Dudka : Профессор. Ч1

Он захлопнул книгу, снял очки и протёр глаза. Нельзя так много работать. Когда тебе уже не двадцать. Хе-хе… Не двадцать! Вот как сказал-то! От двадцатника его уже отделяло расстояние равносильное преодолению пути до Китая в известной позе…
Встал и прошелся по комнате. Ноги затекли и привычно болела, после долгого сидения за столом, спина. И не старый ведь еще, чтобы совсем уж так. Сорок семь лет… Только сорок семь... Или уже сорок семь?
В зеркале всплыло лицо - вытянутое, опухшее, щетина редкая, рыжая, с проседью. Под глазами мешки, и ладно бы были одинаковые, а то под правым уже на полщеки фиолетовая припухлость, как-будто кто фонарём отоварил. Чем-то схож на вид с актёром Ефремовым. Волосы слипшиеся, на плешь зачёсанные…
Открыл кран, плеснул в лицо водой. Отвару нацедил с укропа. Выпил, отрыгнул кислым соком и выплюнул. Гастрит…
Подошёл к столу и затушил настольную лампу. Взял книгу и прошёл в библиотеку. Коллекции книг, доставшейся в наследство от отца, позавидовал бы любой библиофил. Редкие собрания сочинений. Дореволюционные издания в кожаных переплетах. Ведь на самом деле, если подумать, целое состояние. Если, конечно, выгодно продать... Странная мысль. Он ведь не собирался ничего продавать. Профессорского жалованья вполне хватало на безбедную холостяцкую жизнь. Много ли надо человеку, истинное призвание которого изучение языческих культов? Попить, поесть, книг купить, за коммунальные услуги заплатить. Бабы нет – трат нет. Почти.
После смерти отца он чувствовал себя несколько неуютно в огромной профессорской квартире, где каждый шаг отзывался эхом под трехметровыми потолками. Где в углах тени жили своей жизнью. А кошмарными зимними ночами, когда мучила дикая бессонница, приправленная ноющей болью в висках, он слышал чьи-то далёкие голоса. Но он любил свой дом. Старый, построений еще пленными немцами, дом. Он казался ему замком, где старый алхимик колдует над своими ретортами. В такие минуты, перед сном, когда часы стучали два раза пополуночи и тени вылезали из запаутиненных углов, профессор остро ощущал, что родился не вовремя. Лет на пятьсот опоздал. И мучился от того всю свою жизнь. Внук профессора. Сын профессора. Доктор исторических наук. В эти ночи комкал профессор цветастое одеяло, дробно колотил ногами по стенке дивана и крутил в голове мысли, как шарманщик фанерную музыкальную коробку. Всё о смысле жизни, да о никчемности бытия. А утром, злой, не выспавшийся, брёл на пары…
***
Сорок семь лет! Сегодня профессору сорок семь. Букет роз, подаренных аспирантами, три стопочки коньяка на кафедре. Вот и, в общем, все атрибуты дня рождения. И дата не круглая, да и празднества – не его стихия. Так прошел день на работе. В три дня привычно засел за бумаги. Рождение рождением, а монографию в срок! В декабре заседание учёного совета, а язычники еще не только от гонений не попрятались в леса, но и самого Владимира на хую видали с его блядством и какой-то невнятной религией с Константинополя.
Часы на стене громко застучали. Шесть вечера. Время вечерней прогулки. Собаки себе он так и не завел. Инна, ассистентка на кафедре, как-то предлагала, да так и не решился. Ни с кем не хотелось делить свое уютное одиночество. Даже с собакой.
На улице шел дождь. Косые струи воды мерно барабанили по опавшей листве. Вдоль бровки тротуара текли мутные реки осенней воды. Выстрелил зонтом в серую промозглость, запахнул потуже полы плаща и быстро зашагал вниз по улице.
Он ничем не выделялся среди прохожих, спешащих, в этот пятничный вечер, домой. Быстрая походка идущего по делам человека, всегда отлично его маскировала. Бледное, целеустремленное лицо, усталые и немного опущенные плечи. Он легко походил на служащего, который спешит к метро, после тяжелого трудового дня.
Не думалось почему-то в этот вечер. Пуще прежнего давило одиночество и еще какое-то странное чувство. Как будто выпал из ритма. Как будто что-то внутри оборвалось. То что держало тебя на твёрдых ногах. И ты падаешь, падаешь, а упасть не можешь. Такое случалось и раньше. И Абрам Иосифович,старый знакомый врач из районной поликлиники сказал, что это «небойшие пгоблемы с сегцем». Может быть, только собственно сам «мотор» никогда не барахлил, а вот чувство когда будто бы падаешь все время куда-то случалось с профессором часто. И особенно часто во сне.
