Роман Шиян : А ВМЕСТО ЦВЕТОВ - ДРОВА (из книги `Жил-был я...`)

Помню, был день учителя. Все праздничные мероприятия уже прошли: песни спеты, цветы раздарены. Вечером планировалась дискотека. Но до кульминации праздника оставалось часа три свободного времени: играй, дыши воздухом, читай книжки, смотри телевизор. Но как-то не по-взрослому заниматься такими вещами, когда тебе почти 18. В частности, я собирался накуриться для поднятия духа и преображения реальности. Всё было запланировано заранее. Мой однокашник посулил привести отборной дички (примерно, стакан), и Вася обещался принести с речки пару шариков гашиша. Вася знал в этом толк. Были и любители старины – они собирались распить пару бутылок палёной водки, заранее припрятанных под полом нашей беседки.
Я вышел из корпуса. У трапа стояла воспитательница, Та самая, в которую я был влюблён. В карнавальных красках бабьего лета и убаюкивающих лучах солнца Она была неотразима. В довершение картины совершенства и красоты зазвучал Её шутливый голос:
- Что – пошёл курить?
- Нет. Я не курю, - сказал в ответ без зазрения совести, ведь это было почти правдой. Быстрым взглядом скользнул по Её фигуре и подумал:
«Боже! Как же я Тебя люблю! И какая же Ты недосягаемая!» – и пошёл на задний двор полный любви, отчаяния и желания нажраться. Точнее укуриться в дрова, поскольку водку я не пил принципиально, считая употребление спиртного уделом недалёких людей. Намерение отметить праздник приняло агрессивный характер.
В это время подоспела трава с однокашником на велосипеде. Или наоборот? Как правильно? Обещание он своё выполнил: отдал мне пол-целлофанового кулька сушёной конопли-дички и умчал в город. Я стал проявлять задатки организаторских способностей: сагитировал двоих любителей нетрадиционных форм отдыха. Мы ушли вглубь сада, где нас практически не было видно. Правда, эти друзья слабо понимали глубокий смысл травокурения, однако других вариантов не было. Живописность и умиротворённость данного места потрясала. Воспитатели в эти непроходимые кущи редко заглядывали. А если уж и заглядывали, то ничего провокационного не находили – не успевали.
«С праздником вас, учителя!» - и мы на троих раскурили первую папиросу. Ни в одном глазу. Принялись за вторую. Что делать – дичка, она и в Африке дичка. Как раз во время пришёл Вася с «пластилином»*. Он долго и сосредоточено мельчил шарик. Потом смешал содержимое с табаком и начинил папиросу.
Подбежал лилипут Витя – только что с тихого часа – ученик седьмого класса и любитель халявы. Мы его никогда не прогоняли – с ним веселее. Зато нежелательные лица мудро покинули «священное» место. Произошёл, что называется, селективный отбор. Нас снова стало трое и мы второй раз пустили по кругу «беломорину». Над нашими головами тускло засветились нимбы. Хорошо! Но не в достаточной степени… Решили повторить. Сказано – сделано. Я заметил, что реальность преобразилась в лучшую сторону: всё было, как во сне. В эти минуты глупость и идиотизм приобретают крайне умилительные формы. Со стороны мы выглядели полными придурками.
Я, постепенно отстранившись от общего веселья, задумался. В голове роились сотни самых разнообразных мыслей, напоминающих своей неуловимостью змей. Каждая из них, казалось, таила в себе вековую мудрость предков, сущность смысла жизни или, на худой конец, устройство вечного двигателя. Я долго старался сосредоточиться, чтобы поймать хотя бы одну из них. И мне удалось – «хвост» пойманной мысли вёл к Ней.
- Слышь, Вась, давай ещё одну забьём? – как можно бодрее прогундосил я. – Что-то меня не очень вставило.
- Да, ладно – «не вставило», – продолжая смеяться, передразнил Вася. – Тебя ж у-би-ва-ет! Плю-ю-щит!
- Нет, в натуре. Что-то не прёт, - настаивал я.
- Хорошо. Давай ещё.
Лицо Васи сделалось серьёзным. Он достал из кармана катышек и стал его измельчать.
В это время Витя плёл всякую тарабарщину, приплясывал и одновременно ржал. Мне было не до смеха – я думал о Ней.
