Шырвинтъ и Арлекин : Иглогривый Лев

Парня, который меня пытает, зовут Женя. Это костлявый бледнокожий юноша с шапкой тускло-рыжих волос. У него несимметричный рот с яркими, обветренными губами и сиплый, приглушённый голос. Пока он орудует шлифмашинкой в районе моей щеки, я разглядываю его поразительно острые локти, как-то особенно обнажённые под короткими рукавами его футболки. Это локти смерти. В сантиметре от моих глаз, не в фокусе, тёмными пятнами проносятся брызги моей крови. По слуху бьёт низкий скрежет распыляющейся костной ткани, отчего в ушных раковинах стоит невыносимое тепло.





В жизни и не такое случается.
Я потеряла мать сразу после рождения. Ожидая её появления под окнами роддома, папа распечатал бутылку «Советского Шампанского» и потихоньку выдавливал пробку, чтобы выстрелить ею в небо после долгожданного слова «сын!» Но трагические обстоятельства опередили событие. Захлёбываясь воздухом от радости, мать высунулась из окна, чтобы прокричать папе о том, что у него родилась я. Она всё продумала, моя мама: как улыбнётся, как скажет «милый», как будут развеваться на ветру её золотые волосы. Она эффектно взмахнула головой, подражая актрисам из рекламных роликов, и в этот самый момент пробка ударила в её хрупкий висок.





Папа говорит, моя мать была замечательной четырнадцатилетней женщиной с нежными ногтями и упругим ртом. Как-то раз он сболтнул, что я унаследовала эти качества.
– Откуда тебе об этом известно? – удивилась я.
Оказалось: мой дерматолог, вероломный педик, не удержал язык меж чьих-то пожилых ягодиц.
Впрочем, папе всегда удавалось избавлять меня от тоски. Мы смотрели порнушку, играли в пэйнтбол, ходили на лося, подшучивали над соседями – короче, папа старался обеспечить меня счастливым детством.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, мы с папой уехали в Америку. Сойдя с трапа самолёта, мы с ним стали очевидцами кошмарного убийства: двое афроамериканских полицейских, орудуя стальными наручниками, как нунчаками, забили белую ирландскую девочку насмерть. Затем, полицейские всадили в её тоненький мёртвый лобик две большие пули из помпового ружья и варварски расправились с её давно не чёсаной болонкой, после чего, под включенными мигалками и доносящийся из салона их полицейского автомобиля гэнгста-рэп, скрылись с места преступления.





Мы попали под программу защиты свидетелей. Нам с папой пришлось сменить пол, внешность и цвет кожи. Он стал моей мамой, а я стала его сыном. Те жестокие негры преследовали нас повсюду. Они подкладывали гвозди под колёса нашего минивэна. С опиленных сучьев платана, подсматривали, как я переодеваюсь. Гадили в почтовый ящик и курили наш газон. Лишь только наш сосед Дима, который в ту лихую пору тоже был темнокожим, заступался за нас, и обещал надрать жопы этим приматам. Отстреливал особо ретивых, из своего никелированного Смит'н'Вессона, зажав пистолет в своих ручках с синими дорогами на худеньких локотках.
– Айл би бэк, – говорил Дима ниггерам со своего крыльца, и уходил в дом вздрочнуть на Пэрис Хилтон, и перезарядить обойму. Он делал это одновременно.





Так прошло четыре года, прежде чем черномазые подверглись экстрадиции на Коморские острова. К тому времени я устроилась... то есть, устроился - теперь меня звали Джаред – в подпольный видеопрокат, в котором, по слухам, начинал свою карьеру Квентин Тарантино. Моим боссом был лилипут Чаки, а напарником – рыжий Женя, к которому я с первых дней проникся пламенным чувством. Женя был прожжённым гомофобом и женоненавистником. Короче, страдал тотальным нарциссизмом. Меня он ненавидел, как явного педераста. Хотя, мне кажется, если бы он узнал, что на самом деле я девушка, он бы тоже меня ненавидел.
Вскоре наш сосед Дима покончил с собой, проткнув себе глаз пустым шприцем и выдавив себе в мозг пять кубов чистого горного воздуха. Мой... моя мать Келли после того случая так и не рассталась с китайским белым трауром. Впрочем, белый цвет был ей к лицу – он делал древние, тысячелетние глаза чуточку темнее.





