Digalogen : Чем пахнут слова

Первое, что пришло в голову Виолетте - это теракт. С использованием отравляющих газов. Как в японском метро, вот только забыла, кто этот лохматый сукин сын, потравивший людей прямо в вагонах. Кажется, он был проповедником и вроде бы его повесили. Или дали пожизненное, как там у них принято?
Третий год Виолетта Барбу работала кондуктором в кишиневском троллейбусном парке №1, но такой, просто-таки убийственный запах, почувствовала впервые. Только не подумайте, что троллейбусный кондуктор – это кто-то вроде консультанта в магазине парфюмерии.
Ага, как же! Чего только не нанюхаешься в общественном транспорте!
По утрам, когда, пихающие друг друга люди, казалось, дорожат каждой отведенной свыше секундой, в троллейбусе пахло брынзой, рыбой, дешевыми духами и немытыми, несмотря на ранний час, телами. Толстые кривоногие тетки (это он них несло брынзой) ехали на центральный рынок. Школьники и студенты – в лицеи и университеты: в очередной раз удостовериться, что ничего полезного, кроме заветной корочки, из учебного заведения не вынесут, да и корочки эти на фиг никому не нужны. Взрослые дамы, чьи лица с самого утра украшали нервные автографы морщин, толпой высаживались в центре, разбегаясь по офисам фирм, банков и госучреждений - смиряться с тем, что, даже получив заветную корочку, всю оставшуюся жизнь только тем и занимаешься, что провожаешь в последний путь мечты и надежды юности: одну за другой, совсем как близких людей.
Мужчины в любое время суток и года пахли потом, и Виолетта готова была поручиться самым страшным – исправностью троллейбуса, что умеет по запаху определять не только возраст, но и настроение особей мужского пола. Старики пахли скисшим тестом, перестоявшимся под жарким молдавским солнцем, но так и не ставшим румяным пирогом. Им поскорее хотелось домой, в обшарпанные хрущевки – хлопнуть рюмку дешевой водки под огурцы собственного посола да послать куда подальше никак не желавших помирать старух, треплющих и без того износившиеся нервы. От молодых веяло пронзительным и горячим ароматом хищника, и восемнадцатилетняя кондукторша, протискиваясь в июльские часы пик сквозь частокол мокрых тел, чувствовала себя королевой бала в окружении принцев, каждый из которых, бесспорно, желал только ее одну.
Но сегодня Виолетта едва успела зажать ноздри, зажмурить глаза и даже втянуть голову в плечи – ей показалось, что в воздухе совершенно не осталось воздуха. Осторожно приоткрыв один глаз, она увидела, что на передней площадке нет никого, кроме цыганки на ближайшем за первой дверью сиденье – бесформенной толстухи в черном платье, черном платке и с черной же сумкой на коленях. Был, правда, еще и водитель, который наверняка снялся бы с места, не сиди он в отдельной кабине с плотно закрытой дверью. Виолетта оглянулась назад: пассажиры теснились за ее спиной, начиная с середины салона, откуда кондукторша выбралась с таким трудом. Никто и не пытался перебраться вперед – туда, где можно было встать, широко расставив ноги и даже развалиться на пустующих сидениях. Виолетта глубоко вздохнула, вернее опрометчиво попыталась это сделать и тут же закашлялась, отравившись неизвестным ядом, наполнившим атмосферу передней площадки. Посчитав в уме до трех, кондукторша решительно подошла к цыганке.
– Оплачиваем за проезд, - выдавила из себя Виолетта, но не как обычно – громко и даже надменно, а тихо – проглатывая слова, совсем не прожевывая их, так что вышло какое-то «оплазапрое».
Цыганка безучастно глазела в окно, но после слов кондукторши обернулась, грустно уставившись Виолетте прямо в глаза.
– За билет, говорю, – прохрипела Виолетта, рассматривая цепь на шее цыганки.
Цепь была золотой, толщиной в полтора пальца, с массивным распятием, разлегшимся прямо на выдающейся груди хозяйки. Пронзавшие замызганное окно троллейбуса лучи отражались от золота каким-то неземным светом, и казалось, что решивший вдруг позагорать Христос не впитывает солнце, как обычные люди, а отбрасывает его – намного более прекрасное, чем этот назойливо-жарящий блин, свисающий с небосвода.