Папироса была готова к старту. Витя, выхватив струю дыма, замахал руками, и отошёл… Больше ему не позволило самочувствие.
После третьей затяжки мои ноги подкосились, и я рухнул на землю. Вася меня поднял:
- Стоишь?
- Стою, - покачнувшись, не утвердительно промямлил я.
Моё тело в тот момент можно было сравнить с мешком навоза, чудом балансирующим на двух шестах.
Я начал вспоминать, как нужно пошевелить языком, чтобы произнести жизненно важную мысль. Наконец, молвил:
- Мне надо присесть.
«Растаманы» заботливо усадили меня на близлежащий камень.
Всё вокруг было деформированным, будто смотришь на окружающий мир через лупу с громадным увеличением. Веки налились свинцом. Мысли в страхе разбежались по углам сознания. Закрыв глаза, я почувствовал себя холодцом в невесомости. Каким-то образом мне удалось подумать, что если я сейчас же не лягу, то рухнул с этого камня, как подбитый истребитель
Полный сомнения в реальности происходящего, я высказался:
- Мне надо лечь…в кровать.
То ли Вася был титанически крепок здоровьем, то ли я стал полным кретином, но его рациональный подход к ситуации меня здорово удивил:
- Ты идти сможешь?
- Кажется, да, - вспоминая, есть ли у меня ноги, ответил я.
Вася взял меня за руку и повёл в корпус.
Я лёг на кровать и через некоторое время провалился в забытье. Не было абсолютно ничего, даже меня.
Я вспомнил, что я есть, когда понял, что кто-то меня тормошит. Это оказался Вася.
- Эй, вставай! Давай – подъём!
Он поднял меня с кровати за руки:
- Держишься?
Если правильно поставить тряпичную куклу, она тоже будет сидеть. И я сидел.
- На, поешь, - Вася сунул мне в рот какие-то сухофрукты.
Жуя эти инородные тела, я промычал:
- Не-хо-чу.
- Надо, надо, - уговаривал Вася. – Желудок заработает и тебя отпустит.
Так продолжалось минут 5 или 10. Потом Вася оставил меня в покое.
Через какое-то время пришла нянечка. Строго поинтересовалась:
- Что с тобой?
- Не знаю, - ответил я с закрытыми глазами.
Каким-то образом мне удалось вспомнить, что я ел на обед, и добавил:
- Арбузами отравился.
- Понажрутся всякой дряни… - услышал я её стихающий баритон.
Снова забытье.
Я открыл глаза в тот момент, когда дежурная медсестра хлестала меня по щекам, приговаривая:
- Рома, ты меня слышишь?
- Да-а-а, - расцепив слипшиеся губы, выдавил я.
- Что с тобой? – продолжала допрос медсестра.
Этот вопрос показался мне настолько философским, что я оставил его без внимания – не время для риторики – и принялся блевать чем-то густым и зелёным (по рассказам очевидцев). Меня наклонили на бок.
- Похоже на отравление, - заметила медсестра. – Но чем?
Она терялась в догадках. Измерила давление:
- Очень низкое.
Медсестра решила повторить серию своих коронных ударов ладонью по лицу:
- Рома, ты меня слышишь? Не засыпай.
Очнувшись на мгновенье, я заметил, что меня одаривают вниманием нянечки со всех корпусов, воспитатели, дежурившие в то время, сторож. Не хватало собаки Найды для полного счастья. Я слышал обрывки чьих-то фраз:
-…Героин … завучу … «скорую».
Последняя моя рождённая в тот момент мысль: «Что же я наделал?».
Потом приехали медбратья. Говорят, я был белее мела. Интересно, Ленин в мавзолее белее?
Пару раз моё тело пыталось свалиться с носилок.
Меня везли в реанимацию. Сопровождал меня… Вася.
Казалось, что все мои внутренности представляют собой кисель, бултыхающийся в кожаном мешке. Когда «скорую» заносило на поворотах, внутренности, по инерции, устремлялись мощным потоком, то в голову, то в пятки.
Очнулся я на мчавшейся в реанимацию каталке. Справа кто-то измерял на ходу давление:
-…60.
Я почувствовал укол в руку. Плафоны на потолке с большой скоростью сменяли друг друга. Вдруг в моём сознании произошла метаморфоза, и мне показалось, что ряд ламп на потолке – это взлётная полоса. Я, подобно самолёту, набирал скорость.
