Унтер-офицерская вдова : Без слов.

Ты никогда не теребишь меня по утрам, не разговариваешь, не задаешь докучных и нелепых вопросов о том, как спалось и что там приснилось во сне ещё. Утром мне особенно трудно поверить в реальность своего существования, мне ещё предстоит собрать себя, сгустить из мыслей и тел других людей, и так всегда, поэтому что я могу тебе сказать утром, кроме "спасибо" - за крепко заваренный чай и "нет, нет" - на предложение изжарить яичницу с помидорами или разогреть тост.
Утром меня способны удивлять такие неудивительные вещи, как собственные загорелые руки или отросшие волосы, я притворяюсь немного и как бы спрашиваю себя: а что ещё новенького тут появилось за ночь, а? Ага, вот шрам от аппендиктомии, хороший такой миленький шрамик, а вот это что? Ещё шрамик, нет, это целый шрам, более безобразный, отвратительная вышивка через край, а вот этот - пустяки, вскрывали фурункул. Двенадцать фурункулов под мышкой народ метко называет: "сучье вымя", ты не знаешь? Прикасаюсь к носу, веду пальцами вдоль по щеке до уха, прокручиваю колечко серьги. Ну что ж, по крайней мере, новых частей тела не появилось, с новыми какими-нибудь обозначениями - в речи и на письме.
Это фальшивая игривость, она противна мне, но без нее я не встану из-за стола, накрытого этой твоей зеленоватой скатертью, со смешным, неподходящим для скатерти названием "тефлоновая". Ты тщательно собираешь крошки оранжевой квадратной губкой, стряхиваешь в ладонь, смотришь на меня и быстро-быстро говоришь: "Не к болезни, не болезни, это глупые деревенские суеверия!..", а ведь я молчу.
Потом из комнат выходит человек, я сразу узнаю его, хоть вижу каждое утро и каждый вечер. Я вежливо здороваюсь, наклоняя голову влево, про себя называя его Клаус, а вслух - не помню. Как-то называю. Или нет.
Клаус подходит к тебе, отбирает оранжевую квадратную губку, небрежно швыряет ее в сияющую раковину, обнимает тебя сзади и целует раскрытыми губами в шею. Его крепкие руки, поросшие негустыми светлыми волосками, хозяйски оглаживают твои небольшие треугольные груди, его колено в спортивных штанах проникает между твоих бедер, и когда он вытащит колено обратно, оно будет влажным.
Ты соберешься на работу, выйдешь - полностью чужая, в тесном костюме с удлиненной юбкой и обязательно с платком на шее, мне известно, что ты хочешь спрятать под этой цветной шелковой тряпочкой.
Встретив мой удивленный взгляд в самый первый раз ты говоришь жестами: ну да, ну да, а для чего же ещё нужно горло, арии распевать я не умею, извини, да и оратор из меня никудышный.
Но стоит ли мне жаловаться, ведь такая личная жизнь - это мой выбор, так что ты останавливай меня, останавливай, если я зарываюсь и многое на себя беру, когда мне принадлежит так мало.
Клаус возвращается вечером, о да, он тоже сначала уходит, поигрывая роскошным золотым брелоком в форме миниатюрной автомобильной покрышки, и я остаюсь в одиночестве, наблюдать за перемещением маленьких рыжеватых муравьев по белоснежному потолку.
Нет, я работаю, разумеется, работаю, и разумеется - с людьми, понемногу складываю себя из жара их двигающихся губ и вот особенно из этих упругих ударов языка за верхними резцами, "ррррррр", "ррррррр".
Клаус возвращается вечером, и всегда раньше тебя, он подходит ко мне сзади, отбирает серебристо поблескивающую оптическую мышь, рывком ставит на ноги, его крепкие руки, поросшие негустыми светлыми волосками, хозяйски оглаживают мою довольно большую грудь с уже набрякшими сосками, его колено в наглаженных брюках костюма от Эрменеджильдо Зенья проникает между моих бедер, и когда он сделает следующий шаг по направлению к кровати (Клаус страшно традиционен) - на брюках завлажнеет пятно.
Вечером мы сидим за столом втроем, уже отужинали, какя-то что ли рыба, тарелки собраны и установлены в посудомоечной машине, ты разливаешь чай, придерживая мизинцем крышечку забавного чайничка в виде старинной швейной машинки.
Я смотрю на тебя, протягиваю руку и глажу твои тонкие пальцы, Клаус сыто посмеивается, придвигая к себе пепельницу, ему разрешается курить в любом месте дома.
Он частенько посмеивается таки образом, будто произносит: "хык", "хык", "хык", и обычно мне наплевать, но сегодня этот смех очень мне мешает, да что же это такое, говорю я молча, сколько же это будет продолжаться?!
Я взмахиваю руками, это называется - жестикуляция, помогает в иллюстрации несказанных никем слов.
Ты смотришь на меня удивленно, а Клаус вообще - как на ожившую бормашину, а я продолжаю, без всяких пауз, мне уже не остановиться.
Сколько же это будет продолжаться все мы делаем вид, что ничего не происходит я - любовница Клауса ты - любовница Клауса и мы все тут любовницы Клауса а Клаус притворяется будто не в курсе наших специальных игр для больших девочек махнем не глядя называется когда я меняю свой рот на твой пустоту твоей вагины на наполненность моей далее по кругу и наоборот тоже.
Клаусу приходит в голову немного похихикать ещё, это ему приходит в голову очень зря, я же говорю, что сегодня мне этот смех мешает, а вот если ему разорвать, к примеру, рот, затолкав туда оба моих кулака, то он перестанет смеяться, как ты думаешь?
Клаус смеяться перестает, слюна смешивается со струйками крови и некрасиво пузырится вокруг бывших губ, удивительно, как вовремя ты схватила его руки, как ловко завела за спинку стула и, кажется, немного вывихнула в плечевых суставах, насколько я помню, плечевые суставы в обычном состоянии не выглядят так... несовершенно.
Неплохо будет как-то зафиксировать поникшие стебли крепких рук Клауса, поросшиз негустыми светлыми волосками, или не надо? Да, пожалуй, ты права, какое-то время он предпочтет не шевелить ими вообще.
Я вытираю свои ладони об эту твою зеленоватую скатерть с неподходящим для скатерти названием, тефлоновая, мне неприятны мои руки в рыжей крови Клауса, неприятны его дикие крики, а как ты думаешь, он замолчит, если эту сырую визжащую темную дыру заткнуть чем-нибудь, ну помимо моих кулаков, разумеется?
Какая ты молодец, оранжевая квадратная губка, глубоко туда помещенная, наконец избавляет меня от прослушивания звериных воплей, кто-то испаноязычный сказал: дальнейшее - молчанье, ах, хорошо сказал.
Мы встречаемся с тобой глазами над содрогающейся беззвучно головой Клауса.
Да, мы тоже умеем понимать друг друга без слов.