То ли от взгляда цыганки, то ли от невыносимого запаха, который, как показалось кондукторше, проникает внутрь даже через кожу, у Виолетты перед глазами плавала пелена, через которую она все же увидела, что цыганка отрицательно мотает головой.
- Немая, что ли? Денег, что ли, нет? – выдохнула из последних сил Виолетта.
- Ээх, - цыганка махнула рукой и, прижав сумку к груди, повернулась к окну.
Виолетта Барбу не любила скандалов на работе. Обычно в конце рабочего дня, после оживленного общения с пассажирами, ей не хватало сил поскандалить даже с соседями по общежитию – редкостными сволочами, принимавшими за свои продукты Виолетты – те самые, что хранились в общем холодильнике. Но сегодня был особый случай: прощать безбилетный проезд такой пассажирке Виолетта не собиралась. Отступив на три шага назад, она вдохнула полной грудью и выдохнула что было сил, стараясь докричаться до невидимого водителя:
– Василе, а ну-ка останови! Женщина выйти хочет!
В ответ послышалось невнятное бурчание, заглушаемое шумом мотора.
– Что? Останови, говорю! – повторила Виолетта, - тут женщина воняет, а платить не хочет!
– Где останови? Сейчас пробку на весь проспект Гагарина сделаем! – с грохотом отворив дверь, заорал водитель, сверкая ненавидящими глазами.
– Бляяя, - простонал он, ошалело взглянул на цыганку и, смешно сморщив нос, стремительно и шумно закрылся в своей кабине.
– Потерпите до светофора, там эта сука выйдет, – загудели динамики искаженным голосом водителя, и салон наполнился радостным дыханием, будто воздух и впрямь стал чище.
Вообще-то Виолетте не привыкать быть в меньшинстве. И дело не только в том, что обычно кондукторов в троллейбусе меньше, чем пассажиров. Бесило Виолетту другое. Почему-то гроши, давававшиеся Виолетте не многим легче жемчуга, за которым отважные парни ныряют на чертовски глубокое дно, были для каждого пассажира как будто последними, отложенными на черный день деньгами, за которые кондукторшу и убить не жалко. И что самое печальное – все пассажиры искренне считали себя жертвами, а Виолетту – попирателем их человеческого достоинства и законных прав. Если бы Виолетту не отчислили после трех проваленных экзаменов с первого курса политеха, и она покинула бы пенаты вуза образованным человеком, со временем, возможно, у нее даже развился бы комплекс неполноценности. Но за год обучения о таком комплексе в институте не сказали ни слова, поэтому кондукторша была твердо убеждена, что все пассажиры – идиоты и сволочи и изменить их ей, Виолетте, не под силу. Но Бог – он все видит, - талдычили родители Виолетте с пеленок. И пусть от цыганки несло почище, чем на свиноферме на пять тысяч голов, все же она была ниспослана кондукторше Всевышним. Теперь-то все поймут, как тяжело добывается краюха кондукторского хлеба.
– Совести у тебя нет, - голосом пионервожатой воскликнула Виолетта, - едешь в Кишинев – хоть помойся, деревенщина!
Виолетта гордо поправила волосы – сама она приучилась регулярно мыться спустя полгода после переезда в Кишинев, и теперь даже могла похвастать знанием нескольких марок шариковых дезодорантов.
– Шею бы вначале отмыла, а потом и цепь надевала – Виолетта оглянулась на пассажиров и еще больше воодушевилась, заметив их одобрительно-змеиные взгляды, - может у тебя и колодца во дворе нет? Так продай цепь – на десять колодцев хватит.
– Люди сзади задыхаются, а что про перед говорить – добавила кондукторша.
Тут она явно лукавила: пространство до задней площадки рассекали три открытых люка, к тому же троллейбус был «гармошкой» – ровно в полтора раза длиннее обычного, а значит, на задней площадке кислорода должно было хватать для нормальной вентиляции легких.
– Да она сама не чувствует вони, годами наверное не моется – донесся из задних рядов мужской бас, - не республика, а свинарник.
