дважды Гумберт : Павел Крымов, мокументалист.

1.

*Когда я смотрю кино, никак не могу позабыть о том, что рядом с актёрами пыхтит съёмочная группа, что в головах у актёров заученный текст. Камера отражается в образе, как в зеркале, действующие лица – рабы сценария, и каждый кадр криво отхвачен ножницами*.

Встречаются же еще поблизости люди, которым мало этого утробного небезнадежного мира. Мало этим проходимцам – шустрого неба, вонючей, трухлявой земли, заковыристых городов, смышленых на свой лад детишек и кровавых убийств. Подавай им, значит, другую реальность. Да такую плотную и ярко-выраженную подавай, что не то, что увидеть, понюхать ее – чтобы на камеру снять в цифири можно было.
Был у меня приятель по фамилии Крымов. Особых примет у него было две. Был он с рождения голый. И любил снимать фильмы. Но долгое время ничего не снимал. Сначала камеры у него не было. А потом, когда в его руки попала камера, тоже ничего не снимал. Говорил, что нечего. А созвать народ в труппу, расставить всех по местам, всучить роли, чтобы заигрывали, изображали, ломались – нет, этого он не любил.
- Крымов, сними меня, - просили его симпатичные перезрелые девки.
- Гнушаюсь я ваших постмодернизмов, - отнекивался Крымов и отворачивался куда-то в себя.
А любил Крымов накатить в одно рыло. Если уж составлялась компания, это редко когда не вытекало в пересрач с мордобоем. Себя Крымов считал гением, а всех остальных – недоумками. Даже Фассбиндер с Тарковским, и те - были ему идиоты. Только Чарли Чаплина почему-то любил. Смеялся даже и пытался ходить, разведя носки в стороны.
Со стороны зрячего алчного большинства, Крымов сам выглядел, как ходячая вольность. Вечно взъерошенный, грязно-мятый и пьяный, в приспущенных, как у девок, штанах, в рваных клоунских кедах на два размера больше уставного, он влачился по городу, как по пустыне. И если встречал препятствие, то долго стоял напротив, словно хотел растрогать его одним своим видом. В иных местах, Крымов доставал камеру из походной сумы, приставлял ее к голове и долго-долго о чем-то упрашивал, сливался в экстазе. Надо сказать, что воображение у него было рьяное, дерзновенное и сноровистое, но всё как-то по-детски. А его нутряная фильмография, почитай, была бесконечна, как список убитых за Родину. Я искренне считал Крымова гением и часто покупал ему выпить. Поэтому меня он не бил.
- Ей богу, я бы тебя снял, Михалыч, - говорил мне Крымов. – Но у тебя в глазах ведь похоть одна и жажда наживы. На футбол опять же ходишь. И любимый режиссер у тебя – Такеши Китано. Пустое ты место, Михалыч. Завидую я тебе.
С возрастом Паша Крымов стал меняться, как и все порочные люди. Набрал в теле заметно, и голова у него деформировалась. Черепной купол разросся, лицо вытянулось, как у рептилии, зубы расшатались и выпали, к тому же, он облысел. И главное, глаза у него оставались пустые и острые, как синие бутылочные горла. Казалось, Крымов все время смотрит навстречу какой-то сплошной матовой ерунде. Но бывало, что Крымов включал глаза, и неопределенная оловянная муть раздвигалась, как болотная тина. Страшен тот ум и высок, что закругляется в мир такими глазами. Попав под его василисковый взгляд, кошки вскрикивали, кувыркались и убегали. Собаки и люди, напротив, долго стояли, кто столбом, а кто – дыбом, после чего не досчитывались всех своих пуговиц. За полное сходство своей головы с кинокамерой Паша приобрел прозвище – Панасоник. Долго ругал он всех режиссеров и все направления, за что приобрел в наших недобрых местах звание первого видеомана.
