виктор иванович мельников : Е Д А

Право, ему есть не хотелось. Второй день. Это странное чувство приводило, казалось, Нагибина к некой эйфории. На первых порах. Ибо он ощущал голод, но есть не мог. Вкус знакомой пищи стал отвратительным. Ни мясо, ни фрукты, ни овощи не были для него теперь продуктами питания, яд – от них рвало. Хотелось чего-то другого. Ведь это как кому, а он потерял образец здоровой вкусной пищи.
После уже появилась слабость, она ощущалась во всём теле. Нагибин пил только воду. Но она мало сбивала голод, - наоборот, через короткий промежуток времени усиливала.
Врач, обследовавший Нагибина, патологий не нашёл. Прописал витамины – от них так же тошнило. Нагибин не особо-то жаловал медиков, а теперь потерял к ним всякое доверие. Он говорил про себя: я работаю, а они шарлатанят.
Шёл пятый или шестой день вынужденной голодовки (он сбился со счёта). Нагибин ослаб совсем. Передвигаясь маленькими шажками, он неуверенно плёлся на работу, в офис, выполнял скучную работу, возвращался домой… и так каждый день.
Наконец-то произошла маленькая перемена. Напротив него расположилась новая работница.
Она была так красива, что Нагибин забывал про чувство голода. Возвращались силы. Её звали Марина Борисовна, и лет двадцать можно было ей дать, не больше. Нагибин влюбился.
Он поедал её взглядом. Это был секундный взгляд, рваный. И этим, без сомнения, насыщал свою утробу. Ему казалось, что он потерял голову от любви, и он хотел видеть эту потерю с противоположной стороны. В том, что он влюбился, не могло быть никакого сомнения – у него тряслись поджилки, когда девушка спрашивала, к примеру, карандаш или ручку. Подойти к ней самому и заговорить он стеснялся, а точней сказать – боялся. Да, он боялся своей неуверенности. Он считал себя существом низшим и никчемным. И эта фобия угнетала его больше, чем голод. В детстве у него были трудности с девочками. Они его обзывали, а иногда и били. Мальчики не общались совсем. И он оставался один.
Нагибин понимал, что в сорок лет ему ничего не светит, взаимное чувство – это мираж, поэтому шёл в туалет, закрывался в кабинке, мастурбировал, сливал воду, возвращался обратно.
А вечером он кусал себе локти – выворачивал их так, что мог достать и укусить – природная гибкость. И откусывал! Он жевал собственную плоть, глотал – и его не рвало. Собственное мясо было пригодно к употреблению. И это не трогательная легенда о безграничной родительской любви пеликанов к своим птенцам, когда родители вырывают клювом из собственной груди мясо и кормят детёнышей, нет. Здесь всё по-другому.
Кровь сочилась из рваных ран, и было больно, но только таким образом Нагибин находил удовлетворение – он был сам для себя пищей.
Следующий день походил на предыдущую серость. Работа – мимолётный взгляд на Марину Борисовну. Поход в туалет, мастурбация – короткий оргазм. Работа, дом, ужин собственной плотью, чуткий сон… Вскоре пропал и он, где можно было по-настоящему забыться.
Случились серьёзные перемены. Глаза покраснели. Кормиться уже было почти нечем, стало, можно сказать, скучно без хлеба, что ли, и Нагибин решил, так тому и быть, надо успокоиться. Все сотрудники офиса в один голос заявляли ему, что с ним происходит что-то странное, таким его никогда не видели, он заболел. А Марина молчала. От неё исходила пустота и безразличие (как многомиллионный город может быть пустой, как оргазмирующая толпа бывает безразличной на политической демонстрации, так и Марина Борисовна была награждена всем этим грузом). Ей было всё равно, что творится с Нагибиным, она выполняла добросовестно свою работу, а вечером садилась за руль автомобиля, заставляя Нагибина страдать, - это выливалось для него в настоящее самоедство. Неразделённая призрачная любовь, о которой никто не знал, съедала его.
Его тело превратилось в сплошной шрам. Правда, лицо и кисти рук были не тронуты ни ножом, ни зубами – работа требовала видимой привлекательности. Он поедал себя в прямом смысле этого слова. Он не боялся боли – он боялся себя самого.
Нагибин знал, почему так происходит. Либо догадывался. Но уже ничего не мог предотвратить – пружина сложного механизма запущена. Если он так страдает, почему и Марине не прикоснуться к его болезненному чувству.
Эта мысль его возбуждала. Как мастурбация в мужском туалете на призрачный образ красивой девушки, забетонированный буйной фантазией. А разрядка произойдёт позже!
Рабочий день был зеркальным отражением вчерашнего дня.
Он пошёл следом. Всё произошло спонтанно. Она направлялась в женскую комнату, Нагибин, следуя своей привычке, шёл в мужской туалет. Он сам хотел, чтоб и волки были сытые и овцы целые, а внутренний голос – он так не думал.
Дверь не успела закрыться за девушкой, Нагибин просунул ногу в щель, сказал:
- Извините!
Марина Борисовна посмотрела, кто это мог быть, и тут же ощутила, как у неё перекрыла дыхание чья-то рука.
Нагибин сдавил пальцы на горле жертвы. Когда последняя конвульсия сошла в небытие, он разорвал одежду на тёплом пока трупе.
Задвижка закрыла дверь от действительности.
Она была молодой и красивой. Он не видел воочию обнажённого тела женщины никогда! Испуг и радость боролись в нём – он остолбенел на неопределённое время.
Перочинный нож медленно срезал плоть. Нагибин набивал рот мясом и жевал. Сначала он боялся, что его стошнит, но рвотных позывов не последовало. Он тупо смотрел на стену и кидал лишь кроткие взгляды на труп девушки. Некая наивная любовная игра. Она скоро должна была закончиться.
И голод отступил.
Когда за дверью послышались громкие голоса и её стали взламывать, Нагибин подумал, что всегда хотел быть хирургом, но людоедом, оказывается, лучше. Ведь если ты хирург, то зашил и всё, твоя власть кончается. А людоеду тело достаётся навсегда.
Оперативники скрутили его, надели наручники. Посадив Нагибина в автомобиль, они были по-настоящему удивлены: задержанный, весь перепачканный кровью, мгновенно уснул мёртвым сном. Он спал, как будто ничего не случилось. От него исходил звериный запах едкого пота.