Dudka : Сеансы спиритической магии ( восьмая глава в последней редакции)

Глава 8. Театр теней
К дому подошли в восемь вечера. Колюши дома не было и мы оставили ему «Хортицу» внизу на столе, рядом с квашеными помидорами и банкой мутного рассола, и поднялись наверх. Солнце уже зашло, чердак был погружен в полумрак, отчего всё, даже любимоё старое кресло, казалось чужим.
-Как-то жутковато здесь сегодня, - сказала Настя, прижимаясь ко мне.
-Ничего, - ответил я, гладя её по попе, - Сейчас свечи зажжём, выпьем. Всё наладится…
Она зажгла две парафиновые свечки. Я откупорил виски, достал из тумбочки стаканы, разлил и мы не чокаясь выпили. Закусили прошлопятничными сухарями с изюмом. Но, вопреки моим заверениям, ничего не наладилось. Скорее наоборот разладилось. Свечи горели тускло, пламя плясало и коптило. Казалось, что в тёмных углах живёт и шевелится какая-то дрянь… Видимо-таки прав был Дон Хуан: «Сумерки – это трещина между мирами». Выпили еще по одной. Зажгли опиум в майонезной баночке. Стало немного легче. Я достал из-под кресла винилы и завёл патефон. Тихо запел Кинчев:
В театре теней сегодня темно,
Театр сегодня пуст…
Ночные птицы легли на крыло,
Выбрав верный курс.
- Хороший саундтрек, - сказала она, вытаскивая из сумочки какую-то бутылочку с прозрачной жидкостью, - К случаю.
- Что это? – спросил я.
- Диэтиламидлизергин. Откроем для себя другую реальность.
- Настя, - сказал я как можно мягче, - реальностей много, а жизнь одна. Извини, но я ебал, колоть в себя всякую дрянь. Выпить вот можно сколько влезет. Печень всё стерпит. И покурить я с радостью. В следующую пятницу купим кораблик. Но двигать, уволь…
…слышишь?
Хранитель хоровода рук,
Шепчет слова,
Я повторяю за ним:
«Дух огня, приди, приди
Нам не начать без тебя»…
Громче и громче подвывал Кинчев:
Распиши горизонт кострами новых зарниц
Вскрой душное небо
Скальпелем мути и птиц…
- Понимаешь, - вернула она меня вновь на чердак, - Это очень хорошее лекарство. Никаких побочных эффектов. Лучше чем ЛСД. Лучше чем хмурый и чёрная мразь.
- Я не пробовал ЛСД.
- А и не надо ничего пробовать. Это лучше. Это лучше мескалина. Квинтэссенция хим-фарма! Мейден из Болгарии. Высший класс! Выход на другой уровень!
- Зачем нам это?
- Пора открывать новые двери…
Тем временем холодная октябрьская ночь уже полностью оккупировала чердак. Щели на рубероидной крыше затянула чёрная тугая пелена. Мы пили виски и заедали сухарями. Цой из патефона пел нам, то о том, что скоро кончится лето, то о звезде по имени Солнце:
Красная, красная кровь,
Через час уже просто земля,
Через два на ней цветы и трава,
Через три она снова жива
И согрета лучами звезды
По имени Солнце…
В реальности же никакой крови и земли с травой не было. И уж тем более никакое солнце не освещало этот забытый всеми угол. Была чёрная осенняя ночь, нещадно коптящие свечи, обжигающий горло виски, холодный чердак и Настя, неожиданно двинувшаяся на оксихлоридах. И вдруг я, то ли опьяневший от виски, то ли одуревший от холода и плясавших в углах теней, кивнул на пузырёк мидлизергина и сказал:
- А, шшёрт с ним! Давай попробуем...
Как оказалось этого «шшёрт с ним!» она и ждала целый вечер. Движениями госпитальной медсестры извлекла она из, всё той же сумочки, одноразовые шприцы и жгут.
- Сними свитер, - сказала она тоном не терпящих не то что возражений, а даже медленных действий.
Я не переставал удивляться этой женщине. Создавалось впечатление, что она всю жизнь только и занималась тем, что делала торчкам уколы.
- Смотри сюда, - сказала она, распаковывая зеркало из поролона, когда я уже откинулся на спинку кресла и укрывался тёплой волной первого прихода. Мне показалось, что я начал понимать смысл алюминиевых огурцов и вечного мёда… Но, ничего кроме вялого удивления и вкуса мидий во рту, по этому поводу не испытал.
Вот прохожих шагренева кожа,
Я плюю им в открытые рты,
Это всё, что теперь я умею,
Теперь ты!
В зеркале переливались все цвета радуги, то расползаясь по краям, то сливаясь в причудливые цветы.
- Фиалки, - сказал я.
Звук собственного голоса вернулся ко мне откуда-то из далёких тоннелей глухими раскатами грома и эхо между Настиных ног ответило:
- Гиацинты!
Потом зеркало начало резко сгущаться и темнеть и стало ночным небом. Оно расплывалось надо мной и вокруг меня. Я почувствовал, как квадрат Малевича засасывает моё тело в себя и заполняет его изнутри. Я натянул до подбородка густое, пушистое покрывало цвета антрацита и стал наблюдать.
………………………………………………………………………………………………….
А ты вошел не в ту дверь, перепутал цвета.
И теперь, и теперь все как-будто не так.
А здесь немое кино, здесь замедляют шаг.
Здесь немое кино, здесь забывают дышать.