……………………………………………………………….
Дождь начал сечь лицо и немного отрезвил. «Не раскисать», - сказал он себе. Ведь тебе только сорок семь лет! И всё еще впереди. Еще многое нужно успеть, ибо еще ничего не сделано. Да, стал профессором в тридцать два. Мало кому это удавалось. Но и не у всех был отец-академик. И дед-профессор, друживший в свое время с Бухариным и Молотовым, и отсидевший за «английский шпионаж» пятнадцать лет в лагерях, но еще в восемьдесят пять возглавлявший кафедру. И сколько нервов стоил старому мастодонту непутевый внук, так и не подаривший ему правнуков. Сколько отговаривал он его от темы кандидатской. Да так и не увидел его доктором. Год не дожил Владимир Моисеевич до защиты его диссертации. Не порадовался за внука. В девяносто четыре умер прямо на улице, по дороге в Университет.
«Роль языческих культов в быту славянских народов, после принятия христианства». Тогда партия не приветствовала такие темы. Все защищались по партийной линии и не знали горя. А он балансировал на грани. Принципиальный был в молодости. Глупый, даже где-то, в своей прямолинейности. Но потом: перестройка, броженье умов, массовый психоз и увлечение мистикой. На этом фоне Иннокентий Семёнович, к своей радости, и затерялся. И уже тогда перестал смотреть исподлобья отец, как на выблядка.
- Наша семья, - говорил Семён Ростиславович Кошиц, - Сохранила доброе имя даже во времена тотальной инквизиции тридцатых.
А теперь ни отца, ни матери, ни благородной фамилии. Семь лет одиночества, преподавание в Университете. И книги. Книги. Книги. Виккане, «Большая Эдда», "Звездочетец и Зодий". Опять заныло сердце…
Зонт не помогал. Ветер усилился и тонкие струи уже заливало под воротник. Ноги, в хлюпающих ботинках, несли по исхоженному маршруту, через Софиевскую площадь к Андреевскому спуску.
***
Где-то на средине пути он понял, что за ним кто-то идёт. Не почувствовал, не догадался, не ощутил, а именно понял. Не мозгом, а чем-то другим, тем, что редко дает знать о себе, но никогда не ошибается. Кожу продрало тысячей мелких крючков и булавок.
Это странное чувство часто преследовало профессора. Когда писал свои книги, согнувшись над низким дубовым столом, ему казалось что за спиной кто-то стоит. Когда вечером возвращался домой с Университета, явственно ощущал чей-то уверенный шаг на несколько шагов позади. Однажды, набравшись храбрости, профессор повернулся и, как и ожидал, никого не обнаружил. Сегодня он не собирался смотреть назад. Но странная назойливая мыслишка поселилась в мозгу: сегодня что-то должно произойти. И одиночество зашевелилось в груди и тоскливо заныло, так как будто не хотело покидать свое уютное место.
Профессор миновал огромное серое здание МИДа и уже подходил к Андреевской церкви, когда услышал за спиной тихий, едва различимый голос:
- Иннокентий Семёнович?
Дрогнуло что-то внутри у профессора и на несколько секунд где-то в области солнечного сплетения стало пусто. Он пошатнулся от неожиданности, но совладал с собой и не обернулся. Даже не ускорил шаг. Но зашевелились мысли в мозгу. Успокоительные, хорошие такие мысли, покинувшие его у дома, вернулись. Послышалось? Вероятно! Кто будет звать профессора глупым дождливым вечером?! Кому он нужен в холодный осенний дождь у Андреевского спуска?! А потом, как червяк, вползла в мозг тёплая мыслишка, о стаканчике виски. Вот придет он домой, сядет в свое любимое старое кресло, из которого уже изо всех сторон торчит поролон, укроется тёплым пледом, нальет стаканчик старого доброго виски, и будет читать. Читать… Читать часов до трех ночи. Сегодня профессор будет перечитывать Ницше. Да-да, сегодня старый воин Заратустра опять спустится с гор. Вот кому одиночество пошло на пользу!

***
Профессор уже миновал Андреевскую церковь и неспешным шагом спускался к Контрактовой площади, когда его снова догнал невнятный шепот:
- Иннокентий Семёнович?
