Арлекин : Кайлас (5): ВОСХОЖДЕНИЕ

Кайлас (1)
Кайлас (2)
Кайлас (3)
Кайлас (4)

У основания горы мы останавливаемся и долго смотрим вверх. Кажется, небо балансирует на пике.
Пирамидальная форма со снежной шапкой и гранями, сориентированными практически точно по сторонам света.
Кая дёргает меня за рукав и шепчет прямо в ухо:
— Такое ощущение, что она проткнула атмосферу и торчит в космосе.
— Целующая небеса в их самой вышине, — нараспев произносит Витька, — сияющая как утреннее солнце, как огонь, не затуманенный дымом, неизмеримая, и для людей несущих грех недоступная.
Точно. В груди непонятное чувство тревоги пополам с блаженством и успокоением. Наверное, это похоже на предсмертные секунды.
— Смотрите-ка, — замечает Кая, — дождик добрался и сюда!
И правда, где-то за горными пиками собираются грозовые тучи.
— Северо-запад, — говорит Витька. — Отлично.
Мимо проходит группа паломников. Они направляются не на гору, а вдоль основания по периметру.
— Обычно верующие наверх лезть не решаются. Они знают, что нечисты душой, а потому гора для них закрыта. Если же кто-то попытается взойти, его настигнет смерть или безумие.
А нам, значит, можно?
— А ты что, очень религиозна?
На самом деле нет. А вот Кая — она ведь японка, можно сказать. Японская религия ведь почти вся основана на индийских учениях.
— Я не верю, — говорит Самата. — Я, э... — скиентист!
— Тогда всё в порядке.
Начинает моросить. Небо над нами почти чёрное.
Кая вся светится и не отрывает возбуждённого взгляда от вершины. Витька с виду спокоен. Стоит, опустив глаза, и пинает камешки.
— Ну, пошли, — говорит он, и делает первый шаг.
Дождь немного усиливается, а потом вдруг стихает.
— Вроде, ложная тревога, — произносит Кая, и вот тут-то ливень заряжает по-настоящему.
Плоское серое небо прямо на глазах обретает форму, насыщается оттенками: синим, фиолетовым, пурпурным. Тучи отращивают длинные и прямые мокрые патлы, которые, достигая земли, стелятся по её поверхности влажным бесфактурным месивом. Серые бесцветные волосы. Где-то наверху разочарованно рокочет их обладатель, возмущаясь неизвестно чему. Не свет, не тьма — какая-то пустотная звонкая безысходность заполняет волосатое пространство. Хочется устроить пожар, посжигать эти клочья и освободить от них небо.
Оно взрывается сразу в нескольких местах. Вода вытесняет из пространства воздух. Я чуть не захлёбываюсь, когда пытаюсь вздохнуть. Начинаю кашлять. Беру пример с Витьки — он идёт, опустив голову. Кая отфыркивается и плюётся.
— Чёрт, я тону! — кричит она, пытаясь переорать шум грозы.
— У нас есть цель. Больше ничего не нужно. Освободите разум от всех переживаний и думайте о пике. Там есть горизонтальная площадка как раз для нас. На ней обычно сидят боги.
В самом низу градус наклона совсем небольшой. Мы просто поднимаемся в гору. Без каких-либо особых усилий. Кто бы мог подумать.
Мы идём не спеша, спокойно, ясно помня о своей цели и чётко распределяя по маршруту свои энергетические ресурсы. Всем ясно: так легко только сейчас. Дальше нам придётся научиться ходить по отвесным скалам.
У нас нет специального альпинистского снаряжения. Мы не взяли с собой воду, не захватили перекусить. Мы не запаслись медикаментами. На нас — обычная уличная одежда, простенькая обувь.
Мы вымокли до нитки.
Кая и Витька оживлённо болтают. Кая рассказывает зловещие истории своего происхождения и тайну своего имени.
Выясняется, что имя ей придумал отец, русский. Очень красивое, редкое и сказочное имя, взятое из известнейшей легенды. Жаль, говорит она, что папенька не успел дородить ей братца по имени Герд — его упекли в бетон и арматуру за совращение многолетних.
