дважды Гумберт : горгулька

Референт Гордеев вышел на балкон и закурил папиросу, заправленную травяным сбором покойной бабушки. У Гордеева была астма, и выкуренная папироса с хитрым составом была ему лекарством, придавала его лёгким размах и силу.
Завтра выступление шефа, а речь не готова. Упирается, не выходит, подобно каменному цветку. Гордеев всё тужится, но получалось не то, за что платят эти странные, странные люди. А ведь звёздные дебри обещали фартовые дни.
Балкон был завален ненужными предметами, которые было жаль или лень выкинуть. Оставалось чистое пространство в один квадратный метр, между кирпичной стеной и икейным скелетом, торчащим из кадки с бетоном. Гордеев курил, облокотившись на деревянную плашку, высунув голову из окошка. С четвертого этажа были видны бетонный двор, служивший автостоянкой, заправочная станция, шоссе и косая крыша соседнего офисного строения.
Смеркалось. Под балкон выходил очень пьяный и тёмный мужик, в какой-то восточной хламиде с клочьями ваты. Его жилистая татуированная рука сразу же перетекала в маленькую шафранную девочку в ярко-малиновом сарафане. Мужик сильно шатался и что-то яростно скандировал, выговаривал. Малышка шла вприпрыжку, в хмурой сосредоточенности, и тоже едва не падала. Прошелестевшая мимо машина без верха едва не зацепила нищих прохожих, отчего сердце Гордеева уныло сжалось.
«Свинья, - вслух подумал Гордеев. – Скотина. Ничего не поделаешь. Все предопределено».
Гордеев вернулся к компьютеру и вызвал окошко онлайнового покера. Несколько раз кряду ему приходила перспективная карта. И всякий раз едва ли вероятный ривер замыкал комбинации счастливым соперникам. Некто Минго279 из Буэнос-Айреса вышиб Гордеева из игры эффектным блефом. Гордеев закрыл окошко.
Гордеев снова вышел на балкон и закурил обычную вредоносную сигарету. Раньше с балкона открывался живописный обзор речной поймы и парковой зоны с замком из светящихся элементов. Теперь взгляд упирался в новейшую многоэтажку из желтого вакуума. Гордеев проклял строителей этого доходного дома, люто возненавидел его жильцов.
Одно из окон первого этажа вспыхивало разноцветными огнями, клубы нереального света выкатывались из окна на скелеты детских спортивных снарядов. Никакого порядка в заигрывании света и тени не было близко. Гордеев достал из рассохшегося комода подзорную трубу и навел ее на веселенькое окно. Потом перевел взгляд на пухлую, красноватого цвета луну. Небесное тело выглядело, как пустая квартира, в которой горел мягкий, зловещий свет. Кому-то весело, позавидовал Гордеев и вернулся к компьютеру.
Комната с пёстрыми вспышками подсказала Гордееву нужный ход мысли. Он вспомнил о калейдоскопе – трубке, замыкающей систему зеркал. Гордеев быстро стал набирать:
«Серьезность – это ответственность за определенную картину мира. Достаточно двух-трех поколений свободных людей, и картина мира изменится чрезвычайно и до неузнаваемости. Мы, волнистые сгустки света, до сих пор смотрим на себе подобных глазами хищника, ищущего корм. А возьми людей, накорми, обучи, развей, дай почувствовать их причастность к коллективной воле, сознанию, настроению – и человек рванёт наружу, к истинным звёздам своей души, к драгоценным родникам силы и знания. И даст фору инопланетным коллекторам человеческой боли. Но в первую голову, сейчас все мы так остро нуждаемся в тайной всеобщей мобилизации. Если завтра в восемь ноль-ноль мы объявляем войну лени, притворству, ячеству, бессовестности, прагматизму, словоблудию и педерастии, то завтрашний день можно будет спасти».
Гордеев перечитал набранный текст, подключил микрофон, поставил на запись и стал вычитывать вслух. Одни слова он растягивал, другие – коверкал, как иностранец, или проглатывал, или плевал через губу. Одни произносил с жаром внутреннего убеждения, другие же – отстраненно, как механический чтец. Потом придал своему голосу эффект эха, добавил там-сям призрачные шорохи, далёкий чистый бубенец и немного шепелявой невнятицы. Долго прислушивался – и, утратив всякое понимание и терпение, выключил компьютер. Снова отправился на балкон.