Сам Крымов работал только глухими ночами или в праздники, при стечении гулящих масс. Всегда добровольно, в полном беспамятстве. С каждым разом он напивался всё вдумчивей, глубже и несусветнее, чередуя вино, водку и крепкое пиво. Так он оттачивал свой неброский нечеловеческий стиль. Ему от природы досталась крайняя подозрительность по отношению к человеческому материалу. Однако внутреннюю технологию он довел до ума сам, ценою не слишком здорового образа жизни.
Однажды в ночь на первое ноября Крымов напился глубже обычного, но не вусмерть. И поутру нашел свое теплое тело под батареей в чуждом подъезде. Дело, как говорится, житейское. Но удивительно, мелочь, одежда и даже лицо оказались на месте. Не было только видеокамеры. Когда Паша вырулил к знакомой черте оседлости, у него мучительно заболели кисти рук, шея, уши, верхняя часть груди и кожа на затылке. Боль слабела с месяц. И ни один врач не подобрал ей причин. Плавно и сама по себе, она угасала в зуд и щекотливое покалывание – в тихие, но неприятные ощущения, про которые можно было ненадолго забыть. Что с ним случилось за полусуток реального времени, он, конечно, не мог отгадать. Вот после этого случая, Паша больше не нуждался в видеокамере. Словно некто в шутку вогнал ее внутрь его головы. Кроме того, Крымов решительно отрекся от вольного пьянства. Стал что-то скрывать под подслепыми очками, извазюканными в чернилах. По блату устроился сторожем в храм.
Но правильно говорят – талант не промолишь. В ночь на первое мая храм Крымова атаковала банда подростков, одержимых нечистым духом. Паша вступил с ней в неравную битву и отстоял святое пространство. При этом он получил множество колото-резаных ран и едва не лишился всей крови. Враг отступил, унося свои трупы.
- Да не дети то были, - уверял он меня, когда я пришел к нему в госпиталь. – Карлики-акселераты. Грязно-зеленого цвета. Значит, новый период наступил для меня. Грязно-зеленый. Уже четвертый по счёту. Первый был синий. Второй – желтый. Третий – черный.
Крымов доверил мне ключ от своей квартиры, чтоб я мог покормить его домашнюю тварь. Больше ничего не добавил и отвернулся, набросив на голову больничное одеяло.
В тот же день я проник в логово режиссера. Низенькая и опрятная квартира была совершенно пуста. Ни мебели, ни кота, ни растений. Кого поливать? Горбатый, пузырящийся потолочек и втянутые внутрь, как при вдохе, белёсые стены. В недоумении я зашел в совмещенный санузел. Над ванной была наклеена большая афиша популярного лет этак десять назад кинофильма «Ведьма из Блэр». На другой стене я увидел постер с красивой актрисой, игравшей в фильме «Cloverfield». Ее еще там изнутри разорвала какая-то непостижимая дрянь. На двери был пришпилен журнальный листок, вырванный из какого-то немецкого журнала. Если судить по бумаге, совсем недавний. То был анонс фильма Russland88. Наконец, самое интересное было за унитазом. Высокая белая панель с множеством записей, сделанных красной тушью. Читать я не стал, но всю поверхность панели аккуратно скопировал в свой мобильник. Потом зашел в кухню и постоял у окна. Плитка была чиста так, словно ее никогда не использовали для приготовления пищи. Зачем-то я потянул за дверку духовки и обомлел.
Там что-то было. В темноте чуть светился хилый бледный облачный шарик. Слабо пульсировал, словно дышал ожиданьем. Я присмотрелся – он чуть налился изнутри теплым голубоватым свечением. Стал набухать и скоро заполнил собой всю духовку. Раздался звук, похожий на тот, с каким включался ламповый телевизор. Передо мной негрозно зависла весёлая сферическая медуза, внутри которой вспыхивали и бежали объёмистые изображения. Это и был домовой питомец Крымова. Медуза-экран, которая питалась человеческим взглядом. Я ее добросовестно накормил, и на остатках взгляда еле добрался до дому.

2.

*Реальны только чудовища. Существует только бесконечная аркада патологии*.

