Вдрызг : Мишанька

Маленький Мишанька крутился в постели, сжимался в комок, будто живот у него болел. Елозил, прятал голову под подушку, накрывал одеялом, высовывал наружу - глотнуть воздуха –круглую мордашку, при этом крепко-крепко, как-то мученически жмурил глазки, и опять нырял под одеяльце.
К полуночи Мишанька расплакался. Сначала Лида услышала кряхтение, потом всхлипывание, потом попискивание, и, наконец, задавленный плач – эдакий гортанный, как бывает, когда задыхаются горем. И тут же эта гортанность перешла во вполне явный, громкий рев, сопровождавшийся хлюпаньем, поддергиванием слюней и соплей, одышкой, но все равно громкий, рвущийся открыть страшное.
Подскочила. Кликнула мужа, вышедшего в ночной перекур на крыльцо, кинулась к сыну.
- Господи, духотища эта, жара, чтоб ее, - как бы причитала, объясняла сама себе, - Находился по жаре! Говорила ведь, сидите во дворе. И что вам не играется….
Зажгла свет. Мишка ревел, зажмурившись. Поднялся, неловко опираясь на руку, на коленки, не открывая глаз, кинулся к матери, обнял за шею и зашелся уже более мерным, басовитым, ревом, будто жаловался. Слезы текли градом.

- Господи Боже мой. Да что ж такое. Миша! Да проснись, детка. Ну, ласточка моя. Ну все хорошо. Толь! Воды принеси!

Отец, с досадой и бессильем в голосе выругался на несуществующего врага, посмевшего обидеть первенца, летучьей мышью метнулся на улицу, вернулся с кружкой воды.
Стал рядом. В два голоса стали успокаивать. Мать трясла шестилетнего мальчишку, почти школьника, на руках, как младенца.

