Унтер-офицерская вдова : Ольга, мастер-универсал.

- Когда, ты говоришь? В начале октября? - злобно нажимаю на "отбой", не дослушав ответа.
Прошлый раз было начало июля, а ещё более прошлый раз - начало января.
Пошел ты к черту, думаю я, широко шагая по улице, так думают и широко шагают в эту минуту миллионы русскоговорящих женщин, а миллионы нерусскоговорящих думают это в переводе на свои языки. И тоже широко шагают. Не нужен мне никакой октябрь, я в октябре буду далеко от того места, куда ты собираешься приехать, я буду в расхваляемом всеми раскосом Вьетнаме пить сок манго по цене сорок рублей за литр, танцевать в ботинках на Кубинском песке и шляться вокруг Стоунхэджа, рассчитывая, что мне наголову свалится один из мегалитов.
- Здрасьте, - коротко здоровается со мной Ольга и взмахом руки указывает дорогу к парикмахерскому креслу.
Резким движением заматывает мою шею в одноразовый ошейничек, пластает сверху темно-синий виниловый пеньюар с изображениями ножниц, расчесок и другого родственного инструментария.
Желания смотреть на себя в зеркало нет никакого, и я закрываю глаза.
Ты звонишь мне в три часа ночи и вежливо осведомляешься: удобно разговаривать? Разумеется, удобно, хоть рядом и просыпается в недоумении личный муж и ласково подсказывает мне, что времени - три часа ночи. Выхожу в кухню, стою босиком, мерзну.
"Я хочу, чтоб ты сосала только мой хуй", - четко отделяя слова друг от друга, говоришь ты и разъединяешься там у себя, минус девять часов, плюс десять тысяч километров.
Муж выходит из спальни, и спрашивает, нельзя ли сделать так, чтобы мой пиздобол не звонил по ночам. Часовые пояса, неопределенно говорю я, пялясь в темное окно на обрывок луны, муж машет рукой близ моего лица и предлагает научить пиздобола прибавлять девять к числу. Потом он сердится на явный абсурд происходящего и желает пиздоболу всего наихудшего, степень детализации потрясает.
Я завариваю чай, и до утра мы разговариваем. Почти не ругаемся.
Утром, как водится, хором жалеем, что не спали.
- Оля, так рада видеть, я буквально пропадала без вас, представляете, никто, никто не подстригает меня так, как вы... казалось бы... оболванить женскую голову под почти ноль... И все не так! Что же случилось? Оля, вас ведь полгода не было, да что полгода... больше...
- Больше. Девять месяцев, - соглашается Ольга, брызгая на меня из пульверизатора, - случилось, как не случиться...
Какое-то время она молчит, неодобрительно оценивает мою текущую прическу. Цокает языком. Как будто ее чувство прекрасного сильно ущемлено.
- Дом у нас сгорел, - размеренно продолжает она чуть погодя, - мать я похоронила... мужа потом проводила...
В ужасе я хочу прижать руки то ли ко рту, то ли к сердцу, но, плотно увернутая в темно-синий чехол, просто молчу.
Я знала Ольгин дом, там она работала в смутное время перемен - переходя из одного салона в другой. Это был перекосившийся на обе стороны домик-когда-то-пряник. Я знала Ольгину мать - бравая пожилая дама с градуированным "каре". Я знала Ольгиного мужа - некто из категории красавцев, бывших двоечников, теперешних гедонистов.
- А... муж... тоже?.. - нерешительно спрашиваю я, неловко уточнять такие вещи. Проводила. Это может означать, что угодно.
- Да нет, - успокаивает меня Ольга, - нет, что ты. Муж сидит в тюрьме.
Я молчу, тупая.
- Да что больно-то рассказывать, новый год, называется, отметили...Часов в семь уж, наверное, вечера, любимый вернулся с дежурства, мать у меня жила, ну куда ж ее, с шейкой этого самого бедра, на кухне спала, сбоку там и сверху, типа на полатях - рядом с кладовкой, помните? Правильно. Сели, выпили, я выставила закуску, огурцы-помидоры-салаты, холодец, селедка, все. Плохо ли? Я, мать, любимый, сестра позже присуседилась, прям зашла и говорит: а можно к вам присуседиться, мы как пошли ржать!.. Как будто она не в своем доме, как будто мимо проходила.
...Новый год мы тоже отметили неплохо. Когда ты летишь над Тихим или каким там океаном, я ничем не могу заниматься, кроме как ожидать новостей об авиакатастрофах, обнаружив твой рейс в списке прибывших на сайте Шереметьево, я обессиленно напиваюсь.
- Телевизор, покушать, спокойно сидим, настоящая семья. Ну и сидели-сидели, мать с костылями, хорошо бы молчала, а то, как откроет рот, все одно: суки-падлы, суки-падлы, уже и сама не знает, кого она. Год проводили, под суки-падлы, сестра все речь Президента ждала, чего этот Президент ей сдался... Потом гулять пошли, петарды и все такое, мой Любимый привез тучу этих салютов и черт-те знает чего, бенгальских огней. Долго так валандались, как сосульки промерзли, ещё и водку пили на свежем воздухе, для согрева, бутылку на двоих. Слышали сирены-то пожарные. Так кто ж знал. Что это про нас.