Почему она носит фамилию японки-матери, умышленно умалчивается. Я склоняюсь к мысли, что просто ради прикола. Естественно, некоторые детали своей биографии Кая утаивает. Например, то, что её мать, Самата Кирико, была террористкой-смертницей в аум сенрикё.
Витька придумал нового себя, и теперь вовсю дурачит Каю своими сказками о безумной любви к собиранию авиамоделей из старых советских картонных наборов. О том, что его родители развелись после его рождения, но сохранили за собой равные права на воспитание ребёночка без каких-либо приоритетов. Так что он жил то с ним, то с ней, а фамилия у него двойная: сначала фамилия отца, потом матери. Дефис между. Оба его родителя высоко поставлены. Отец в политике, мать в экономике. Поэтому Витька очень богат и подвязан.
Мне смешно, Кае интересно.
Ливень. Склон стал круче, но не настолько, чтобы вся грязь сползла вниз. Мы скользим плоскими каучуковыми подошвами летних педалей.
Грязь брызжет на наши голени и икры. Вода стягивает нашу одежду вниз. Ветер ставит дыбом волосы. Относительная высота тепло дует в спину.
Мы непрерывно хлюпаем по жидкой грязи много часов подряд. В одном месте приходится перепрыгивать через разлом в земной коре. С противоположного края щели водопады дождевых ручьёв и узловатые жижи натёкшей чавкающей грязищи чередуются, образуя штрих-код.
Вдыхаю мокрый горный воздух.
Как же тут хорошо!
Витька вскрикивает. Всё происходит так быстро, что замирает, и я успеваю рассмотреть
как он ставит ногу на гладкий плоский камень как нога соскальзывает как его тело наклоняется вперёд как ноги идут по часовой дуге
Витька не успевает выставить перед собой руки. Грудью и лицом ударяется о высохший плевок скальной породы. Грязь вокруг его головы меняет свой цвет от серого к коричневому. Витька не издаёт ни звука.
Кая оцепенело стоит, замерев на полушаге и глазами. У меня ни с того ни с сего начинают течь слёзы.
Витька медленно переворачивается на спину, садится, пряча лицо.
Из-под его ладоней струится кровь.
Я помогаю ему встать. Кая стоит как истукан.
Надувая розовые пузыри, Витька тщательно выговаривает, не шевеля челюстями:
— Ффё, воввамфяемфя.
Нет, я продолжаю идти. Мы продолжаем подъём. Мы не развернёмся ни сейчас, в самом начале, ни позже. Мы не остановимся, пока не достигнем пика.
— Она-дзи-котодэханаика... — бормочет Кая, от неожиданности забыв русский язык, обходя соскалившегося паренька.
?.
Несколько секунд мы с Каей идём вместе, не оглядываясь. Потом позади слышатся шлепки догоняющего нас Витьки, который громко констатирует, что все мы пошли.
Надо же, я командую! Есть ощущение, что очень сладко во рту. Дождь незаметно ослаб до мороси.
Я обнимаю Самату за плечи. Говорю ей свою радость, открывая ей глаза на прекрасное. Обнимаю подошедшего Витьку, смотрю на него нежно. Он хитро улыбается окровавленным ртом. Мне кажется, что глаза его наполняются светом. Моим отражённым или его исходящим? Всё равно они оживают. Он ещё шире улыбается лопнувшими губами. Розовая вода, стекающая по его подбородку, становится ярче. Я вместо него морщусь от боли.
Он тихо смеётся.
Я глажу его по голове. Кровь из рассечённой брови, сломанного носа, разбитых губ продолжает идти.
— Ладно, — говорит он, — дойдём до контфа. Ведь этого втем хофифа, не так ли? Втем дико хофифа, да? Кая, ты ведь хофиф? — Витька безумно хохочет. — Внаете, фто это было ва мефто? Мефто фимвалифефкой фмерти. Вдефь паломники выбивают и офтавляют фвои вубы, вырывают пуфьки волоф и пуфкают на камни кровь.