Когда тело Крымова пошло на поправку, и он даже смог ощерено улыбаться, я признался:
- Страшно мне, Павел, и неуютно смотреть твои хроники херовы.
- Ладно, Михалыч, не бзди. Зла на тебя не держу, - согласился Крымов.
- А скажи, почему они разного цвета? И персонажи такие сквозные?
- Что, Михалыч, хочешь взять интервью? Ну, валяй, старая саранча, - улыбнулся Крымов, как с того света. – То пороки мои, естественно. Только мои, а не общие. Это не аллегории. Это реальные существа. Так они выглядят под впечатлением алкоголя. Например, синяя птушница, на диво смазливая и чернявая, - это похоть моя, невоздержанность. Впервые я ее зафиксировал в кафе общежития при бывшем заводе «Комета». Кривила губки, пудрила носик, но когда увидела мой объектив, сразу стала палить своими глазёнками. Очень любила позировать. Тля, бля.
- Да уж. Чертовка необузданного сексапила, - поддакнул я. – Не дай бог в такую влюбиться.
- Э-э. Синий период довольно забавный. Но для меня не опасный. И не глубокий. Я продолжал развиваться, как алкоголик и как художник. И вот как-то раз я стоял в магазине в каком-то спальном районе за водкой. И познакомился с жёлтым унтер-офицером пограничных войск. Такой неохватный безумный интеллигентный пацан с покосившимся носом. Пьяный, как коромысло. Могучий как демон. На что я крепкий – он без труда мог бы оторвать мне ногу или перекусить шею своими лошадиными зубами. Настоящий защитник отечества. С ним каждый раз было одно и то же. Мы начинали бухать. Разговор заходил о русском роке. Я говорил, что это говно. Слово за слово, он бросался меня душить. Но не додушивал. Просто мял и швырял, как тряпку. И долго еще после этого я ощущал себя полным ничтожеством. Вот пограничник был довольно опасен. Ну, ты понял, Михалыч. Это гордыня моя. Она у меня жёлтая, как моча на снегу.
- Ну, а собачки? Чёрные, мелкокалиберные? Ласковые такие?
- После того, как в ночь на Хэлловин меня полизали ласковые черные собачки, я и решил завязать с потреблением спиртосодержащих продуктов.
- Да ладно. Ну, полизали и полизали. Что такого?
- А то! – нахмурился Крымов. – Ненавижу собак. Особенно дворовых. Они же все грязные, шелудивые, а может, и бешеные. Да и не собачки то были. Не включай дурака, Михалыч. То отчаяние. Чёрное уныние. Хуже него-то и нет ничего во внутренней природе художника. Потому что дальше развиваться просто некуда. Всё, пришли. На этом искусство кончается.
В этом пункте Крымов надолго замолк. Брезгливо и яростно стал скрести уши, затылок и шею.
- Злой я стал. Лихой, лютый, - наконец, глухо вымолвил он, как на исповеди. – А ведь я не был таким создан, Михалыч. Пиздец мне, по ходу. Эти зеленые карлики. Они ведь другие. Они уже не моё. Ни хуя не смешные. И не любят сниматься. Это значит, они настоящие.
- Да, карлики, - согласился я. – Фу, гадость какая. Поганая молодежь!
- Если со мной что-нибудь случится, Михалыч, - Крымов судорожно сжал мою руку, - ты знаешь, что делать. Такишиз на все времена!
- Банзай! – сказал я и напрасно подумал, что мы еще встретимся в этом мире.
А через несколько дней мой знакомый Павел Крымов скончался, довольно трагически и нелепо. Пьяный хирург по неосторожности отсек ему голову и по забывчивости ее потерял. Голову режиссера так и не обнаружили. Помня наш уговор, я зашел в квартирку Крымова и осторожно приоткрыл дверцу духовки. Сферический экранчик тут же проснулся и потянулся ко мне, словно признал. С тихим урчанием стал втягивать моё внимание. Не успел я глазом моргнуть – он распустился, раздулся и засветился, точно от радости быть на виду. Признаться, я, очарованный, встал. Меня охватило сомнение. Вдруг, в самом центре медузы, я чётко увидел узенький зубчатый конопляный листок темно-зеленого цвета. Он становился крупнее, из него, точно кочки из цветущей болотной бузы, показались те самые злобные карлики. У них были яйцевидные головы, огромные уши, рты и ступни. Лица их были зверски раскрашены. Отвратительные уроды ржали, делали *lol*. Изображение плясало так, точно карлики бросали друг другу включенную видеокамеру. Некий округлый предмет, напоминающий регбийный мяч. Выяснялась и обстановка: густой тропический лес, костер, вертикальные пики с человеческими останками. А сама медуза, почудилось мне, вся подобралась, изготовилась, чтобы вцепиться мне в лицо. Тогда я захлопнул дверцу и включил духовку на полную мощность. Минут через пять раздался отчаянный визг, в пластик с той стороны ударила ядовитая краска, и наследие гениального режиссера перестало существовать.
Я отключил электричество, запер дверь и отправился смотреть свой любимый фильм «Кикудзиро».

