Антон Лавреньтев : Монохром начальный (экспериментальное)

/истинным графоманам посвящается/

Сероватые или чёрно-белые, монохромные, иногда бесконечно затянутые, иногда короткие, как мгновенья, периодические, 24-часовые повороты планеты вокруг собственной несуществующей оси. Мои, столь разные и столь же одинаковые дни.
Я разлепляю веки. Вижу потолок, грязно-белые обои, местами разорванные и обнажающие, словно открытые раны, истинный цвет стен. К несчастью, он тоже серый. Прислушиваюсь к внутренним ощущениям и понимаю, что основное, это чувство потери ориентации во времени и пространстве. Где я?

Он разлепляет веки. Приподнимает голову и осматривается. Монохромности окружающей обстановки не хватает оттенка фотографии начала ХХ века. Острые углы предметов смазываются и рябят. Возможно, они стремятся к закруглению. Он замечает газетную вырезку, пришпиленную английской булавкой к стене с узором увядающих чёрных роз, расположенных в ловушке геометрической симметрии. Мелкий шрифт основного текста – чёрные жирные полосы маркера. Заголовок раскачивается на манеру пустой колыбели, но виден отчётливо и также отчётливо читаем. «Спаси себя, пока не поздно! Страшный Суд близок!!!» - гласит заголовок. Поверхность бумаги насыщена желтизной, столь неуместной в окружающей монохромности. Он встаёт с дивана и подходит вплотную к вырезке. Протягивает прозрачную руку и касается кончиками пальцев неуместного цвета. Жёлтый становится белым. Заголовок расплывается, растекается чёрной кляксой, и собирается обратно всего в два слова, написанных маркером от руки. «Кто я?!!» гласит надпись. «Кто я?!!» повторяет он про себя.

Я подхожу к кухне или к месту, где, по-моему, должна быть кухня. Мне кажется, что я на квартире у очень знакомого человека, но не могу вспомнить имени. Не могу вспомнить очертаний лица. Мне по пути попадается зеркало. Маленькое зеркало с отколотым краешком. Я смотрю в него и вижу опухшие синие глаза, покрасневшие по краям белков. В отражении настолько пустой взгляд, что мне становится страшно, и я отворачиваюсь. Делаю ещё пару шагов и упираюсь в дверь с витражом из мутного стекла. Деревянное основание покрыто белой краской и местами обшарпано. Дверной ручки нет, но дверь открывается от себя. Я вытягиваю руку и произвожу толчок. Лёгкий шорох, не скрип. Взору открывается кухня… Почему то, я до сих пор не встретил ни одного живого человека…