Кая молча кивает. Она задумалась о празднике Девятой Луны, когда на воду спускают миллионы бумажных фонариков, а жёлтый круг на чёрном фоне закрывает собой треть неба.
Вспученные капли на вымытой скальной поверхности соединяются друг с другом и образуют водопады, сползая с резких утёсов надломанной поверхности вялыми каскадами.
Мы взбираемся наверх, отплёвываясь от ливней с намокших бровей. Изо всех сил стараемся перебороть силу притяжения, искусственным путём увеличивая коэффициент трения, пытаясь не заскользить назад.
Я улыбаюсь.
Ощущение мокрого холода парализует тело, целует колючками лицо, спину. Ледяные микроскопические иголки превращаются в капельки. Одежда липнет к телу. Тело отдаёт тепло. Постепенно прилипая всё больше и больше, одежда сжирает меня. От холода я превратилась в ёжика. Липкое тепло цепляется с настойчивостью утопающего. До тошноты настырно пытается греть. Внезапный порыв ветра заставляет всю кровь хлынуть к голове. Всё остальное тело моментально немеет.
Зато лицо и мозг пылают, как будто кровь сгустилась в магму. Я чувствую, как мокрые снежинки, несущиеся мне навстречу, плавятся, не коснувшись кожи. Тёплый воздух образует вокруг меня марево.
Похоже, организм бросил все силы на спасение головы. Жар в ней просто невыносим.
Я перевожу взгляд на Каю и Витьку. Озноб, оказывается, не у меня одной. Витька слегка трясётся и оскалено улыбается. Глаза горят, как у волчищи. Он попеременно бросает короткие взгляды на меня и на Каю.
Они мне нравятся.
От этого чувства, близкого и комфортного, мой озноб моментально проходит. Я выпрямляюсь и расслабляю мышцы.
Уже час как стихший разговор постепенно возобновляется. Они почувствовали это. Они тоже. Сначала улыбается он, потом она.
Кажется, даже ветер стал тихим и лёгким. Снежинки успокоились, мерно падая по пушистой спирали.
Кая расслабляет руки, до этого собранные в замок, и снимает очки. Лица постепенно меняются. Как в песочных часах, улыбки перебираются с губ в глаза. Или это глаза настолько притягивают своим светом, что лица не видно? Одни только глаза, вернее, две пары.
Они испытывают то же, я чувствую. Это не разговор. Это другое общение. Это — слияние.
Тепло, которое источает моё тело, соприкасается с двумя горячими светящимися сферами.
Я не чувствую времени, но что-то схожее с ним говорит нам остановиться. Будто действительно посмотрела на часы, и, кажется, в это время должна делать что-то.
Я не обдумываю это. Мы не обдумываем. Нам просто хочется делать одно и то же. Не сговариваясь, мы останавливаемся на ровной плоской площадке. В тишине достаём из Витькиного рюкзака длинный турецкий коврик и садимся. Чувство невероятной близости, катализируемое дождём, ещё больше усиливается и переживает огромное изменение. Мы молчим, собираясь с мыслями и силами для чего-то важного. Витька идёт за дровами.
Возвращается спустя пять минут с указателем маршрута для паломников на длинном древке. Это, конечно, не очень хорошо, но нужно же как-то погреться. Витька делает всё очень профессионально, но костерок получается довольно дохленький.
Некоторое время мы ещё сидим молча, прижавшись друг к другу, хотя ясно, что кто-то должен что-то сказать.