Правда, на мобильнике у меня сохранились отдельные соображения Крымова. Приведу некоторые из них в память об этом странном большеголовом ребенке.
*«Зелиг» - хуйня. Вуди Аллен – дрессированная пиндосская обезьянка.
Больше всего ненавижу реалиста Германа и постмодерниста Триера. Они одержимы реальностью, которая сама есть обманка, подделка.
Документ – это запись того, что было на самом деле. В документе объективная реальность становится объектом, который можно в любой момент представить как неоспоримое доказательство, что дело было именно так, а не иначе. Кто смотрит, воспринимает, тот и записывает, ручается, уличает.
Я кино (видео) камера. Мне все равно, что снимать. Реальность засекается и остается на моей памяти в силу известных физических законов. Я вижу, видеощущаю только то, что существует. Возможно, моя чувствительность ограничена, но то, что я чувствую – факт.
В мокьюментари, постмодернистском жанре, мистификация с объективного мира, как зараза, перекидывается на сам процесс съёмок. Устраняется не только объект, но и само записывающее устройство. В итоге, совершенная постмодернистская хохма: слепец во мраке.
В мокьюментари становятся различимы две тенденции. Это собственно постмодернистская хохма, сатира, в идеале – довольно тупая, вроде испанского фильма «Rec». И что-то новое, отвратительное, нихуя не смешное и асоциальное. То, что я называю «слепец во мраке». В ситуации «слепца во мраке», когда ничего нет, сам собой формируется новый негативный фантомный объект. Он непосредственно возникает из внутренней реальности, из реальности аффектов и девиаций. Так, словно камера становится призрачной и контрабандой проносится во внутренний мир современного человека. Там довольно пустынно, безотрадно и страшно.
«Ведьма из Блэр» - лучший фильм современности. Нет морали, нет спецэффектов, нет сантиментов. Гениальный долбоебизм. Панический ужас – сильнейший аффект.
Конечно, удобно для зрителя, чтобы фантомный объект был зримым и обернулся чем-нибудь узнаваемым. В «Cloverfield» такой оболочкой становится разъяренная Годзилла. Она начинает громить большой город в тот самый момент, когда герой осознает, что его бросила подружка.
«Россия88» поначалу смотрится как едкая постмодернистская сатира. Однако в конце становится ясно, что это фильм про неявный гомосексуализм. В роли метафоры латентной патологии – лидер нацистской группировки по кличке Штык. Город Москва выглядит безнадежно серым, унылым и грубым именно потому, что это город, в котором запрещены пёстрые и весёлые карнавалы половых меньшинств. А разреши власти города гей-парад – и Москва сразу стала бы доброй, цветной и нарядной.
Подобные фильмы кажутся глупыми, сумбурными, неэстетичными. Но ущерб от их просмотра не ограничивается только затраченным временем. По сути, это суггестивная пропаганда. Они отключают самоконтроль и подрывают устойчивые представления. Если ребенка может испортить взрослый фильм, то расстроить сознание взрослого человека можно при помощи страшной сказки.
Так снимается постмодернистская игровая зависимость. Апелляцией к сущностям, для которых мы сами – игрушки. Потешные матрешки и ваньки-встаньки.
К сожалению, я заскочил в лифт, который всегда идет вниз.*