Профессор не обернулся, только муравьи пробежали по спине, да под лопатками заныло. И снова стало страшно. Нет, не дикий животный страх охватил профессора. Что-то другое неведомое пугало его. Он вдруг отчетливо понял, что это не в очередной раз разыгралось его больное воображение. А надобно сказать, что часто случались с профессором приступы слабоумия, вызванные вероятно длительным одиночеством и некоторой боязнью общения. Иногда, во время прогулок он звал себя по имени, и из глубины сознанья отзывался некто живущий в нем. И тогда шел профессор, разговаривая сам с собой и уже не обращая внимания на косящихся прохожих. Дискутируя на вечные темы. И не было тогда у профессора лучшего собеседника для того чтобы с головы до ног обосрать Канта с Гегелем и восхитится Бердяевым. Равно как и наоборот. Но нет, сегодня всё было по-другому. Кто-то отчётливо позвал его за спиной. Субьект материального мира, а отнюдь не плод воображения.
Кто-то шёл у профессора за спиной. Шел именно за ним. И что стоило ему остановиться и посмотреть на идущего по пятам? Мысли, бешеным вихрем, понеслись в голове. Тут стоить сделать небольшое отступление для того чтобы рассказать читателю о немного странном, я бы даже сказал, невероятном факте. А именно, за двадцать пять лет своих прогулок Иннокентий Семёнович ни разу не повстречал, ни одного знакомого. Ни профессоров, ни доцентов, ни коллег по работе, ни соседей, ни друзей, ни даже студентов. Никого!… Казалось бы, как не встретить профессору в поздний час пьяного студента в центре Киева. Но. Ни разу! Ни одного! Панки, готы, туристы-иностранцы, пьяное быдло, гопари, проститутки, просто бляди, маньяки, душевнобольные, собачники и прочий человечий хлам – этого было навалом на маршруте. А вот преподавателей и студентов истфака никогда. Тут также стоить сказать, что сам профессор также особо не возжелал бы встретить хоть сколь-нибудь знакомое рыло и, на всякий случай, всегда натягивал шляпу к бровям, а шарф и отвороты плаща к подбородку. Знакомые студенты-историки были ему, совершающему вечерний моцион, совершенно ни к чему.
Нельзя сказать, что студенты любили Иннокентия Семёновича. Нельзя сказать, что Иннокентий Семёнович души не чаял в студентах. Скорее всего у них был некий взаимовыгодный контракт: он читал лекции без особой надежды кого-либо заинтересовать, а студенты ходили на пары и периодически сдавали, скачанные со Всемирной паутины, рефераты. Он их никогда не читал и сбрасывал стопками в стол. А когда стопок становилось столько, что они уже просто вываливались на пол, он выносил шедевры научных взысканий во двор, где стояли большие мусорные баки и вываливал их туда.
Правда, стоит таки признать, что попадались и персонажи которые действительно интересовались языческими культами и прочей хуергой. Вот от таких профессор бежал, как от прокаженных, делая вид, что не замечает их в университетских коридорах, и невнятно шамкал отвечая на их вопросы, стреляя глазами по сторонам. Не любил профессор также инициативных. Терпеть почему-то не мог инициативников и лепил старостам тройки, вызывая праведный гнев активной университетской ячейки. Много красных дипломов загубил, ирод. А двоечники его любили. Он и в аспиранты таких брал. Был лоялен к распиздяям.
- Иннокентий Семёнович!
Мягкий, молодой, но какой-то властный голос, уже отчётливо раздался у профессора за спиной, вырастая с шепота в приказ, подобно тому как волна подступая к берегу превращаясь в вал. Нет. Это не студент! Точно не студент. Профессор остановился и медленно, как бы опасаясь увидеть в этот полночный час, что-то невообразимо дикое, повернул голову.
- Здравствуйте, Иннокентий Семёнович. А я Вас зову, зову, а Вы значит идёте и идёте...
- Мы знакомы? – вздрогнув, спросил профессор, близоруко щурясь из-под крыльев своей ветошной шляпы на представшую перед ним фигуру.
Перед профессором стоял довольно молодой человек в серой, осенней куртке, и в вельветовых коричневых штанах. С чёрными как смоль, обильно смазанными водостойким гелем и зачесанными на пробор волосами; чёрными и тонкими, как швейная нить усами, торчащими влево и вправо как гусарские пики; и небольшой пиратской бородкой клинышком. Росту он был среднего, много ниже профессора, очень подвижен, и улыбчив. При улыбке усы молодого человека взлетали вверх и разносились в стороны, а из-под них показывалось два ряда отменных, крупных, белоснежных зубов. Больше ничего приметного в незнакомце не было, разве что еще бегающие чёрные глаза. Но такие глаза есть у многих молодых людей не славянской внешности. Например, у торгующих дынями азербайджанцев или тех же цыган, потрошащих карманы доверчивых граждан. Профессору также показалось, что он где-то видел этого в серой куртке и швейными усиками. Но где, вспомнить так и не мог. У историка была плохая память на лица.