— Это самый трагический случай из моей жизни, — говорит Витька, кутаясь в пальто. — В том месте, где я работаю, есть такой Валера. Он вроде многопрофильного дворника. Он осуществляет полностью всю работу по поддержанию торговых павильонов в чистоте и порядке. Помогает всем, чьи площади обслуживает. Хороший мужик, в общем. Правда с виду — конченый алкаш: маленький усатый мужичок с красной харей, мученическим изгибом рта и заплывшими глазами, с трясущимися руками и вечно вдрабадан. Но всегда выполняет весь возложенный на него объём работ. Понимаете, это не тот хрон, который опустился на самое дно и влачит жалкое существование. Он вполне обеспеченный человек, понимаете? Он имеет два высших, всю жизнь добросовестно и самоотверженно положил на усиление обороноспособности страны, был допущен ко всяким интересным госсекретам. Его дочь учится где-то за морем. А сам Валера вышел на военную пенсию и запил. Так что не находится даже повода его в чём-либо упрекать. Человек же трудился до самой пенсии, многого достиг — можно и расслабиться в конце, так ведь? При этом, даже по-чёрному пьянствуя, он находит в себе силы подрабатывать, обслуживая наш торговый пятачок. Он занимается этим просто ради самого занятия. Не в деньгах дело — военные пенсии сами знаете, какие.
— Не слышу трагизма, — ядовитая струя сарказма.
— Щас будет. Это, короче, вступительное слово за хорошего мужика Валеру. А сейчас речь пойдёт уже о той самой исполненной трагизма сцене, к которой я и вёл.
Он делает эффектную паузу, позволяя нам настроиться. Мне показалось или на его губах сейчас мелькнула злобная ухмылка?
— Однажды был сильный ливень. Я торчал в своём павильоне, смотрел на улицу, на то, как взрываются быстрые капли, долетая до асфальта. Вдруг начался настоящий ураган. Деревья гнулись и ломались, дождевые струи прорезали пространство почти горизонтальными линиями, с улиц мигом исчезли все люди. Я не напрягался. Сидел в тепле и сквознячке, смотрел. Самозабвенно получал удовольствие, растворяясь в чистом созерцании — натуральный Шопенгауэр. Ещё один факт про Валеру, чтобы стало понятней моё потрясение. Он же военный, как я говорил. Привык и любит командовать. Что и делал постоянно, эксплуатируя труд своих собутыльников, которые повсюду за ним таскались. Я не хочу сказать, что он просто сидел и отдавал приказы. Нет, он совершал не меньше трудовых подвигов, чем его коллеги. Я имею в виду, что руководил всеми именно он. Так вот, в тот день он пришёл бухой просто в хлам — меня уже одно это поразило. Он ведь был всегда пьян, еле жив, но, всё же, работал. Но в этот раз он был просто в полной жопе. Я впервые увидел, как он падает. С одной стороны, это вполне типично для алкаша, и ничего в этом удивительного нет, но Валера всегда создавал такое впечатление... будто он просто не может упасть. Его военная выправка никуда не делась за годы пьянства, её не затмили даже опущенная вниз голова и расслабленная осанка. Но он упал. Дул сильнейший ветер, капли резали, как бритвы, тёмно-фиолетовое небо отращивало раскалённые добела корешки...
— Спокойней, не увлекайся. Давай без поэтики.
— ...короче, в этот и без того шаблонный драматический антураж вписывается отчаянное падение умопомрачённого Валерия. Он упал прямо в грязь, пополз вперёд, забрался на ступеньку у магазина и сел, опустив руки на колени и уставившись разбитым взглядом на своего менее пьяного напарника. Я впервые видел, чтобы Валера ничего не делал. Он просто безнадёжно грустно наблюдал за тем, чего не мог сделать сам. И я знал, ему было невероятно тяжело осознавать своё бессилие. Это было для него унизительно, это был позор. Он закурил папиросу от дрожащей спички, которую тут же затушила капля-камикадзе. Он просто сидел так печально... и невозможно было с первого взгляда сказать, пьян он или просто у него кто-то только что умер. Я не вру. Я действительно весь затух от жалости к этому убогому, потерянному человеку. Его никто не прогонял со ступенечки, хотя он не давал возможности себя обойти, и магазин с одинокой задумчивой кассиршей пустовал. А потом, когда вся работа уже была сделана за него, когда его собулдосы разошлись по кабакам — Валера стал вставать... И сразу же проявилось его настоящее состояние. Он был почти что мёртв. Поверьте, это было страшно и грустно. Он кое-как встал на обе ноги и куда-то поплёлся зигзагами...