А так и есть, предметы покидают места
И твои мысли как зверь, что затаился в кустах…
Шклярский. Немое кино
…Разорвало чёрное покрывало неба, и я увидел звёзды. Много, много горящих точек кружилось и падало надо мной. Огненные птицы и красные листья порхали под куполом, то взлетая ввысь к многоликому бородатому старообрядцу Нептуну, то стремительно пикируя вниз в царство маленького, вечно смеющееся карлика Аида. Тёмно-багровые медузы плавали в океане неба и улыбались мне сморщенными задницами.
- У медуз нет задниц, - сказал я, но слова выплыли из моего рта большими разноцветными рыбами и уплыли в небо.

…Мне было легко. Так легко как никогда. Я стоял на вершине Лысой Горы и рвался ввысь к звёздам. Мне хотелось танцевать вместе с ними!.. Петь вместе с ними!.. Растворится в них…
Внизу подо мной лежала тьма. Высушенная чёрная женщина, родившая меня. Вскормившая меня козьим молоком и печёной курагой. Оплакавшая меня и проклявшая. Но о ней я уже не думал. Теперь мне хотелось только слушать звёзды. Их тихое пенье и едва уловимый шелест звал меня. Но и она не отпускала меня. Она действовала как магнит. Как цепь…
Чёрная женщина
С серебряными волосами…
По склону горы ползли люди. Они тоже хотели сюда. Им, как и мне, не терпелось взлететь к звездам… Теперь я знал, что вряд ли кому из них удастся выползти на самую вершину Лысой горы. Их спины были навьючены мешками злобы и зависти, их ноги были закованы в кандалы неудач. Их руки устали и были сбиты в кровь. Я знал эти руки. Испачканные кровью и грязью холма. Это были и мои руки…
На самом деле это не так уж и сложно, оказаться на этой горе. Это гораздо легче, чем ползти по склону, то и дело срываясь вниз, сбивая руки, сдирая кожу с локтей и колен. Но, эти заплечные мешки! эти кандалы! Такие тяжелые и, в тоже время, такие привычные… Те, кто сбросил их, уже давно улетел к звездам. Но таких, как сказал мне по секрету Нептун, почти не было! Может один на всю армию штурмующих склон.
Это очень тяжелая робота – ползти, - говорил Нептун, гладя свою большую седую бороду. Через какое-то время я понял, что это вовсе не Нептун, а Лев Толстой.
- Это ад, наяву! – сказали медузы и опять завиляли иссушенными бёдрами, - Куда проще быть внизу, обласканным матерью тьмой. Украшать свои кандалы зелёными изумрудами, паковать в мешки вяленое мясо и пить тёплый глинтвейн с корицей.
Да, - вторил медузам Нептун-Толстой, - Кто выбрал это - счастлив. Но таких тоже мало. Больше, конечно, чем улетевших к звёздам, но, всё же, ничтожное количество. И, если бы Вы посмотрели на этих несчастных, штурмующих склон, и сравнили их с количеством довольствующихся изумрудными кандалами или, что еще хуже, с количеством улетевших к звёздам, - тут говорящий затоптал о небо сапогами, - Вы бы, наверное, поняли, то, что чувствовал я, когда писал «Преступление и наказание». Их манили звёзды, но их тянула земля...
Я захотел что-то возразить графу, но слово «Достоевский» увязло в паутине, запутавшей весь мой рот, и я ничего не сказал.
Кто-то запел и заиграл на лютне где-то внизу. Это была старая песня Наутилуса. Хрипловатый вокал бывшего архитектора Свердловского метрополитена выводил стеклорезом по хрустальному куполу неба:
Я боюсь младенцев, я боюсь мертвецов,
Я ощупываю пальцами своё лицо.
И внутри у меня холодеет от жути
Неужели я, такой как все эти люди?
Хор танцующих, огненных карликов подхватил стеклорез и над ночью взлетал жутковатый припев:
Люди, которые живут надо мной,
Люди, которые живут подо мной,
Люди, которые храпят за стеной
Люди, которые лежат под землей…