- Ну что ты, Мишанька. Всё хорошо. Перегрелся. Тссс…. Тссс.
Мишка на секунду прекращал орать, всхлипывал, пытался прийти в себя, но, как будто что-то вспоминая, закатывался новой волной рева.
Наконец, сквозь рев прозвучало:
- Вааанька… , - и тут же на вздохе – то же самое, - Ванька… тёть Нинин.
У матери подкосились ноги.
- Чево такое? Чево Ванька?
Ответить пацан не мог. Перешел на задавленный визг. Слезы хлынули чуть не струей.
Мать начала трясти его. Подключился отец.
- Сына, чего у вас вышло, ну давай, успокойся, говори.
- Миша, да говори, деточка. Чево Ванька-то? Обидел тебя? Случилось чево?
- Утонуууууууууууууууууулллл…., - выревел Мишка визгливо, по-девчачьи истерично, и опять забасил.
- Как утонул? Когда? Ты чево это??!!
И тут в дверь забарабанили.
- Лида! Толя! Откройте ради Бога.
В дверях стояла Нина, и человек четыре-пять мужиков маячило у калитки.
- Лида! Ванюшку ищу. Нету нигде. Мишутку разбуди, вместе они были сегодня. Говорят, на Яму ходили, окаянные. Мишутка твой, Олежка Любанин и Ванюшка. Лида, ради Бога, Мишку разбуди. Олежка говорит, они с Мишкой ушли, а мой не пошел, остался, - Нина пока держалась. По-деревенски интеллигентная, сухопарая, поднимающая в одиночку двоих сынишек учительница, вечно окруженная детьми, заводила школьных праздников и соревнований. Выглядела она сейчас скорее злой и решительной, чем напуганной.
- Ой, Нинаааааааааа, - Лида упала Нинке на грудь. Обняла. Зарыдала, одновременно от страха и как будто провинившись в чем-то, а на самом деле лишь боясь сказать то, что сказать пришлось.
- Нинаааа… Мишка расплакался, Нина. Только что. Говорит…, - ыыыыыыыы, - не смогла. Не произнесла.
Анатолий выскочил мимо нее из дверей. К мужикам. Коротко что-то сказал. Сорвались. Побежали в гараж. Заскрипели петли. Загремели чем-то деревянным по железному. Мужики не произносили ни слова. В темноте показалось, что разобрали забор на колы и побежали.
Лида вытерла лицо, но ладонь с глаз не убрала. В секундной тишине услышалось Нине глухое рыдание брошенного всеми в постели Мишки.
- Нина. Мишка говорит, утонул он. Нина. Погоди. Может, не понял чего. Или испугался. Олежка-то сказал, он домой не пошел, там остался.
Нину как будто подхватили серпом под живот. Глаза закрылись. Она ухватилась за поручень на крыльце.
- Ооооооой, Лииидаааа….Господиии.
А мужики уже бежали по ближайшим домам за сетями, бреднями, баграми. Вразбивку вспыхивали огни в хатах. Мелькал свет фонарей по дворам. Охали и взвизгивали бабы. Ошалевшие, в жизни не видавшие такого ночного беспокойства собаки, не понимая, что происходит, надрывались вслед мужикам требовательным и возмущенным лаем.
Анатолий вернулся в дом. Мишка уже не ревел в голос, лишь тихо и судорожно всхлипывал. Самое мучительное для него испытание - признание в страшном – осталось позади. Он уже мог говорить. И даже объяснить отцу, где именно и что произошло. Яма, единственный доступный деревенской детворе не пересыхающий летом водоем, в иных местах могла бы называться озером, но тут, в абсолютно голой степи, выглядела как раз ямой с рваными краями, сквозь которую протекала речка. Этакая трещина в цементной стяжке, которую в одном месте кто-то расковырял до круглой ямки. Говорят, яму несколько лет назад вырыли солдаты, как обычно, пригнанные на уборку в страду, и стоявшие в этом месте у речки большим лагерем. С тех пор всякий раз лагерь разбивался именно в этом месте: у большой воды, чтоб было где солдату помыться и постираться в пору засухи. Ее так и называли: Солдатская яма. Единственные пригодный для купания малышни перешеек был шириной метра два. По обоим краям перешейка скользкое илистое дно обрывалось на глубину метра полтора. Вроде и не страшно. Ан вон оно как вышло.
Никого не спрашиваясь, побрели три пацаненка за километр от деревни. И никто не остановил, не окликнул. Шли себе. Кто там нагородил, с небес или из-под земли, но и на Яме никого не было. Это редкость, но не диво: после Ильина дня мало кто подолгу засиживается на деревенской речке.
Разделись до смешных, оттопыривающихся на ногах мальчуковых трусиков, и айда в воду. Да друг перед другом храбриться. Уже и начупахались, выходить. Как вдруг наступает Ванюшка ногой на дно, а оно скользит и тянет… И речушка-то смешная, карасей руками ловят, а там, где впадает она в Яму, как раз у перешейка, течение толкается в грудь мальчишке, и обнимает большая вода с глубины, как плащом. Шелковым шнуром затягивает на шее черный капюшон, отрывает из последних сил вцепившиеся в ил пальчики ото дна, и только раз закричать и успевает Ванюшка: - Мишаняяя!, - да руками взмахнуть. Забарахтался беспомощно, глаза испуганные показал, а уж воды хлебнул, и голоса нет. Еще руки протянул, да друзья окаменели. Сразу пронеслись в памяти строгие лица матерей, запрещающих одним на речку ходить, и ремень отцовский блеснул укоризненно: - Вот он я! Вот я от чего охраняю! Видали!? И хотели кинуться, ветку протянуть, да ни ветки нет в степи, ни Ванюшки над водой уже.
Безмолвно смотрели на воду, копошась в младенческих своих коротеньких мыслях, силясь объять, что произошло, не предназначенным пока для этого сознанием. И тут же засверкали четыре пятки. Бегом. Домой. Забиться. Спрятаться. Молчать.

- Ты ничего матери не говори, - наказал Олежек как старший, - никто не знает, что мы на Яме были.
Мишутка только молча кивнул и брови смоляные свел. Как у старичка сошлись брови. Навсегда.
Ванюшку мужики сетью вытянули.
Хоронить пришли и стар и млад.
- Сыночка моего помяните, деточки - проговорила Нина, едва державшаяся на ногах. А бабка Алена выдала каждому по ложке сладкой кутьи из желтой эмалированной миски.
И без того лицом не светлая, Нинка почернела на годы. Хоть был еще и младший сын, глядела на подрастающих Мишаньку с Олежеком, и болело всё в ней – вспоминала первенца и представляла, каким бы он сейчас был.
А Мишка еще долго ревел по ночам. То громко, во сне, то тихо, в подушку, маясь бессонницей. Отец, выходя курить, иногда и слышал плачь, да не знал, чем помочь. Про себя или шепотом, если уж вырывалось, проклинал кого-то за страшный груз, положенный на детские плечи. Но виноватого не находил. Доставал из-под крыльца припрятанное спасение. Прикладывался и забывался. До следующего тихого Мишанькиного плача.