Начинало светать. С глючным шорохом падал редкий дождь. Все люди попрятались. Вдруг на крыше конторского здания, с самого краю, прям на уровне глаз Гордеева, что-то двинулось, блеснуло, вздохнуло. Гордеев пригляделся и выругался про себя. Не иначе, там кто-то готовился прыгнуть.
- Эй, пацанчик! – хриплым, не своим голосом позвал Гордеев. – Разве жить надоело?
Молодой человек сидел на декоративном карнизе, обхватив рукавами колени. Одет он был во что-то тёмное, блещущее, пузырчатое и вызывающее, с декольте, а причёска его выглядела так, словно волосы у него отросли в нулевой гравитации. Услышав оклик, подросток повернул голову - и Гордееву предстало лицо: узкое, тёмное, калёное, старое, хищное, азиатское. Сердце оборвалось, ноги подмялись, и Гордеев присел, прячась за перегородкой балкона. Только в ушах эхом продолжало кружить искаженное, перевранное: «эй, патансик, эй, патансик».
«Не иначе, отжарили на швуль-вечерине, и вот – жопою об асфальт. Ах, жалкая история, жалкая! Мизерабельная и непристойная!» - успокоил себя Гордеев и снова привстал. Чувствуя зуд во лбу, как неоперившийся боец привстает из могилы.
Теперь пацанчик стоял прямо, на кромке, распялив руки в стороны. От его рук к бокам протянулись на загляденье мрачные перепончатые крылья. Похоже, подросток ждал, когда Гордеев снова высунется и увидит его во всей прелести и полноте. И Гордеев действительно залюбовался крыльями. Выглядели они натурально, из плотной черной кожи, пробитой незнакомым орнаментом и натянутой на гибкие выдвижные хрящи. Подросток презрительно улыбнулся и потряс своим одеянием. Он эксгибиционировал свои крылья тому, у кого их не было отродясь. Крылья были значительные, а тело – голое, жалкое, костлявое и волосатое – казалось при них не обязательным.
«Ну, давай, сигай, пидар, - беззвучно произнес Гордеев и снова присел, закатав уши. – Швухтель! А вот и не жалко-то ни хуя. Развелось вас тут, скоро нормального человека только в музее увидишь! ». На самом деле, он очень боялся, что станет свидетелем и аудитом несчастного случая.
Однако, привстав, Гордеев встретил только свое унылое недоумение. Комендантский час истекал, и повсюду было пустынно. Пар вставал от бетонной земли. Только в сером небе, под круглой компактной тучей, быстро расписалась крылатая тень. То ли насекомое, то ли птица, то ли ангел.
Торопливо Гордеев заправил очередную папиросу. Спасибо бабуле, царствие ей небесное. Что делать, когда бабкин бленд будет издержан? Как контролировать эту проклятую реальность?
Небо, отчетливое с балкона, сквозь стекло выглядело вымороченным и скважистым. Гордеев выкурил папиросу, не выходя на балкон, окрашенный правым лучом солнца. Сейчас он заснет, а если проснется, то мало ли что.
«Единица зла – одна горгулька, - писал Гордеев, уже засыпая, на мягкой пишущей машинке, похожей на ту, что подарила когда-то его бабушка, и которая где-то пропала, скомкалась, укатилась в тартарары в череде замен и проскоков. – Горгулька – это средняя величина зла, которую адсорбирует рядовой человек, с зачатками воображения. Однако зло прибывает быстрее, чем мы нарождаемся. И дети стали рождаться другие – не невинные, как бывало прежде; они сами, как маленькие горгульки. В виду этого, завтра в 8.00, мы планируем повальную мобилизацию и полный улёт табора в небо, мы, стахановцы по переработке и захоронению зла, мы, вяжущее антисептик-сырьё, обращающее зло в пористый строительный вакуум».
Но даже когда Гордеев уснул накрепко в разветвляющийся текст, в его голове продолжало пиликать: «эй, патансик, патансик».