Я отдал бы немало за пару крыльев,
Я отдал бы немало за третий глаз,
За руку, на которой четырнадцать пальцев,
Мне нужен для дыхания другой газ.
…………………………………………..
Я стоял на вершине Лысой Горы весь разорванный и выжатый. Как куски пресного теста, оставшиеся на кухонной доске. Такие ошмётки обычно выбрасывают птицам даже самые рачительные хозяйки. Я выволок наверх все свои цепи и кандалы. Все мешки полные какого-то совершенно ненужного, но почему-то такого ценного дерьма. Меня манили звёзды и держали цепи...
Оставался еще один шаг. Последний шаг в бесконечной череде шагов проделанных мной. Мне нужно было разрубить эти цепи. Их было всего три. Первая держала меня за правую ногу, и имя ей было Деньги... В правой руке я сжимал короткий, блестевший в свете звёзд кинжал. На кинжале детской рукой были выцарапаны большие корявые буквы «НЕНОВЕЗТЬ». Я изо всех сил рубанул этой «НЕНОВЕЗТЮ» по цепи, сантиметрах в пяти от правой ноги. Цепь натянулась и лопнула, засвистев. Потом я повернулся к левой ноге. Цепь на ней была потолще предыдущей и звалась Похоть. Я разрубил её с трёх ударов. Сталь клинка уменьшилась вполовину заблестев ошурками в свете звёзд, а первая буква Н, а также слог ВЕЗ и мягкий знак стёрлись.
Я упал на колени. Я безумно устал. Оставалась последняя третья цепь, ухватившая меня за левую руку. Её звали Страх, но у меня уже почти не было сил её разбивать. Я свисал на этой цепи и клинок болтался в безвольной правой руке.
- Несколько ударов, - сказал Нептун-Толстой, громыхая и постукивая посохом по Лысой Горе, - Всего несколько ударов и ты улетишь к звёздам.
- Улетишь навсегда! - сказали хором огненные карлики, прекратив танцевать.
Я сжал пальцы и поднял клинок, но тут Лев Николаевич выронил посох и, показав мне большую волосатую дулю, крикнул:
- Разряд!

…И разорвало звёзды. Перед глазами закружились какие-то круглые жёлтые лампы и белые, ободранные стены, а радостный женский голос сказал:
- Пульс! Пульс прощупывается... Подключай к аппарату. Клетки мозга в норме.
Я лежал на железном листе реанимационного стола и ни хрена не понимал. Какой-то небольшой зелёный чёртик спустился по трубочке капельницы и показал мне чёрный язык.
- Мразота, - сказал я, глядя на него, и закрыл глаза.