– Понаехали в Кишинев, а слова сказать не могут, только портят другим жизнь – поддержала женщина с фиолетовыми волосами.
– Уступила бы хоть место тем, кто заплатил – возмутилась женщина с ребенком на руках.
– Точно! А ну вставай, бабка! – загалдели пассажиры.
– Расселась, зад у нее на два сиденья!
– Вставай, вставай, чего пялишься?
– А может, у нее это из сумки воняет?
– Корова!
– Бабка, что в сумке, тебя спрашивают?
– Да что с ней говорить, не видите, немая?
– Ну не глухая вроде! В сумке что везешь? Почему воняет?
– И так весь город очистными провонялся, починить не могут!
– Зато мэра нового избрали, как же!
– А при чем тут мэр? Он только год как работает! Другие десять лет чем занимались?
– Думаете, этот за десять лет сделает? Да он говна-то в своей жизни не видел! Юрист-политолог!
– А тем кто мешал?
– Фффууу, вот и сюда дошло! Точно воняет!
– Ой-ей, мужчина, с ноги сойдите!
– Виноват! Я говорю, чего ж прошлый ничего не сделал? Только рожу отъел!
– Так и он меньше года руководил!
– О-о-о, теперь и мы чувствуем! Ну и вонище!
– Сумку свою выкинь, бабуся, сколько повторять можно!
– Проблядь старая!
– Тишше, здесь дети!
– Да ебал я!
– Алё, рыжий, тебе ж сказали – не ругаться!
– Ты кого рыжим назвал, ептыть?
– Тебя, урод, тебя!
– А ну, пойдем выйдем! Водила, тормозни!
– Мужчины, перестаньте!
– Стасик, закрой ушки, не слушай!
– А вы говорите - мэр! Да тут такое дерьмо ездит!
– Плоблядь!
– Не смей повторять! Закрой уши немедленно!
– Перестаньте же материться! Как не стыдно, уже ребенок повторяет!
– Вы разве не видите – человек не понимает! Сейчас остановит – выйдем!
– Вы же взрослые люди!
– Иди сюда, пидор! Сюда, я сказал!
– Вот ган.., ой простите, гаденыш!
– А ну блядь заткнулись там, на задней площадке! – завизжала Виолетта и салон, побурчав по инерции, затих.
Что и говорить, слушать такое Виолетте было крайне неприятно. Особенно - потому, что пассажиры охотно переключили внимание с цыганки на совершенно посторонние темы.
Между тем троллейбус, жалостливо поскрипывая «гармошкой», грузно вполз на бульвар Штефана Великого и остановился у светофора напротив гостиницы «Националь». Отвлеченная вспыхнувшим было конфликтом Виолетта только теперь заметила, что цыганка стоит, заглядывая в приоткрытую дверь водительской кабинки.
– Василе, открой, - напомнила кондукторша, но ответа не получила.
Вместо водителя Виолетта услышала цыганку, бормотавшую какую-то белиберду, ни слова в которой нельзя было разобрать. Кажется, какую-то молитву. Внезапно она развернулась и салон наполнился бессильным хоровым «ох!» - да и было от чего! В одной руке цыганка держала что-то вроде сабли – серебристой и широкой, с грязными зазубринами, а в другой – голову водителя, причем не за волосы, а за язык. Из основания головы на подол цыганки лилась тягучая темная жидкость, но убийцу, похоже, это не волновало.
– Ааааа, - начав с нижних октав, фиолетовая женщина плавно переходила к верхним, одновременно усиливая громкость.
В остальном же троллейбусе и комар не пролетел бы не услышанным: пассажиры снова перестали дышать, на этот раз явно не из-за запаха.
Почему голова водителя с мягким стуком упала на прорезиненный пол – никто не успел заметить: так ловко и точно сабля отсекла язык, зажатый в пальцах цыганки. Саблей же цыганка забралась и в свою сумку, прислоненную к кабине водителя и виртуозно извлекла нечто, сопровождаемой роем растревоженных мух. Этим нечто оказалось огромного диаметра кольцо из толстой проволоки, на котором в старые времена, кажется, носили ключи – во всяком случае, в фильме о Дмитрии Кантемире Виолетта видела точно такое же. Возможно, о связке ключей ей напомнили почерневшие засохшие языки, нанизанные на проволоку. Расстегнув кольцо, цыганка легко проткнула проволокой свежий экземпляр, выделяющийся на фоне новоявленных соседей грязно-лиловым цветом, застегнула кольцо и водрузила себе его на шею.