— И?
— И всё. Я ещё минут двадцать с интересом игрался ощущением остекленевших глаз, ставших такими от эстетического и душевного потрясения. Хотелось догнать Валеру, как-нибудь помочь ему...
— Как, по-твоему, ему можно было помочь?
— Неважно, как. Просто показать своё сочувствие, жалость.
— Это ужасно нетактично.
— Что?
— То, что ты хотел сделать. Но неважно. Думаю, тебя можно понять.
Что-то меня терзает. Какие-то Каины интонации. Она говорит как будто в нос. Я присматриваюсь к отблескам огня на её коже. Она плачет. Витька тоже это видит. Мы молчим. Кая заливается слезами и продолжает говорить что-то насчёт... да неважно.
Витька делает вид, что польщён пониманием с её стороны. Но я прекрасно понимаю, он знает, что в действительности вызвало эти слёзы. Он совершенно открыто сыграл на её чувствах, на чём-то сокровенном, что она никому не показывала, всегда держала у себя. Она сильная, но у неё больше не осталось сил. И она застигнута врасплох этим якобы случайным напоминанием, которое сквозило более или менее явно на протяжении всего Витькиного рассказа. Вот подонок! Какой же он всё-таки подонок!
Я протягиваю руку, трогаю её за плечо. Она благодарно заползает мне под крыло. Не плачь, Кая, не надо. Это груз памяти, у всех он есть.
Костёр подгадал момент, когда за ним никто не следил, и угас. Мы сидим в кромешной тьме, только снег даёт немного света. Двойственное ощущение света/тьмы вызывает удушающий приступ восхищения, а не дискомфорт, что странно.
Кая тихо пригрелась у меня подмышкой. Она больше не плачет и не вздрагивает.
Витька встал и отвернулся. Его чёрная тень прилипла к его спине, и теперь они неотделимы. Он что-то насвистывает сквозь замёрзшие губы. Что-то из моего детства.
— Я её знаю, — бормочет Кая мне между рёбер. — Это реквием.
Да, точно, реквием Баха! Когда-то давно я уже его слышала. Когда была совсем маленькой девочкой. Кажется, как раз тогда, когда
От неожиданности Кая вскрикивает и, выбравшись из-под моей руки, округляет свои японские глаза. Витька резко разворачивается, тень отклеивается у него от спины и опадает на снег. И он, и Кая внимательно разглядывают меня, ничего не говоря.
Я реву. Боже, как стыдно. Стыдно открывать свою слабость, но что я могу? Тяжёлые воспоминания уже в который раз берут мой разум штурмом. Теперь всё чаще и чаще. Почему? Почему сейчас? Я ведь уже победила это в себе однажды — почему всё начинается снова?
Я сижу на турецком коврике посреди заснеженного горного склона. Опустив руки. И рыдаю. Убиваюсь. Если бы могла, я бы разорвала своё тело и вышла наружу — так мне плохо.
Витька хватает меня за плечи, стискивает до боли.
— Держи это, — шепчет он, — не позволяй этому чувству исчезнуть! Удерживай его, оно не должно пропасть!
Я умираю. Отвали от меня.
— Ты не умираешь, ты освобождаешься. Сохрани, запомни то, что с тобой сейчас происходит!
Зачем ты так поступил со мной?
ЗАЧЕМ?!!
— Не плачь...
— Успокойся...
— Что случилось?..
— Что-то вспомнила, да?..
— О чём-то подумала?..
— Не надо, не плачь...
— Может, действительно, пусть?..
— Хорошо. Пусть рыдает. Пусть кричит. Пусть рвёт глотку...
— Тише, тише...
Она гладит мои волосы и что-то неразборчиво бормочет по-японски.
ОТВАЛИТЕ ОТ МЕНЯ ВСЕ!!!
Она испуганно отстраняется.
Я пытаюсь закричать, но ничего не выходит. Только беззвучно хнычу.
Зачем ты сделал это со мной? Зачем?
