям, проанализировать последние полмесяца, но ничего не выходит. Моя голова так не работает. И никогда. Это и причиняет неудобства, и продлевает жизнь. Я привыкла именно так, и по-другому не хочу.
И опять я выбрасываю всю эту требуху из головы. Останавливаю бегущую строку мысленного потока. Оставляю место только для осознания и действия, а разум отключаю за ненадобностью. Он ведь никак мне не помог раньше — не поможет и теперь. В том, что со мной происходит, нет логики. В том, что ждёт впереди, всякое проявление рационализма будет неуместно.
Поэтому: OFF
Голова совершенно пуста.
— Подъём!!! — орёт Кая, пугая сонных пассажиров. — Уже утро!
— Садимся? — спрашивает Витька, протирая глаза и хищно зевая.
— Приземляемся, — поправляет Кая. — Не дай тебе Будда оказаться в самолёте, который в это время будет садиться.
Меня разбирает хохот – я вообразила сидящий самолёт.
Пилот что-то радостно сообщает из динамиков, но, как и в общественном транспорте, я не прислушиваюсь.
Что-то еле слышно пипикает. Кая начинает хлопать себя по карманам.
— Бака-тян просится пи-пи, — поясняет Кая.
— Тамагочи?
— Да. Нового поколения.
— Вырасти и воспитай рядового консервативного японца.
Кая тыкает Витьку в плечо изящным кулачком.
— Мой будет весёлым и безумным, как я.
Она многозначительно задирает брови.
Витька берёт у неё маленький брелок с кнопочками и жэкэха-экраном, вертит его в руках. Потом возвращает его Кае.
— Викинь, — выдавливает он, смешно подражая кавказскому говору. — Викинь, и болшэ вети игры нэ играй.
— Имеешь что-то против?
— У вас, японцев, микросхемы вместо мозгов. Зачем виртуал, когда реальность и без того достаточно абсурдна?
— Не вижу логики.
— Об этом ведь и речь. Ни в чём логики нет. Логика идеальна, но нет идеала в природе. Понимаешь?
Я сижу, не поворачиваясь, и слушаю их разговор. Самата дёргает меня за волосы.
— Слушай, поменяйся с ним местами, а? Он всю дорогу впрыскивает мне свою точку зрения! У меня сил нет с ним спорить!
Витька нечленораздельно отмахивается.
Кая показывает мне часы. Три ноль пять.
— Классные, правда?
Какая разница?
Мы... приземляемся, да.

Шасси самолёта небрежно врезаются в неровную посадочную полосу. Лайнер продолжает усердно сбрасывать скорость. Останавливается.
— Вынимаем папу из мамы, — бормочет Витька, освобождаясь от паутины ремней.
Мы вываливаемся из салона, попадаем на трап с дико крутыми и высокими ступеньками, как в тумане спускаемся на землю вместе с остальными пассажирами. Все они выглядят помято и изношенно. И мы, пожалуй, тоже, ничуть не элегантнее.
Первое, что бьёт по глазам, как только мы оказываемся под открытым небом — это собственно небо. Мы не видели его больше двух недель из-за непрекращающегося дождя и плотного купола бесконечных туч. А здесь дождя нет.
Ясное небо и сухая земля кажутся чем-то таким диковинным и безнадёжно утраченным, что некоторое время мы просто стоим, задрав головы, не в силах оторваться.
Следующее потрясение — яркость. У нас всё посерело, а тут мир, как на открытке, лучится и переливается, и — отражает прямые солнечные лучи.
Мы щуримся на непривычно яркий естественный свет, а Витька обнажает вампирские клыки.
— Здорово, ребята, — приветствует нас высокий дредлатый парень, только что сошедший с трапа. — На кору, да?
— Чего? — спрашивает Кая? — Ну да, на гору.
— Вы бон или джайны? — продолжает интересоваться незнакомец.
— Тавагото аро...
— Ты — наш? — спрашивает у него Витька.
— А то. А вы?
— И мы.
— А это я вам записку написал. Ну, в самолёте. Помните?
— Ахинею такую?
— Ну да.
— Бон я знаю, а вот что за джайны? — спрашивает Кая.
— Их первый святой достиг на горе освобождения.
— Он что, сидел?
— В метафорическом смысле — да. Как и все мы.
— А ты на кору, да? — спрашивает Витька, копируя его манеру говорить.
— Не-а. Я на концерт. Я тут с группой.
— Что, музыкант?
— Ну. Типа.
— Что играете?
— Так, кор всякий. «Борстчь». Может, слышали? Меня Пень зовут. Можно Пеня. Я знаю всё об этом месте.
— Это о каком же?
— О горе.
— Ну пока, что ли, — с улыбкой вставляет Витька, стараясь под локти увести нас с Каей в сторону.
Кая вырывает свою руку из его хватких пальцев, и начинает хищно подбираться к Пене, сверкая глазами.
— Всё? — спрашивает она.
Видимо смущённый такой категоричной постановкой вопроса, Пеня отводит глаза.
— Я его изучал, — наконец выдавливает он.
— Ты антрополог?
— Нет.
— Археолог?
— Не-а.
— Востоковед?
— Да нет же!
— Он шахтёр, — еле слышно цедит Витька. Не понятно, что его раздражает. Он переминается с ноги на ногу, и постоянно порывается свалить, но внезапно возникший Каин интерес к этому субъекту губит его поползновения на корню.
— Я музыкант, — говорит Пеня.
— Ну и куда ты дальше?
— Походу, куда и вы. В отель, а потом снова на самолёт.
— Да... у нас ещё куча пересадок.
— Туда трудно добраться.
— А где вся твоя банда?
Он делает движение подбородком в сторону кучки волосатых типов. Возникает пауза, поскольку никто не знает, о чём ещё говорить. Витька нервно оглядывается по сторонам. Кая с Пеней пялятся друг на друга, соревнуясь, кто кого переулыбает.
— Ну так... может, ещё увидимся. — Витька берёт инициативу в свои руки, хватает нас в охапку и тянет в сторону аэропорта.
Кая всё время оглядывается.

