Франкенштейн (Денис Казанский) : Голодомор

Маленький Пинхас в ужасе забился под кровать. Оставшись один в темном, запертом на все мыслимые запоры доме, он впервые в жизни познал настоящий, непреодолимый страх, о котором читал раньше только в пыльных книжках. Уж лучше бы папенька с маменькой отвели его в лес, за город, или спрятали в балке, где много деревьев и кустов, и никогда никого не бывает. Уж там-то не было бы так страшно…
Впрочем, поначалу Пинхас не боялся. Он жег керосиновую лампу и бродил по комнатам, дивясь теням и причудливым очертаниям предметов в полумраке. Лепил человечков из свечных огарков. Страх пришел позже, когда кто-то заглянул с улицы в замочную скважину и докумекал, что Пинхас остался дома один. Тогда-то и набежали все эти…
Озверелые, страшные люди, уже целый час колотящие в запертые ставни, стонущие за дверью, похоже, твердо вознамерились выкурить его из хатёнки. Они выли, скреблись и царапались в стены, чуя за саманом загнанную, беззащитную жизнь. Их голоса совсем не были похожи на голоса людей, такие, какие Пинхас привык слышать на рынке или в аптеке, где его мать работала провизором и развешивала порошки. Нет. Их голоса были другие, будто вовсе принадлежащие не им, а бесам, сидящим внутри – срывающиеся, лающие, грудные…
- Йиж! Йиж жидив!
Что-то тяжелое с хрустом проломило деревянную створку ставня, пустив в темную комнатушку пыльный солнечный лучик.
Острое и тяжелое….
Топор?
Сердце Пинхаса билось бешено и неистово, кровь шумела в ушах.
- Они не найдут меня. Не найдут – шептал он, сцепив в мольбе руки.
Гадкие люди лущили его дом, словно мешающую добраться до лакомства скорлупу.
«Хрясь!» - в комнате стало совсем светло. Один ставень окончательно слетел с петель, оставив оконный проем наполовину открытым. Этого было вполне достаточно для того, чтобы пролезть. Посыпались стекла, потянулись руки…
Пинхас наблюдал за происходящим в крошечную щелочку между краем свисающей простыни и досками пола. Тело его превратилось в ком непослушного теста. Руки людей были омерзительны, сухие, узловатые пальцы истово сжимались на невидимых горлах воображаемых жертв.
- Йиж жидив! Йиж!!
От страха маленький хозяин обмочился. Он не сразу осознал это, понял что случилось лишь когда теплая лужица пропитала рубашку на животе и груди. Промелькнувшее, было, молнией детское чувство стыда, быстро исчезло в адреналиновых вихрях.
Отлетели ставни на втором окне. В дом ворвались ликующие возгласы:
- Так йих, суче племя!
- Кровососы! Вурдалаки! Жиды!
- Зараз подывымось, що там за ливер!
Затрещала деревянная рама, зазвенело битое стекло. Люди фаршем полезли в окна, ранясь о торчащие осколки. Пинхас вжался в самый дальний угол и зажмурился.
- Дэ воны? Дэ ци выродкы? Сховалыся, стэрвы!
- Дывытэсь, хлопци, в ных мабуть пидпол хлиба повный!
По полу затопали сапоги и ботинки. Зажглось электричество. Захлопали дверцы шкафов и тумбочек.
Пинхаса нашли сразу. Цепкие руки вытянули его из пыльного убежища на свет под радостные крики. Щурясь, он смотрел на землистые, изнуренные голодом лица незваных гостей.
- Ось вин, мразина! Знайшовся.
- Спрятаться думал, жиденок?
Впалые, полумертвые глаза людей загорелись дьявольскими искорками. Пинхас с удивлением подумал о том, что все голодные люди очень похожи друг на друга, не зависимо от возраста и пола. Перед ним стояли старые бесформенные женщины в тряпье и молодые парубки с худыми, острыми лицами, но смотрели они все одинаково – жадно, дико, зло.
- Дэ харчи, паскуда? – высоким голосом заголосил взъерошенный, уродливо опухший старик в кепке и с георгиевским крестом на груди – Кажи, дэ ховаетэ хлеб! Кажи, блядюга!
- Да чево вы с ним балакаетэ? – прервал его трясущийся мужик с красными, воспаленными склерами – на вилы його! Та усю ту кляту породу!
- Я не знаю! – закричал Пинхас в отчаянии – Мы ничего не прячем. Батько с мамкою уехали вещи менять, а меня закрыли здесь от того, что дети пропадать стали. Я ничего не знаю…
Голос его надорвался и захлебнулся в слезах. Маленький Пинхас разрыдался.
- То ты кажешь, значит, шо мы тут уси, чесни люды, дитэй йимо? Вы тилькы послухайтэ, за кого той жид вас мае, хрыстыянэ! – выкрикнула страшная крючконосая женщина в платке – Богомерзка тварюка!
Страшными грязными пальцами она вцепилась Пинхасу в темные кудри. От боли мальчик закричал и упал на колени, но женщина и не думала смилостивиться над ним. Напротив, она зверела еще больше, рык ее стал омерзителен и леденящ. Ощерив кривые, желтоватые зубы, мучительница впилась в тонкое детское плечо.
- Жрать, жрать його! На шмаття порвать подлюку! – понеслось со всех сторон.
Огромный, оскаленный рабочий одним ударом сломал Пинхасу шею, от чего голова мальчугана безжизненно и гадко упала на грудь, как у дохлой курицы. Со всех сторон на худенькое детское тельце посыпались тумаки!
- Рвите его! Чего смотрите, ваши дети мерли там, пока эта сволота жидовская давилась пряниками! Рвите на части, вот вам и харч!
- Так його, залупу!
- У-у-у-у-у!!!!
Этих криков Пинхас уже не услышал. Его несчастный крошечный ум так и не понял, за что злые и страшные люди ругали и били его. Перед смертью, он успел только увидеть огромного коричневого осьминога, тянущего к нему свои вязкие щупальца и испугаться, по-настоящему, единственный раз за всю жизнь. И еще ему стало очень жалко маму и папу, которые поменяли все вещи на еду…
Голодная толпа вцепилась в безжизненное тело многоруким индийским богом. Затрещали сухожилия и мышцы. В доме начался неописуемый, сатанинский бедлам.
Добычу разорвали на куски. В комнате запахло кровью и требухой. Крики и вой прекратились, теперь тишину нарушало только чавканье, мерзкое, однообразное, склизкое чавканье голодного зверья. Бабы рвали на груди рубахи и облизывали перепачканные в сукровице пальцы. Мужики, обезумев от вкуса свежатины, пихали мокрые куски за пазуху.
Через четверть часа о маленьком Пинхасе напоминали только кровавые ошметки одежды и несколько оловянных солдатиков на полу.
Серые, тенеподобные люди покинули комнаты так же скоро, как и попали в него. Бормоча непонятные слова, ковыляя и натыкаясь на мебель, они исчезли незаметно, как призраки.
Когда дом опустел, из сгустка мрака под письменным столом выползла чумазая простоволосая старуха, держащая в руках оторванную кучерявую голову мальчонки. Обведя безумными глазами разгромленный интерьер, она безумно хохотнула и, прижав, к груди захваченный трофей, быстро засеменила прочь.
На улице, усевшись прямо на крыльце, она пронзительно и гнусаво заголосила во все горло: «На-а-апила-а-ася я пья-а-а-а-на!!» и поцеловала голову в лоб.