– Осторожно, двери закрываются! Следующая остановка – детский мир –продекламировала голосом мертвого водителя цыганка, - граждане пассажиры, оплачивайте проезд! На линии работает контроль!
Последние слова, услышанные Виолеттой от цыганки – ух, Виолетта, люблю тебя за это! – ярко, как свет фонаря в старом чулане, осветили, среди завалов ее скованных паутиной мыслей, фанерную сторожку в троллейбусном парке, провонявшийся псиной скрипящий диван и лежащего на Виолетте Василия – потного, пахнущего солидолом и без трусов. Виолетта успела покраснеть, после чего вторично за последние пять минут и теперь уже навсегда покрылась бледностью, и в расплывающихся перед глазами кругах с трудом разглядела цыганку, медленно заваливающуюся на бок вместе с салоном.
Между тем светофор уже с полминуты призывно светился зеленым, и у троллейбуса стремительно вырастал хвост из фаланг разных цветов и размеров. Хвост нетерпеливо и беспрерывно трубил автомобильными гудками.
Посигналил и Миша Танасоглы – лениво и в восьмой раз за последнюю минуту. Позади его черного Туарега не смолкала разноголосая симфония гудков – будто на перекрестке располагались не Академия наук с гостиницой, а республиканский загс в последнюю субботу перед началом Великого поста.
– Мне что толкать его, что ли? – с ненавистью проорал Миша в зеркало заднего вида и снова посигналил, оповестив улицу о том, что «Спартак» – чемпион.
Зеленый сигнал весело замигал томившимся водителям - мол, до скорого, и в Туареге щелкнула, приоткрываясь, дверь, что со стороны водителя. Оказавшись на асфальте, Танасоглы первым делом показал неподвижным преследователям средний палец и неспешно зашагал к троллейбусу. Каких-то пятнадцать лет назад Миша и сам регулярно передвигался на троллейбусе и даже однажды попался на попытке стащить кошелек у портнихи – из сумки, доверху набитой катушками ниток и, мать их, иголками.
«Наверное, душно как в жопе», подумал Миша, разглядывая барабанивших кулаками в стекла пассажиров. Пассажиры смотрели на Танасоглы совершенно безумными взглядами и что-то кричали.
– Чего стоим, мудила? – крикнул Миша и, стукнув по обшивке троллейбуса, заглянул через окно в салон. Троллейбус ответил полоской крови, заляпавший стекло изнутри перед самым носом Танасоглы.
- Едешь в Кишинев – так помойся, деревенщина! – услышал он приглушенный женский голос, и, сделав пару шагов назад, Миша снова оглядел салон – теперь уже целиком и, побледнев, вцепился в золотой крест на груди.
- И так весь город говном воняет! – донесся из салона мужской голос, и Миша с ужасом понял, что голос этот принадлежит толстой тетке во всем черном, грозившей чем-то металлическим столпившимся на задней площадке людям. Ответом ей был дружный визг, от которого троллейбус даже слегка закачался.
Не понимая, что он делает, Миша Танасоглы развернулся и побежал по проезжей части, чуть не угодив под ехавший по противоположной полосе мотоцикл. Лихо, для человека своей комплекции, перемахнув через полметровый забор, Миша помчался мимо здания Академии наук наверх – туда, где не доезжая до Ботанического виадука, примостилась, если свернуть влево, церковь. Как называлась церковь, Миша не знал – да и откуда ему было знать, если он ни разу там не был. Помнил лишь, что церковь синяя и если договаривался о встрече, всегда уточнял: «у синей церкви», или «не доезжая до синей церкви», или «свернешь к синей церкви, потом еще раз налево…».
За спиной Танасоглы снова взвизгнули – на этот раз тише, но Мишу это не остановило. Он наклонил подбородок к груди и побежал еще быстрее.
До церкви оставалось не больше ста метров.