Я пристально изучаю Витькины глаза. Они вращаются, то увеличиваются, то уменьшаются, меняют цвет.
Ты. Зачем это тебе? Что ты делаешь?
Он наклоняется к моему уху и шепчет, обдавая тёплым дыханием:
— Я хочу помочь тебе.
Неужели?
Его глаза говорят: Да. Верь мне.
Если бы я не плакала, я бы расхохоталась.
СКОЛЬКО ТЫ ЕЩЁ СОБИРАЕШЬСЯ МЕНЯ РАЗВОДИТЬ?!!!
Он отшатывается, как от удара.
— Что такое? — испуганно спрашивает Самата.
— Она... она...
МЕРЗАВЕЦ!!! ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ ТЫ ТАК ПОСТУПАЕШЬ? Я ЖЕ... Ведь я...
А... пошло всё к чёрту. Хочу спать.
Кто-то тормошит меня:
— Вставай... вставай... ты не должна спать...
Я открываю глаза. У Каи посинели губы, а ресницы покрыты инеем. Она дрожит. У неё очень тихий голос.
— Вставай... пож-жалу-ста... Подн-нимайс-ся...
Я понимаю, что мне тоже невероятно холодно.
— В-витька... Он ушёл нав-верх... Без нас. Он ушёл и оставил нас-сз-здесь...
Кая... Нужно как-то тебя согреть...
— Он ушёл... А я сид-дел-ла тут... воз-зле тебя... и ждала...
Я обнимаю её, и она вжимается своим обледеневшим лицом мне в шею. Я чувствую медленную горячую боль, как при ожоге.
— ...ж-ждала... а ты с-спала...
Кая.
Кая!
Я встряхиваю её, но её глаза почти ничего не выражают.
— Два часа... а может, че-четыр-ре... а я думала... когд-да же ты уже проснёш-шься...
Нужно двигаться. Мы тут замёрзнем, понимаешь? Пошли.
Пошли.
Идём.
Давай.
Идём, идём, Кая.
— Я хотела тож-же поспать, но всё время замерзала...
Давай, двигайся, давай же, не стой, ну прошу тебя, Кая, пожалуйста, не стой, двигайся, Кая...
— ...а я дум-мала... почему тебе не холл-л-лодно? Почему, а?
Я изо всех сил тяну её за собой.
Она висит на мне, как якорь. Она ничем мне не помогает.
ПОМОГИ МНЕ
ПОМОГИ
ПОМОГИ
Я пытаюсь тащить её на спине, но она слишком тяжёлая. В какой-то момент я оступаюсь, и мы вместе падаем назад. Кубарем катимся вниз по склону. Я больше не чувствую её рядом.
Я встаю, оглядываюсь вокруг. Я нахожу её немного выше. Она лежит на спине. Её глаза открыты. Она часто моргает. Пытается найти меня.
Вот я, Кая. Я здесь. Вставай. Пошли.
— Не буду...
Давай-давай! Идём, нужно его догнать.
— Мы не догоним...
Ну вставай, ну вставай, ну Кая...
— Чуть-чуть... не доползла...
Она два раза кашляет.
Она кашляет ещё раз, и всё заканчивается.
Ей на глаз опускается снежинка, и не тает.
Я забрасываю её снегом.
Но сначала снимаю с неё шарф.

Одна только мысль.........................................мне вверх
Один нервный импульс.................................мне мне
Один рефлекс............................................Верх
Одна цель................................................Я
Вверх................................................вверх
Вверх.........................................в ве рх
Вверх....................................ввер х
Вверх...............................вверх
Вверх..........................верх
Вверх......верх.......вверх
Движение.
Движение вверх.
Движение вверх.
Вверх.
