Dеаd Helena : Самые нежные

Самые нежные сидят на золотом крыльце. Самые нежные дышат легко и почти незаметно. У них прозрачная кожа, под которой бьются тонкие извилистые линии контурных карт. Контурных карт, где голубым молоком небесных тучных коров прочерчены дорожки к их драгоценным хрупким сердцам. Сердца самых нежных это серебряные яблоки – чуть тронутые игольчатым инеем сентябрьского ночного заморозка сладкие плоды. Иногда сидящие на золотом крыльце спускаются вниз, чтобы утолить голод. Голод особого свойства.

Вот так вот.

И ты такой нежный. Самый нежный мальчик на свете. Самого нежного мальчика на свете хочется переодеть в женское. Накрасить аккуратно очерченные губы красной помадой, чтобы размазать эту помаду по холодному лицу – смазать на щеки и подбородок грубо и резко. Сделать из мальчика шлюху. Прижать лицом к стене, запустить руку под короткую юбку и наблюдать ладонью, чувствовать пальцами, как растет и твердеет чувство. Прислоняться грудью к напряженной спине и шептать горячо, задевая шею пересохшими губами, прикусывая больно мочку уха: «Ты этого хотел?»

И ты не боишься. Не боишься отдать в мое владение арсенал своих плеток. Красивые кожаные предметы, которые знали до этого мою кожу. Вся моя спина в невидимых шрамах от твоих плеток. Нельзя тебе было этого делать. «Нельзя», - говорю я. Но плетка уже в воздухе, у нее своя воля. Тонкие полоски животной кожи с узелками на концах хотят соединиться с обнаженной кожей твоих ягодиц. Хотят впиться в человеческую кожу, чтобы оставить след. Тут уж я ничего не могу поделать, только взмахивать плеткой снова и снова и наблюдать, как расцветают на бледной коже следы горячей любви плетки. Алые дорожки к твоему сердцу.

Дорожки вроде тех, что я вдыхала с тобой. Дорожки сомнительного происхождения чуть желтоватого порошка. Вдыхала не потому, что мне так хотелось, а для того, чтобы стать ближе к тебе – посмотреть на мир твоими глазами. Я вдыхала порошок, я делала вид, что мне интересны истории твоей бесконечной войны против всех, я слушала тебя, целовала раскрытые ладони, массировала плечи, переодевалась в маскарадные костюмы, выворачивалась наизнанку, обнаруживала, что изнанка шита грубыми нитками, и позволяла тебе расти, расти до неба, уменьшаясь сама, исчезала. Теперь ты везде – снизу, сверху, подо мной, надо мной, вокруг меня, внутри. Ты везде, и мне нечем дышать. Мне нечем дышать, а ты надежно привязан к спинке кровати, и в руке моей плетка. В руке моей плетка, милый. Нельзя было мне этого позволять. Нельзя.

Плетка взвивается и припечатывается к твоему телу, и с каждым взмахом растет во мне нежность к тебе. Мне не вынести столько нежности. Боюсь, она убьет кого-то из нас. Кто-то из нас останется навсегда в этой комнате. В темной комнате с наглухо закрытыми окнами, со всегда опущенными жалюзи. В комнате без часов, где никогда нельзя понять который час, какое время суток. В комнате, где времени не существует.

Напрасно ты не дал себе труда узнать меня. Напрасно ты не слушал мои истории. Напрасно ты привык видеть во мне жертву. В каждой жертве живет маленький палач. В девочках, которые с детства любили книжки про инквизицию, которые сладко вздрагивали и ежились, перечитывая и смакуя описания пыток, казней, мучений, живет маленький палач. Чья голова окажется сегодня в плетеной корзине? Чья окровавленная голова станет смотреть неподвижным стеклянным взглядом в белый потолок?

Маленькому палачу недостаточно металлических зажимов на твоих сосках, недостаточно видеть, как ты извиваешься, и слышать твои стоны. Ему мало синяков, кровоподтеков, алых вздувшихся полос. Ему хочется влажности крови. Влажности крови, которая течет свободно и вольно. Крови, в которой можно умыть руки. Умыть руки, чтобы оставлять алые отпечатки на белых простынях, на крашеных стенах, на теле твоем. Это все маленький алый палач внутри меня. Палач, который спал все эти годы, которого ты разбудил и дал власть, надеясь, что палач не потеряет контроль. Нелепо и смешно.

И, может быть, темная комната уже не комната, а каменные древние застенки. Может быть, гладкий прохладный пол покрыт грязью, землей и пропитанной чем-то багровым подгнившей соломой. Может быть, холодное помещение освещается дрожащим светом факелов и, может быть, человек, чье бледное тело распято на дыбе, осмелился отвергнуть любовь царицы. Античной царицы, вскормленной мясом жертвенных животных. Мясом, которое дымящееся еще, она срезала острым ножом с поверженных туш и впивалась острыми зубами, позволяя крови течь по подбородку, пропитывать искусные кружева белой сорочки, проникать парному запаху в легкие, в самое сердце.

Или, может быть, я медсестра в коротеньком белом халатике. Порнушная медсестра в белых чулках с кружевными подвязками, а ты беззащитный пациент в смирительной рубашке. И, может быть, мои руки в хищном маникюре открывают кожаный докторский саквояж. Саквояж, полный острых блестящих предметов. Может быть, прохладные руки раскладывают на белом стеклянном столике содержимое саквояжа, и ледяной свет операционный отражается от гладких блестящих поверхностей. И ты слышишь, как звякает метал о стекло, ты видишь наточенные лезвия, и ты хочешь кричать, но во рту твоем кляп.

Да, мы играли с тобой в разные игры, но на этот раз все серьезно. Возможно, я не медсестра и не царица, но скальпель в моей руке настоящий. Настоящей же будет твоя боль, и неподдельным мое горе.

Вот так вот. Ты лежишь на кровати, руки и ноги твои привязаны, ты беспомощен, а в моей руке скальпель, и мы можем сыграть в крестики-нолики на твоей обнаженной груди. Сыграть в последний раз. Я сажусь на тебя верхом и нежно целую обескровленные губы, затем делаю крестообразные надрезы по твоей увлажнившейся коже. Неглубоко, но достаточно, чтобы обозначить поле боя. Я начинаю с нуля в верхнем правом углу, и я же играю за тебя, вырезая красный крест по центру. Я играю за нас обоих, наблюдая, как напрягается твое лицо, как бьются и становятся четче вены на твоей шее. Я наблюдаю за тобой и не замечаю, как проигрываю сама себе. Проигрываю в детской глупой игре. Еще я не замечаю того, как руки твои освобождается от пут. Как ты сжимаешь мое запястье, как выпадает скальпель из моих ослабевших пальцев. И удивление в моих глазах сменяется пониманием, когда, повалившись на постель, сквозь алый туман я вижу, как ты встаешь, становишься напротив меня и проводишь красную линию наискосок по своей груди. Потому что ты выиграл. Ты опять выиграл.

Вот так вот. А на золотом крыльце по-прежнему сидят царь, царевич, король, королевич… Самые нежные.