Сегодня в конце рабочего дня Женя предложил пропустить с ним в баре «Glory Hole», что на углу пятой и Литтлрок-драйв, по стаканчику. Он так и сказал: «пропустить по стаканчику». Я засмеялась, делая вид, что ржу. Я вся прям кипела, когда он, изрядно набравшись, травил похабные анекдоты. Иногда, он, как бы случайно, касался моей руки. Отнюдь не по-дружески. Ближе к закрытию я окончательно утвердилась в догадке, что он латентный гей. Но я так сильно его хотела, что мне было наплевать. Выйдя из бара, мы поймали такси и молча, изводимые каждый собственным томительным волненьем, поехали ко мне. Мать уже третий день рыбачила на Галапагосах, так что квартира была в нашем извращённом распоряжении.
Но всё вышло совсем не так, как хотел Женя и предлагала я. В моей загаженной хомячками и морскими свинками квартире нас ждал неприятный сюрприз: трое здоровенных негров скрутили наши руки, привязали нас к дивану и долго били по почкам маминым, напоминающим ракетоноситель «Союз15» вибратором. Чтобы заглушить наши вопли черномазые включили рэп, этого сраного Фифтисэнта, от чего стало ещё больнее и горше на душе.





Они всё выспрашивали про Диму, по следу которого эти отморозки, как гиены, шли уже три месяца, пока не набрели на нас. Это были чёрные братья тех ублюдков, одолеваемые жаждой вендетты. Один из бандитов, который, по всей видимости, был у негритосов за главного, оказался особенно жестоким. Он сидел в кресле, вертел на пальце огромную цепь из белого золота, которой обещал задушить Диму, когда его поймает, и всё время плевался на мой любимый персидский ковёр сочной белой слюной. Самым страшным было другое. Главарь держал в своих грязных лапах святое - мой розовый дневник с куклой Барби на обложке. Я его вела с малых лет, записывая туда все этапы своего взросления, эротические фантазии, сопровождаемые неумелыми набросками гелевой ручкой, а так же произошедшие со мной гендерные изменения.





Из дневника подонки узнали о Димином суициде, от туда же прочли вслух несколько особо пикантных отрывков и, хохоча, покинули квартиру.
Женя таращился на меня, не в силах произнести ни слова. Только что рухнула его голубая мечта: оказалось, что я вовсе не чернокожий юноша, а совсем наоборот – русская девушка.
Через некоторое время ему удалось ослабить путы и освободиться. Но развязывать меня он не спешил. Вместо этого он пошарил по квартире, и, вернувшись со шлифовальной машинкой, приступил к экзекуции. В нём пробудилось животное.
Крушение каких-то глубоко личных идеалов спровоцировало вспышку холодного, методичного бешенства. Сейчас он раздумчиво причиняет мне страдания, напевая странную песенку:
– Мой абрис не Дон и не умница мой абрис зарецкий арбуз...
Пока он орудует шлифмашинкой в районе моей щеки, я вглядываюсь в его мутные, разочарованные глаза, трагически прикрытые тяжёлыми веками. Это веки смерти. Белки глаз выпрыгивают из-под них и шипят мне в лицо. Одна белка глаза исчезает из поля зрения в направлении кухни, другая – точит зубы о мои обнажённые скулы. В сантиметре от моих глаз, не в фокусе, тёмными пятнами проносятся брызги моей крови. По слуху бьёт низкий скрежет распыляющейся костной ткани, отчего в ушных раковинах стоит невыносимое тепло.
Перед глазами пляшет множество чертят, я уже давно ничего не чувствую, звуки сливаются в единый размеренный гул... И теряя сознание, я успеваю увидеть, как дверь открывается и в комнату входит наполненный очей иглогривый лев!