- Нет, профессор, мы не знакомы, - улыбнулся усатый и лукаво посмотрел на профессора чёрными пуговицами глаз, отчего историка вдруг почему-то снова продрало морозом.
- Откуда же Вы меня знаете?
- Будем считать, что меня интересуют труды Ваших, скажем так: научных исследований,- продолжая улыбаться и бурить взглядом профессора ответил черноволосый.
- Да? И что же Вас, собственно говоря, заинтересовало? – после некоторого неловкого молчания снова спросил профессор.
- Я, Иннокентий Семёнович, предлагаю обсудить это где-нибудь в более подходящем месте, нежели посреди улицы, да еще и под холодным дождем. Я, между прочим, продрог весь, пока за Вами бежал. Давайте пройдем в какой-нибудь уютный ресторанчик и обсудим наши с Вами дела, ибо не сладок Киев в ноябре. Ой не сладок…
- Но, кто Вы такой? Вы изучаете языческие культы? Роль волхвов в славянской мифологии?– слабым голосом задал профессор и третий вопрос.
- Да, Иннокентий Семёнович, - отвечал новый знакомец, беря под руку профессора-мизантропа,- В какой-то мере... Интересуют меня не столько языческие культы, коими вы изволили заниматься, - тут студент окончательно спрятался от дождя под профессорским зонтом, - А всё больше попытки людей выйти за пределы постижимого…
- Как Вас зовут?- прервал профессор бодрую пиздёжь проходимца.
- Зовут меня… - тут усатый помедлил, щелкнул пальцами, и гавкнул так, что запищала сигнализация у припаркованной под крыльцом «Дома Булгакова» белой «Ауди», - Ну скажем… Иван. Подойдет?
- Что значит подойдет?! Вас зовут Иван, или… Вас зовут по-другому?
- Меня не зовут профессор. Мало найдется охотников меня звать. Да и имен у меня в общем-то нет. А для удобства, я же говорю, называйте меня Иваном. А хотите, называйте по-другому. Как Вам будет удобно…
Тут наглец покрепче схватил профессора под руку и потащил его вниз. Прямо к Контрактовой площади. Лобному месту, созданному для публичного блядства, бухалова и прочего морального разложения так называемых свободных личностей, ака хиппи, а также офисного планктона лакающего пиво вечерами в очередях на маршрутки. Маршрутки, по правде говоря, к двенадцати уже почти все разъехались, а в местных забегаловках остались только бармены с официантами, да по нескольку пьяных в говно посетителей. А также запах перегара, чего-то жареного с кухни, пота и другой, трудно идентифицируемой, вони.
В одну из таких забегаловок и ввинтилось, едва не выломав стеклянную дверь, два поздних посетителя. Один постарше и повыше, интеллигентного вида, в сером плаще и чёрной, широкополой, но явно старомодной и уже изрядно сношенной шляпе, был немного, то ли испуган, то ли чем-то расстроен. Другой молодой, смуглый, черноволосый, с пижонскими усами, то ли цыган, то ли татарин, был, наоборот, в приподнятом настроении, чем-то возбужден и от того резок в движениях.
- Бутылку коньячка, два лимона и поесть нам чего… - крикнул он официанту и сразу же потащил своего расстроенного спутника к окну, где стоял дубовый стол с одинокой солонкой.
- Мы через пол-часа закрываемся, - недовольно заворчал немолодой и уже изрядно задёрганный за день, гарсон, отсчитывая у стойки чаевые со счёта от последних посетителей.
- Ты не волнуйся, товарищ, мы успеем, - успокоил его молодой цыган, отодвигая стулья и что-то сдувая со стола.
- Кухня уже не работает, - не сдавался официант.
- Ну, салатик там забодяж нам лёгонький на закусочку. Придумай что-нибудь на скорую руку. Мы с Иннокентием Салмонычем не гурманы.
- Коньячок вам какой? – устало сдался официант, засовывая мятые гривны в нагрудный карман.
-Хороший, да побыстрей.
-Карпатский бальзам, триста пятьдесят бутылка.
- Неси, давай.
(продолжение следует)