Моё состояние стабилизировалось. Я почувствовал, как тело перекладывают на кушетку. Ночь. Было ощущение, будто всё происходит не со мной.
Где-то недалеко кричал маленький ребёнок. На какое-то мгновение его плач затихал, потом возобновлялся, но с совершенно другой интонацией. Чудилось, будто рядом со мной лежали тысячи попеременно кричащих младенцев. Так продолжалось до утра. Иногда в плач вклинивался разговор реаниматологов:
-…тоже, конь с яйцами. Всю ночь орал не своим голосом. То он на стадионе, то в подвале, то в лесу… Ещё б чуть-чуть, и сердце бы остановилось…
- Нет. Ты прикинь – шестеро за одну неделю… Совсем уже детки поохуели!
Утром ко мне пришли взять кровь.
Через некоторое время меня перевили в палату. Там лежали мальчик лет десяти, который объелся белены, и пацан с больной почкой. Мальчик вёл себя крайне недипломатично: махал перед моим бледным лицом ногами и руками, стараясь меня избить. Я пытался увернуться от его ударов. Хорошо, что пацан выступил в мою защиту:
- Да оставь его в покое. Он тебя трогает?
Мальчик комично задрал голову и надменно произнёс:
- Ладно. Живи.
В целом я был спокоен. Трудно быть неспокойным, когда тебя пичкают феназепамом. Лёжа в кровати, смотря в потолок, я не переставал анализировать ситуацию и планировал дальнейшие действия. Так прошло дня три.
На четвёртый приехал тот самый однокашник-поставщик, правда, без травы, но с домашней едой. Пища была весьма кстати.
- Ну, ты, чувак, дал джазу. Начудил делов, - начал друг. – Меня по твоей милости к Жуку вызывали. Устроили допрос. У меня теперь новая кликуха – наркодилер.
(Жуком прозвали в народе завуча – фамилия у неё такая).
Я слабо улыбнулся.
- Да вот, чуть не забыл, тебе тут записка от Каштанки.
Каштанка – это прозвище нашей классной воспитательницы. Интеллигентная и принципиальная женщина.
В записке тактично изъяснялось, что я совершил серьёзный проступок и мне следует подумать, очень хорошо подумать, что говорить по возвращении в школу. У меня же других отговорок кроме отравления ничего на ум не шло. Позже я узнал, что если б Каштанка не выступила в роли моего адвоката, меня бы преспокойно отчислили, несмотря на то, что я был отличником.
На пятый день к нам в палату пришла врач. Всех осмотрела по очереди. Последним был я.
- Так… Рома. Как себя чувствуешь? – начала врач.
- Хорошо.
- Ничего не болит?
- Нет.
- Что же с тобой произошло? – спросила она риторически.
Я попытался замести следы:
- Может, отравился?
- Да нет… - уклончиво возразила врач.
Через годы выяснилось, что в моей истории болезни после описанного случая дописано было одно слово – эписиндром. Эпилепсия – это лучше, чем состоять на учёте в наркодиспансере.
Выписавшись из больницы, я возвратился в школу и заметил, что отношение ко мне резко изменилось. В глазах воспитателей и нянечек читалось нескрываемое презрение. К моему удивлению моя Возлюбленная была исключением, будто ничего не случилось. Хотя Ей порядком досталось по моей вине – тогда Она работала старшим воспитателем. А я до сих считаю себя полным мудаком – получается, что я Её хоть и не намерено, но всё-таки подставил.
Учителя же, в первые дни после больницы, участливо спрашивали, что со мной случилось. Я отвечал, что чем-то отравился. Не все верили, что это правда, но допросов не устраивали. Одна лишь учительница по литературе, оставшись наедине со мной, обеспокоено заметила:
- Я боюсь, как бы у тебя не начались ломки.
Мне только и оставалось, как потупить глаза. Она была тонким психологом, всегда могла распознать истину, обладая критическим умом.
За ломки я не беспокоился, хотя, до происшествия, и употреблял анашу два месяца подряд. Это был своего рода запой как метод подавления комплексов и проявление веры в «расширение» сознания. По мировоззрению я напоминал нигилиста и хиппи в одном лице. Мне не хотелось выглядеть «ботаником» среди своих знакомых и друзей. Таких приравнивали к изгоям. Но в то же время я уважал (нет, скорее боялся) своих родителей и помнил их наставление: «Учись хорошо, сынок!».