Он проходит по коридору, где тени лежат неясными абстракциями по углам полосатых полов. Обратив взор к маленькому зеркалу с отколотым краешком, он видит висящие посреди пустого коридора белые шары глаз с точками чёрных зрачков. Повернувшись боком и скосив взгляд, он замечает, что с обратной стороны глазных яблок шевелятся и извиваются уродливые отростки нервных окончаний, словно не зная, за что им зацепиться. Его начинает подташнивать, и он перестаёт глядеть в зеркало. Делает ещё пару шагов. Перед ним деревянная дверь. Каждый из четырёх углов дверного проёма затянут белесыми переплетениями влажно поблескивающей паутины. Будто огромные треугольные коконы в двухмерной плоскости. Он вытягивает руку и производит толчок. Все четыре кокона лопаются, беззвучно раскидывая обрывки влажной паутины в разные стороны. Дверь осыпается под ноги горой чёрного пепла. Он перешагивает через насыпь и оказывается на кухне. С правой стороны располагается холодильник, плита и раковина. Их цвет не ярко белый, режущий глаза, а немного тусклый, запыленный. В воздухе висят чёрные тельца мух, замерев в неописуемой расстановке.
Жужжания не слышно. Ощущение, как будто время остановилось, но проходит неопределённое количество секунд и мухи висят уже в абсолютно другой неописуемой расстановке. Только моменты их перемещения вырезаны. Показ чёрно-белого фильма, где воедино склеены все двадцать пятые кадры и утеряны остальные. А каждый двадцать пятый кадр, это новое построение обездвиженных мух. Слева кухонный стол, того же оттенка запыленности. На столе раскрытые картонные упаковки лекарственных препаратов. Пустые. Слова из печатных букв: парацетамол, анальгин, пенталгин, баралгин. Такие разные названия на идентичных по внешнему виду упаковках. В центре стены напротив расположено двухстворчатое окно. За окном панорама замершего заката, выполненная чёрным маслом на белом ватмане первоклассником, поражает нелепостью своего существования. Под окном проходит батарея, к которой прислонён табурет. На нём восседает мёртвый юноша. Туловище обмякло, голова откинута на подоконник. Чёрные сальные волосы раскинуты ореолом безысходности. Глаза широко раскрыты и рассматривают потолок стеклянной слепотой. На задранной губе и верхнем ряде обнажённых зубов, то появляются, то исчезают обездвиженные и беззвучные мухи. Кожа, словно стянута, и тоже этого неприятного запыленного оттенка. На коленях широко расставленных ног, покоятся руки, повёрнутые запястьями вверх. Вены на обоих запястьях аккуратно вскрыты. Неуместные тёмно-красные полосы от колен и до ступней, пачкают оголённую кожу ног. Неуместная тёмно-красная лужа расползлась неровным овалом вокруг табурета, лишняя в окружающей монохромности. Он приближается к краю лужи и приседает на корточки. Протягивает прозрачную руку и касается кончиками пальцев её тёплой липкой поверхности. Тёмно-красный цвет становится чёрным. Он встаёт и склоняется над запрокинутым лицом покойника. Смотрит в невидящие глаза.
- Кто я?!! – Задаёт он риторический вопрос окружающей тишине, разрушая её своим звонким детским/юношеским/зрелым/старческим голосом.

Я полусижу, опирая свои худые ягодицы на подоконник. В чуть подрагивающей руке тлеет только что прикуренная сигарета. Практически пустую пачку я нашёл на кухонном столе, среди смятого целлофана от использованных контейнеров из-под лапши «Доширак». Пара пустых опрокинутых бутылок и разбросанная по периметру стола кожура от колбасы «Докторская в/с», дополняет общую картину мусорной вакханалии. Делаю затяжку. Ощущение потрясное! Во рту и горле сухо. Хочется пить, но только не воды. Не помешало бы пиво, если бы удалось его обнаружить. Никотин всасывается в кровь и, поступая в мозг, помогает сосредоточиться, хотя состояние прострации, преследующее с пробуждения, не исчезает. Очень ординарное утро. Взгляд задерживается на холодильнике. В воображении, скучающий седой грек выдаёт хриплым прокуренным голосом: «Эврика!», изображая столь страдальческое выражение лица, что его хочется пожалеть. Видимо, он не особенно счастлив, что однажды ляпнул эту непереводимую глупость. Стряхивая пепел в ёжика из окурков, когда-то бывшего пепельницей, с надеждой дёргаю за ручку холодильника. Он пуст. Пуст, будто на всю ночь его поставили размораживаться, вынув всё, кроме металлических полок. Пуст, как по ходу все остальные комнаты в этом ужасно знакомом месте, пока они не одарены моим присутствием. Кухня, например, сейчас не пуста. Я со злостью захлопываю дверцу холодильника, так, что он покачивается. Рука непроизвольно лезет в левый карман джинсов и нащупывает там телефон. Самсунговская раскладушка. С надеждой узнать время, я извлекаю его из кармана и откидываю крышку. Тёмный экран из-под замусоленного прозрачного чехла. Телефон сел ещё ночью. Я вспомнил.
/Голос на грани нервного срыва.
- Тебе хоть… хоть интересно со мной?! А то вся эта навязчивость… Ты не считаешь… Ну… Не знаю! Господи! Ты не считаешь меня… ммм-м… занудой, что ли…
Три последовательных ноты. Разговор оборван. На вашем счету ноль. Голубоватое свечение телефонного экрана в темноте ночной кухни. Потрясённая, застывшая в непонимании, сгорбленная фигура…/

(разбил на две части. Вторая завтра)