изотоп Зефира'36 : Брызги шампанского. Часть первая

Каково было христианское имя Каклеты, затруднялся ответить даже он сам. Но, положа руку на сердце, это мало кого волновало в нашей кампании. Все мы, заносчивые юноши с еще по-детски полыхающими щеками, возомнившие себя чуточку взрослыми, уважали Каклету за то, что он относился к нам как к равным. Ранимое подростковое самомнение тешило то, что по-настоящему взрослый дядька, а на вид Каклете было под тридцать, стрелял у нас сигареты, когда мы собирались подымить у него в котельной, пил с нами дешевое вино и играл в «короля». А крепкое пожатие его мозолистой, с проступавшими венами, вечно грязной кисти заставляло чувствовать себя «мужиком».
Котельная, где, как вы поняли, работал Каклета, была постоянным местом наших посиделок. Наш взрослый приятель не только там работал, но и жил. Топчан в маленькой комнатушке под лестницей был его постелью, а остальную обстановку дополнял стандартный, для разнообразных рабочих комнат отдыха, шкаф из ДСП и неизвестно где добытый круглый стол. Месяцев семь назад, мы, всей дружной компанией, помогали этот стол собирать. Весь сбор состоял из процесса закрепления столешницы к аляповато-фигурной треноге. А поскольку комплектных винтов не было, каждый приволок из дома горсточку саморезов всех возможных калибров. Потребовалось всего только восемь штук, а остальные Каклета засыпал в коробочку из-под одеколона и спрятал в своем шкафчике. И за время пребывания в комнатушке, стол успел побывать и в роли зеленого сукна казино – во время наших карточных баталий, а устланный старыми газетами, коих у запасливого Каклеты имелось превеликое множество – и ресторанной мебелью. От плодового вина, которое Каклета ласково называл «компотик» юноши хмелели быстро, газеты сметались, и столешница превращалась некое подобие холста, где каждый стремился реализовать свои художественные замыслы. Кто каллиграфически, перочинным ножиком, писал «ХУЙ», иной рисовал чертиков, принесенным из дома фломастером, только Мотька всегда рисовал голых баб. Порождения юношеского мозга в период полового созревания были в одинаковых позах: лежали на спине, широко раздвинув ноги, а над пиздой, спелыми семенными огурцами, торчала пара грудей.
Мотька был старшим в нашей полудетской кампании. Заводилой и вожаком. Помню, когда нами верховодил упитанный Женька, сын директора сахарного завода, мы, дети в общем-то обеспеченных родителей, смотрели на Мотьку свысока. Мать его работала уборщицей на камвольном комбинате, отца не было – рано ушел из жизни, отравив организм суррогатным спиртом. После смерти отца мать тоже начала топить горе в «Московской» и Мотька, как перекати-поле, одинокий и ненужный, слонялся по подворотням. Но однажды, тихим майским вечером, Мотька, весь такой невозмутимый, подрулил к нашей кампашке, за грудки выволок из толпы Женьку и смачно, четко поставленным ударом, разбил ему нос, что называется «в юшку». На Женькин крик вылетел отец. Мотька, как полоз, стремительно юркнул в подвал, защелкнув за собой дверь. Дядя Саша, поколотил в дверь кулаками, выругался и, тяжело дыша, вошел в парадную. Спустя пару минут на Мотькиной кухне зажегся свет. Тетя Мария, так звали мать хулигана, видимо спьяну, начала крыть директора такими нелестными выражениями, с такими сочными идиоматическими оборотами, долетавшими вполне внятным обрывками из открытой форточки, что охаянный и униженный мужчина поспешил ретироваться с ее законных квадратных метров.
После этого случая, Женьку мы видели только по дороге в школу, а он учился в центре, в заведении с углубленным иностранным и математикой, или по возвращении из нее. Во двор упитыш не выходил. А спустя три месяца, когда отца взяли на повышение в область, он вообще исчез, по причине смены места жительства. Мотька же наоборот, ходил по двору королем. Проходя мимо нашей тусовки, умолкавшей, стоит тому появится на горизонте, всегда ехидно улыбался и щелкал пальцами. Ждал, подлец, когда мы доспеем. А плоды ему пожинать пришлось совсем скоро. Если авторитетного Женькиного отца уважали и боялись даже приблатненные старшеклассники, то теперь мы были легкой добычей в их хищных глазах. Нас преследовали постоянные поборы, после которых припасенная мелочь перекочевывала в карманы модных «дудочек», которые носили акселераты. Но некоторые сопротивлялись, или, по крайней мере, пытались. В числе отказников был и я.
В конце августа, ранней вечерней порою, я, зажатый в угол, прикусив кровоточащую губу, упорно отпирался от экспроприации карманных денег представителями совсем не трудового класса. Трое на одного – все было не в мою пользу. Но отец учил драться до последнего, а заветы родителя я считал законом. Кока, белобрысый, со свиными бесцветными бровями, ударил под дых. Я перегнулся, дыхание перекрыло. Из последних сил я сильнее вжался в угол, спиной почувствовав уколы выступающей из блочной стены гальки. Кока схватил меня за подбородок, задирая поникшую голову, склонился и прошипел прямо в лицо:
- Не кочевряжься, малый. А то еблище разукрашу. Гони монету, сучий потрох.
От зловонного дыхания, и брызг слюны, вылетавшей микроскопическими капельками из щербатого рта, стало тошно. Я решил, что эта тварь не получит мою трешку, выделенную мамой для похода в кино со Светкой и двух пачек пломбира. Уж лучше пусть побьют, пусть «разукрасят» лицо, но эта помойная гнида не получит ничего. «Лучше смерть!» - мысль, сверкнувшая под черепной коробкой, была ярким образцом юношеского максимализма. От сильного удара в переносицу из глаз посыпались искры и что то соленое попало в рос с верхней губы.
- А-а-а-а, сууукиии! Получите! – крик донесся как бы из ниоткуда. – Получите твари! На, сука! На!
Произошло невероятно. Оказывается, слоняющийся без дела по вору Мотька увидал, как три великовозрастных «лба» зажали меня в углу. Видя, что намечается избиение неравными силами, Мотька, не долго думая, выломал штакетину из заборчика, окружавшего клумбы перед домом и ринулся в атаку, по древней традиции оглашая двор нечеловеческими воплями. Огретые по спине сообщники Коки поспешили ретироваться, а самый главный «рэкетир», схлопотав по башке валялся в грязи, перепачкав нежно-синие «дудочки» и завывая.
- Бей! – Мотька, крепко схватив руку, подвел меня к обидчику.
- Но зачем. Пусть уж…
- Бей! В живот бей! Ногой! – нечаянный спаситель, оборвав меня на полуслове, требовал действий. Я ударил.
- Еще! – я повторил.
- Сильнее! – я начал лупить обидчика. В начале бил несмело, с долей жалости. Но гнев, праведный гнев, шумевший в голове, горечь прежних обид, ввели меня в экстатическое состояние. Я исступленно метелил Коку, и, вполне возможно, убил бы его, если бы Мотька не рванул меня за плечо.
- Хватит. А то ты разбушевался. Сразу бы так – в миг бы отвязались. – Мотька улыбался, глядя на корчившегося, как земляной червяк на солнцепеке, Коку. А меня трясло, как хорошего рысака перед забегом.
- Пошли. Надо тебе лицо ополоснуть. – Мотька ухватил меня за рукав и мычащего, то ли от боли, то ли от лихорадочной звериной злобы, поволок к колонке.