В какой-то забегаловке с тысячей видов лапши. Раскосые повара с неуловимой ловкостью жонглируют длинными соплеподобными вермишелинами и палочками для еды, маленькие официанточки непринуждённо, демонстрируя невообразимое цирковое изящество, как рыбки, лавируют между столиками с пластиковыми подносами, на которых громоздятся пирамиды наполненных пиал, интернациональное множество посетителей галдит на всех языках мира и уминает пищу за обе щеки, делая запасы в предстоящие перелёты, чтобы не есть тамошние полуфабрикаты.
Дабы не вносить гармонию в царящий тут хаос, Кая в голос поёт популярную японскую песенку, а Витька цитирует Иманта Зиедониса на латышском. А я смотрю, с какими вдохновенными физиономиями придуриваются эти двое и дико хохочу, не без опасений отмечая про себя, как кровь пульсирует в висках.
Потом мы бродим по узким улочкам Дели. Я почти не чувствую усталости и мысль о том, что через несколько часов снова нужно загружаться в самолёт меня нисколько не смущает.
Витька с Каей оживлённо обсуждают окрестные виды и время от времени развлекаются, выдёргивая из сплошного людского потока дурацкого вида туристов и обливая их дерьмом из своих необъятных запасников.
— По воскресеньям ходит в клуб, выпивает дорогого пойла, грамм триста. К одиннадцати он уже дома. Там в комнатах затерялась жена с истеричной дочерью. Он надевает халат и бредёт в кабинет. С волосатого брюха сползают капли воды после душа. От волос несёт средством для восстановления. Он запирается в кабинете и сразу направляется к шкафчику-бару. Долго смотрит на пёстрые этикетки благородного алкоголя. Так ничего и не выбрав, закрывает дверки и подходит к столу, где с трудом приседает на корточки, капая водой на дорогое ковровое покрытие, и открывает нижний ящик, откуда-то из глубин которого достаёт банку обыкновенного пива.
— Походу, его дело не приносит ему радости. Печальный отброс современности. Достаточно представить его в тирольской шапочке. Его место — на ярмарке по поводу сбора урожая, но его не туда закинуло, поэтому он не живёт, а существует. Работать на земле, по колено в дерьме, как прадеды. Он больше престарелый фермер, чем вице-чего-то-там, инк. Почему только о слабом поле говорят: можно вытащить девушку из деревни, но деревню из девушки — никак? Вот идёт отличное доказательство того, что относится это ко всем.
Так они их лажают.
Густая толпа. Многочисленные клерки, наконец вырвавшиеся на свободу, турагенты, австралийские и немецкие семьи, французские парочки. Каждый что-то несёт, мотая головой из стороны в сторону. Все пытаются уловить как можно больше. Все галдят и на ходу роются в каких-то бумагах.
Кажется, даже приехав на отдых, они не могут расслабиться полностью, если не уткнутся носом в какой-нибудь носитель информации.
Мимо нас пролетает слегка бешеная американская семейка из широкой женщины с крашеными волосами, высокой толстой старшей дочери и джуниора бойскаутского вида. Они тоже разглядывают бумажку, которая оказывается картой. Мать семейства задевает Каю плечом, которая, в свою очередь, не упускает возможности матернуться на родном японском. Ещё некоторое время она провожает взглядом…
— …Клан попкорноедов, — говорит Витька, заметив направление её гневного взгляда.
И всё становится на места. Уровень общения и расстояние до его объектов устанавливаются на прежние позиции. Снова Кая, с её вездесущей критикой, Витька с его тягой к общению и мимикрии. Связи восстанавливаются, образуя мой круг общения. Хотя, это скорее треугольник.
Из Каи прёт нетерпеливость. Она переводит взгляд в толпу и ищет жертву себе. Витька зря затеял эту игру, он не знает, с каким уровнем злословия он столкнулся.
Каин взгляд останавливается, и мы с Витькой одновременно вылавливаем из толпы боксёрскую грушу, которую она выбрала для себя.
Даже мне этот чел кажется уродом. Кая набирает побольше воздуха в грудь.
Тирада будет долгой. Остаётся только наслаждаться мастерством исполнения и абстрактностью извращённого воображения.

[продолжение в понедельник]