Таким образом, я балансировал над пропастью.
Вдобавок ко всему, мне запретили вечером ходить на задний двор, в беседку, где собиралась молодёжь, чтобы сбросить стресс после уроков и самоподготовки.
- Вдруг у тебя снова случится приступ, - говорили воспитатели. – Кто тебя откачивать там будет?
На самом деле они думали, что я повторю экскурсию в реанимацию или для разнообразия захочу отправиться в морг. Мне же, по правде, не хотелось больше кататься в скорой помощи – как-то себя некомфортно там чувствуешь. Я бы многое отдал, чтобы в тот самый злосчастный вечер избежать передозировки. Выходка, стоившая мне двух месяцев одиночества и презрения со стороны воспитателей, нянечек и некоторых учителей. Хорошо, что друзья от меня не отвернулись. А могли бы, ведь я тоже в какой-то степени их подставил: неоднократные вызовы к директору и завучу, усиление контроля над воспитанниками, отмена дискотек… У меня же от всего этого ужесточения режима началась депрессия. Вечерами я сидел один в палате и думал о том, как, наверно, весело проводят время мои друзья и подруги в беседке: травят анекдоты, рассказывают забавные истории, спорят на интересные темы, целуются… И вот в один миг у меня этого не стало – ощущения единения с близкими тебе людьми, когда ты сопереживаешь с ними успех, трудности, любовь, ненависть, когда жизни твоих друзей отражаются в тебе, а твоя – в них.
Были перемены, и мы собирались, как и прежде вместе, общались, иногда с иронией вспоминая тот случай:
- Да, нагрубил ты немного, пожадничал, - говорил мне Вася. – «Не вставило. Не прёт» - тоже мне, растаман со стажем. Да я тоже протормозил: надо было тебе водки дать грамм 50. Для запаха. Всё же не такой кипишь подняли бы. Ну, перепил – с кем не бывает.
- Меня б тоже ещё б чуть-чуть и за компанию, - продолжил Витя. – Я тогда во время в предстоловник смылся. Отсиделся до ужина – отпустило.
- А помнишь, помнишь, - продолжил Витя с азартом, обращаясь к Васе, указывая пальцем на меня. – Эти, медбраты, несут его на носилках, а он: «Куда вы меня несёте?! Мне и так хорошо!».
Присутствующие в беседке дружно заржали.
В такие моменты хотелось жить.
В это время в угол беседки писал Гусь, инвалид без ног и чемпион России по езде на коляске. Его действо с давних пор вошло в систему, ибо путь к уличному туалету был долог и неказист – метров 15.
- Всё это весело, - начал с ледяным спокойствием Гусь. – Но есть новость – в школе будут брать анализы на наркотики. Когда именно – не знаю. Наверняка – на днях.
- А кто тебе сказал? – как бы между делом поинтересовалась завсегдатая беседки Маша.
Гусь в ответ ехидно и цинично предложил рассказать всем о специфике соития с ней.
- Слышь! Да! – возмутилась Маша. – Чё такого – я просто спросила!
- И чё? – глубокомысленно вставил Борт, переводя разговор к животрепещущей теме.
- Чё-чё, - передразнил Гусь. - Отчислят – во чё!
Борт подытожил ситуацию эмоциональным и ёмким по содержанию словом, которого нет ни в словаре Даля, ни в словаре Ожегова. Но по смыслу, я думаю, оно близко к «концу света».
Вася, выдувая дым сигареты, стал с мастерством великого комбинатора анализировать:
- Да, ну, на фиг, тут полшколы надо отчислять, если на то пошло. Один, два, три… - он принялся подсчитывать в уме употреблявших. - Человек 13 – точно.
Я был в смятении и, будто на симпозиуме, посвящённом вопросам о наркотиках, поинтересовался:
- Интересно, сколько шмаль держится в крови?
- Около полутора месяца, - ответил Протас. – У моего друга брали такой анализ. Правда, он ему недёшево обошёлся.
- Тем более, - воодушевился Вася. – Кто станет такие бабки платить?!
И бросив окурок, матерно подытожил, что новость эта – ложь и провокация. Затем подхватил коляску Гуся, сидящего с хмурой миной, и пошёл в школу.