ввввввверх вв ввввве верррх верх вверррх рррх
я иду, я продолжаю идти я не чувствую своего тела, я не чувствую своего движения я просто знаю, что иду я видела Витьку, видела, его лежащим в снегу там... тогда... я просто видела его он умер? он лежал лицом в снегу да, конечно умер конечно, он умер а я иду, я продолжаю идти вверх я иду вверх я больше ничего не чувствую я уже тоже умираю я вижу вот он я вижу пик вот вот вершина я вижу я иду я иду к вершине я иду к ней
яяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяя ни луны, ни звёзд, ни солнечного света. Нет ничего, что могло бы проникнуть сквозь серость. Она затянула в себя всё, обесцветила, окружила со всех сторон. Природа лишила выбора цвета, поставив перед выбором формы. Ультиматум, приказ, не терпящий обсуждений. Она устроила автономию, закрасила стёкла круглого аквариума серой краской. А, когда все условия были созданы, включился таймер. Никаких чисел, дат, сроков. Только напоминание о смерти, каплями бьёт сверху, топит, поднимаясь выше и выше. Эти резкие и решительные меры пугают. Чёткое видение чёрного сводит людей с ума. Страх смерти рождает панику. Чёрный — слишком притягателен. Этот контраст засасывает серость, половина гибнет, половину убьют. Всю жизнь мы наблюдали множество цветов, переходов, сочетаний, оттенков. Лишая нас всего этого, природа разрушает фундамент, на котором стоит всё человечество. И вот тогда, когда она показывает нам нашу серость, тогда мы и начинаем жить и видеть цвета. Конечно, выбор невелик — чёрный/белый, — но в этом и состоит суть ультиматума — сделать выбор. Я вижу, как людей сжирает чёрный тягучий страх. Мы видим смерть, таящуюся в каждой капле. Нам не хватает мозгов. Мы не понимаем, что ничего не происходит просто так, что на каждое действие... Мы не понимаем, что смерть наступит в любом случае. И очень скоро. Этот процесс не остановить, в этом таймере нет ни проводов, ни кнопок. Мы боимся, а нужно действовать. Место чёрного — белое. Место физической смерти — ... я я я я я я я я я я я я я я я я я я я я я яяяяяя яяяяяяяяяяяяяяяя яяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяя яяяя я яя я яяяяяяяяяяяяяя яяяяяяяяяяя яяяяяяя яяяяяя я яя я я я я я яяя яяяяяяяяяяяяяяяя яяяяяяяяяяя яяяяяяяяяяя я я я я я я яяяя я яяяяяя яяяЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯ ЯЯяяяЯЯЯЯЯЯЯ Я Я Я Я Я Я Я ЯЯЯЯЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯЯЯЯЯ ЯЯ ЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯ ЯЯЯЯЯяяяяЯЯ ЯЯ Я Я Я Я ЯЯЯЯЯЯЯ ЯЯЯЯ ЯЯЯЯ ЯЯЯЯ ЯЯЯя яяя яяя я НА ВЕРШИНЕ И ЗДЕСЬ С☼ МН☼Й ЕСТЬ ЕЩЁ КТ☼-Т☼☼☼☼☼☼☼☼

Я — последняя капля этого дождя. Темно, сыро и тепло. Как в материнской утробе. Ничего не видно, будто в порыве исступляющей страсти с ночного неба обрушились все звёзды. Они перестали быть необходимостью — все желания мигом исполнены. Не воспринимая пространства, я несусь к цели, в полном одиночестве и кромешной темени. Смерть? Чернота пожирает всё вокруг — я не вижу даже собственного тела. Остаётся только скорость, невероятно высокая; мои волосы не извиваются в воздушных потоках. Я вообще не шевелюсь. Может, из-за того, что не могу, а может уже нечем. Руки и ноги прилипли к телу, и я ничего не могу с этим поделать. Всё движется, течёт по мне, собираясь в длинный хвост. Моё тело приобретает обтекаемую эллиптическую форму, а сперматозоидальный хвост непомерно удлиняется. Я совершаю форменное издевательство над собой, пытаясь поднять шею и посмотреть в ту точку, куда направляюсь. Примерно в этот момент я начинаю чувствовать и понимать, что это усилие воли — последнее в моей жизни. Я знаю, что ждёт меня там. Я лечу по тоннелю к свету, чтобы дать Жизнь!