...Обессиленно напилась я в пять вечера 31 декабря, потом уснула до следующего утра, и был уже новый год, каким бы удивительным это не показалось. Муж ещё не вернулся из компании друзей. Я сварила кофе. Ты уже даже долетел из Москвы, это недалеко - по сравнению с десятью тысячами километров, естественно. Наверное, я была счастлива, сейчас трудно об этом.
- Конечно, сначала и в голову не пришло, и нисколько, что это мы горим. Думала, напротив, через проезд, там такая же развалюха. Бабка живет, лет сто ей. Одна, сумасшедшая, к ней дочь приходит, поесть приносит, а она не вот прям взяла и съела, а для начала с песком смешает, специальная у нее бочка с песком, говорит: чтоб раком не болеть, чепуха, конечно, а ведь не болеет с другой стороны, все как-то живет. Ну что, ну что, все почти вот рассказала, пришли - дома нет, от руин пар подымается, вонища страшная, кругом народу, соседи, пожарные, милиция. Вместо петардов-то. Салют нехилый. Все - ни чашки, ни ложки. Ни одеяла. Все.
...Ты позвонил в домофон, я сухим горлом отвечала, что зачем ко мне, ты что, не надо ко мне, я обещала, что не буду дома, а ты сказал, а мы на лестнице, я не могу, я не могу уже, и я выскочила не лестницу, ты прыгал уже через две ступеньки на наш четвертый этаж без лифта - старый дом. До сих пор не знаю, спали соседи, или наблюдали в зрачки глазков за тем, как ты стянул с меня одну спортивную штанину с адидасовским трехполосьем, оставив другую болтаться на левой ноге, а майку даже немного порвал, она цеплялась за уши, вот что, оказывается - у меня большие уши. Я мало что соображала, в радости упала на колени, на покоцанную метлахскую плитку, ты что-то мешкал, возился с ремнем или молнией, я чуть не плакала от нетерпения, потом задвигался уже наконец во мне, а я сказала, задыхаясь от счастья, не кончай только вовнутрь, а ты сказал, иди ты нахуй я буду, а я сказала, тогда давай в иную нутрь, и ты переехал в иную.
Потом рассмеялся сдавленно и спросил а помнишь когда мы первый раз ты сказала трахни меня в жопу я был удивлен никто ещё так не предлагал мне заняться анальным сексом.
Помолчи простонала я. Ах ты сука медленно и страшно произнес ты ты даешь в жопу мужу отвечай ты даешь в жопу мужу отвечай ты сука врешь мне всю нахуй жизнь испортила дрянь ты врешь мне ты всегда врешь.
А ты мне не испортил?- хотела я заорать, оглушительно так заорать, - со своими десятью тысячами километров и двумястами пятьюдесятью тысячами долларов в год, но ты тихо-тихо прошептал: ненавижу тебя, как я тебя ненавижу, и ушел, даже штаны не застегнул. Остановился в следующем проеме лестницы для этого. Не позвоню тебе, тварь! - гулко сказала мне лестница. Позвонил, конечно.
Господи, Господи.
- Ну мама-то сгорела тогда. Не успела выйти из дома, дверь открыть. Костыли от нее далеко лежали, алюминиевые, целые нашлись на кухне, ползла к ним, да не доползла. А на окнах-то на всех решетки, первый этаж, центр города, как без решеток.
- Нормально? - спрашивает Ольга, ероша рукой на моей голове короткий традиционный "ёжик".
Нормально, молчу я.
- Ну и вот, а потом пожарники сказали: поджог и нашли канистры с бензином, то есть уже без бензина, но канистры. До сих пор не могу поверить, что это Любимый. Ну он мать недолюбливал всегда. Но чтобы так. Костыли чтобы прятать. Это, конечно, для меня был шок.
Ольга шумит на меня феном.
- Да я сама не знаю, что со мной произошло-то. Реактивный психоз, доктор сказал. Ага, в психбольнице. Называется ещё: дурка. Спасибо, сейчас все нормально. Здорова, как бык. Лекарства только принимаю. Разные там. Чтоб не думать лишнего.
Она заботливо разворачивает меня из темно-синей синтетической простыни. Мои колени отплясывают странный танец. Пальцы и губы тоже.
- Ну вот, другое дело, - любуется Ольга своей работой, хотя дело осталось то же самое.
Я лихорадочно быстро вынимаю деньги из старого и черного кошелька, роняю монеты, карточки скидок и корешок платежки за квартиру, неловко собираю все это вместе с ошметками грязи и собственными волосами, кладу купюры на стол - Ольга не берет денег из рук, это плохая примета, строго говорит она, я не спорю. Никогда не спорю.
В кармане верещит мобильник, не глядя, сбрасываю звонок.
Не слишком ли я преуспела в своем желании "не думать лишнего"?
Спускаюсь на улицу, щеки горят, поправляю воротник плаща, что-то падает на ладонь, слеза.
Ерунда, я постоянно реву. Ничего это не значит, ну просто абсолютно.
...Врушка и тварь, все-таки сообразила, что начало октября - уже послезавтра.