Сквозь гул малышни, гоняющей мяч, было слышно удаляющееся возражение Гуся. Мол, мама его, если узнает о проделках сынишки, сделает над ним извращение, которого свет не видывал.
- Да, ладно…- лениво успокоил Вася разнервничавшегося Гуся.
В беседке продолжалась дискуссия, как выйти из создавшейся ситуации.
Я неуверенно предложил:
- Может усиленно заняться физнагрузкой. Я где-то слышал, что наркотики конденсируются в жирах. Плюс – усилится метаболизм. С водой всё и выйдет.
- Нет, - возразил Протас. – Тут времени – считанные дни… Да и кроме жира есть ещё и кровь…
- А может просто – сделать ноги, когда будут проверять? – находчиво выдал Борт.
- Ты что думаешь – они тут один день будут анализы брать? – заметил Протас. – У них всё по спискам. Ладно, в первый день ты, предположим, усрался – бывает – не пришёл. Уважительная причина. А на второй?
- Тоже, - заржал Борт, вовсе не потому, что ему было смешно, ему было страшно.
- Да, попали вы, мальчики, - с лёгкой иронией отпустила резюме завсегдатая Маша.
Прозвенел звонок на урок – симпозиум, посвящённый проблемам подростковой наркомании, завершился в пользу администрации...
Сидя на уроках, я то и дело возвращался к надвигающейся угрозе быть разоблачённым в истинной причине моей невменяемости. И уже к вечеру план ухода от ответственности был готов.
В палате для старшеклассников, где я жил, тогда насчитывалось, точно не помню, человек пять. В принципе, мы неплохо ладили друг с другом: пальцы не гнули, помогали по возможности, отпускали остроты направо и налево. В этой палате был пацан на коляске, наречённый школьной братвой Попом, в честь фамилии. Мы с ним сдружился: он помогал мне одеться, раздеться, сходить по нужде, а я давал ему советы, как не получить снова плевок в лицо. Флегматичный внешне, Поп был труслив и глуп, обладая при этом кулаками, каждый размером с пол моей головы. Ему бы вначале появления в толпе лишь единожды показать зубы, и занял бы он тогда не последнее место возле урны. А так статус Попа выражался двумя словами: либо лох, либо «мебель».
После второго ужина, накрываемого на столе из личных запасов «старейшин», все ушли смотреть телевизор. Я же с Попом остались решать проблему, как в кратчайшие сроки очистить кровь от наркотиков. План выхода из создавшейся ситуации созрел у меня давно: нужны были только здоровые руки и чистое лезвие для бритвы.
- Да, Поп, попали мы под раздачу. Со дня на день анализ крови и прощай школа.
- Меня ж дома кастрируют. Трындец полный…
- Слышь, Поп, у меня идея… Звучит, правда, глупо… Давай вскроем вены?
- Чё, гонишь?!
- У тебя есть другие варианта?! Ты прикинь, старая кровь выйдет, новой заменится.
- Ну и сколько нужно слить?..
- Грамм 200. Уже концентрация уменьшится! – торжествовал я шёпотом. – Нет, ты можешь не делать – твоё право…
- Ну, раз другого выхода нет – придётся.
- Сегодня смена хорошая – нянечка спит без задних ног. В сортире, в тазик нальешь воды – типа порезался я, а ты рану промываешь – вдруг зайдут.
- А если закрыться на швабру? – толкнул идею Поп.
- А малышня ссать захочет? В дверь начнёт тарабанить – нянечку разбудит. Не стоит.
- Да. Точно.
- У тебя чистое лезвие есть? – спросил я, заметив, что «клиент» готов.
- Есть.
- Короче, через час они улягутся, – кивнул в сторону палаты. – Я пойду с тобой покурить за компанию. Тряпки чистые есть?
Поп кивнул.
- Это в качестве жгута, – пояснил я. - Перетянешь руку выше пореза. Ты будешь вскрываться?
- Да, буду.
- Только по очереди: сначала я, потом ты – чтобы, если что – отмазаться. Ну, всё – пошли.
Мы отправились смотреть телевизор, чтобы убить время.
…Посреди туалета на полу стоял тазик с водой. Рядом валялись несколько тряпок.
- Тебе какую руку резать? – спросил ровным голосом Поп.
- Правую: трудно будет заметить…
Я подошёл к Попу, тот закатал мне рукав рубашки.
- Посильнее закатывай, чтоб не сполз не вовремя.
Я сидел на коленях, опустив в воду кисть правой руки, запрокинутую назад. Поза была не из лучших, но делать было нечего.
Со стороны всё выглядело, как обряд какой-нибудь секты, только вместо свечи над нашими головами горела лампочка.
Поп аккуратно достал лезвие для бритвы «Спутник».
- Ну, что – начали? – спросил он.
- Да, – в моём голосе звучала решительность праведника. – Только режь там, где вены особенно выделяются.
- Хорошо.
Поп черканул лезвием по руке, точно спичкой по коробке. Острая боль молнией пронзила правую часть моего тело, но в ответ не звука, лишь гримаса на моём лице.
- Больно? – сочувствующе поинтересовался Поп.
- Нормально, - сквозь зубы, стоически ответил я. – Как - кровь идёт?
- Немного. Как от простой раны.
- Давай ещё.
- Уверен?
- Да. Только по тому же месту.
Поп ровным, но резким, движением провёл лезвием по кровоточащей ране. Боль оказалась сильней раза в два – я с трудом подавил желание крикнуть.
Поп, ошеломлённый результатом, выругался.
- Что там? – спросил я, подавляя страх.
- Льётся, как из крана.
- Ничего. Постепенно станет слабее течь.
Немного погодя Поп задумчиво произнёс:
- Никогда ещё не резал человека.
- Ну и как?
- Да, вообще приятного мало.
Боль стихала. На смену ей медленно растекались спокойствие и умиротворённость. Это меня насторожило.
- Что там? – спросил я.
- Стихает понемногу. Перевязывать?
- Нет. Пусть ещё немного.
Тишина. Краем глаза я увидел, что в воде плавают красные комки. Казалось, что тело, теряя кровь, становится легче и легче, а мысли приобретают ни с чем не сравнимую ясность и целомудренность. Боль почти не беспокоила. Но я не имел понятия, до какой степени можно продолжать пускать кровь, чтобы не потерять сознание. Страх сделать повторную ошибку заставил меня прекратить процесс:
- Всё. Затягивай, – сказал я безразличным тоном.
Поп ждал этих слов. Наверно, моё лицо заметно побледнело.
- Сильнее, - скомандовал я. – Течёт?
- Ещё – да. Но уже слабее.
- Сейчас, сейчас всё затянется.
Спустя несколько минут Поп констатировал:
- Перестало.
- Пусть немного присохнет. Вытри пока руку, осторожно.
Потом тоже самое повторил он. Но во мне процесс кровопускания не пробудил никакого интереса. Я сидел, уставившись в одну точку, и чувствовал, как начинает кружиться голова.
План «очищения» был завершён. Мы отправились спать. Я, будто почти невесомый, с наслаждением шёл к своей кровати.
Поп, как всегда, помог мне раздеться, и я лёг в разобранную постель. Мысли… О чём я думал в тот момент? Неважно. Главное, что впервые за многие месяцы до этого мне было так спокойно и легко на душе. Возможно, именно в тот момент я смог приблизиться к пониманию слова «душа», потому что тело в ту ночь, казалось, перестало для меня существовать. Были только светлые мысли непорочности. Никогда больше я так крепко не спал.
Утром объявили подъём. Проснувшись, я почувствовал, что всё не так уж плохо, как кажется. Голова слегка кружилась, правая рука затекла, стала тяжёлой и слегка синюшной. Снимать повязку я побоялся – вдруг задену рану, как польётся… К обеду решился, обнаружив, что почти не чувствую пальцев…
С тех пор у меня на правой руке запечатлён довольно широкий шрам. Иногда меня спрашивают:
- Откуда это у тебя?
Рассказывать правду долго и стыдно, но не менее тяжело осознавать, что в этот момент думают о тебе люди: «Попытка суицида – слабак».
Я бездарно вру:
- Обжёг о печку в детстве.
Ответ обычно пропускают мимо ушей. Во лжи не уличают – то ли из вежливости, то ли из сострадания.
У меня много шрамов, но их не видно: они в душе. Можно, конечно, шрамы «замазать» самооправданием, но забыть о них никак нельзя.