Або Ибо : ДАУНДОК

Миазматический литмикс с неизменной концепцией

Основные ингредиенты: мегатонны дерьма – разноцветные комиксы – копипасты всех времен и народов – поганые матерные словечки – канцеляриты – добрые и злобные мутанты – адские саундтреки с джазами и роканроллами – психоделические трипы – бесконечные множественные катарсисы – имитация катарсисов – экзистенциально-метафизический терроризм в переносном смысле – инфантилизм – амбициозный нарциссизм – снобизм – похуизм – алкоголизм – оголтелый расизм – оголтелый либерализм – оголтелый тоталитаризм – глумление над всеми святынями мира – грамматические и синтаксические ошибки – мастурбация – порнография – безопасный секс – педофилия – тыща смертных грехов – жопы – сатанизм – отчаянная безысходность – проституция – зловещая казуистика – предсмертные записки – драйвовый пиздец с двоичной кульминацией и многое другое (бонусы и скидки ищите внутри микса).
Место сборки Даундока: Млечный Путь, Солнечная система, планета Земля.
Датировка: 20 августа 2008 года – 4 октября 2009 года.
Автор микса – литджокер Або Ибо.
ВНИМАНИЕ!
Литджокер предупреждает: несовершеннолетним, беременным и православным лицам чтение Даундока запрещено категорически!
Любые совпадения нереала с реалом – случайны. Все персонажи – реально нереальны.
Список изнасилованных текстов, авторов, копирайтов и брендов не приводится в целях обеспечения нереальной вседозволенности.
Ссылки на реальные песни, не имеющие никакого отношения к нереальным песням Даундока, приведены в квадратных скобках[ ]. Полный список реальных песен находится за счастливой концовкой микса.
Литджокер также особо подчеркивает, что к круглым скобкам ( ) он не имеет никакого отношения.

Две замиксованные копипасты по цене одного эпиграфа.

«Киллер проснулся и пошел работать в ночную смену».
[Строчка из песни «Пиздец» группы «Зы Дорз»]

«…телка пришла в отчаяние.
– А что мы будем грызть, когда закончатся семечки? – Она схватила гопника за толстовку и с силой тряхнула. – Скажи, что мы будем гры-ы-ы-ы-зть?!
Гопнику понадобилось протусоваться на районе двадцать пять лет – ровно двадцать пять лет, минута в минуту, – чтобы наконец-то врубиться в тему. Пацан почувствовал себя особенно чотким, когда чисто конкретно ответил:
– Сушки.»
[Последние строчки из текста «Гопник на хуй никому не нужен», автор – некий магический террорист Гаврила Маркос]

МИНУС СЕМЬ

Однажды вечером Ю. очнулся в плотном людском потоке.
Толпа стиснула Ю., он не мог даже пошевелить головой, чтобы посмотреть, куда его заносит. От немытых тел и потной осени его укачало, к горлу подступила кислая рвота.
Когда клещи разжались, и пассажиры ринулись на штурм желтого автобуса, Ю. отскочил в сторону, спрятавшись за стеклянной остановкой. Отдышался, и тошнота прошла.
Глядя на людей, спешивших домой после рабочего дня, Ю. с ревностью думал о том, что сейчас некуда спешить только ему одному.
Ю. потерял память. Кроме имени, не помнил ничего.
Ю. почесал нос указательным пальцем и впал в ступор. Бонус у амнезии был сногсшибательный.
Указательный палец был черным. Ноготь, подушечка и торчавший сбоку заусенец – все было цвета свежезакатанного асфальта.
Ю. попытался заставить себя свыкнуться с мыслью, что превратился в негра (это может случиться с каждым). Присмотревшись к пальцу, Ю. заметил второй бонус: он стал супернегром! По черноте палец Ю. мог смело даст фору пальцу любого, пусть даже самого лилового негра из бассейна реки Конго.
Насколько было известно Ю. (память ему отшибло не полностью, кое-какая эрудиция осталась) у африканских аборигенов ногти на пальцах розовато-коричневые, кожа на ладонях светлее, чем на тыльной стороне, да и вообще: их черные тела имеют десятки, если не сотни оттенков.
Но руки Ю. были черными абсолютно – цвета черной дыры.
Ю. забился в щель между остановкой и красным автоматом с надписью «Лока-Кола». Убедившись, что за ним никто не подглядывает, Ю. спустил джинсы и внимательно просмотрел нижние части тела. Все то же самое: лодыжки, коленки, бедра, мошонка, половой член, волосы на лобке, живот… Чуть выпуклый пупок, и тот был черным.
В заднем кармане нашелся бумажник. Ни визиток, ни кредиток – ничего такого, что могло бы установить личность владельца. Бумажник туго хрустел зелеными купюрами, но настроение Ю. осталось прежним – ниже низшего предела.
Из потайного отделения бумажника Ю. вытащил тонкое зеркальце размером с игральную карту. Смахнув с блестящей поверхности белую пыль, Ю. глубоко вдохнул, как ныряльщик перед погружением, и развернул зеркальце на себя.
Третий бонус шокировал! Глаза Ю. были неестественно выпученны, а черные белки были начисто лишены зрачков (зрачки никуда не делись, иначе бы Ю. ослеп, просто зрачки утонули в черных белках).
Кожа на лице, разумеется, тоже была черной.
Открыв рот и, высунув кончик черного языка, Ю. облизнул черные зубы.
Самым парадоксальным бонусом амнезии был четвертый.
По идее лицо Ю. должно было иметь характерные негроидные черты: широкий плоский нос, толстые губы, курчавые волосы. В общем – мама Африка.
Однако черты лица указывали на то, что Ю. был типичным представителем европеоидной расы: волосы прямые, лоб высокий, нос узкий, губы тонкие.
Отдышавшись и смахнув испарину с черного лба, Ю. осторожно высунул башку из-за остановки.
На востоке открылся вид на городскую окраину.
Морда спального района уткнулась в метро.
Грязный, с похмельным налетом язык улицы был оцеплен палатками, как гнилыми зубами. Между палатками оживленно копошились местные аборигены. Они пили баночное пиво, звонко хрустя семечками. Многие восседали на корточках, словно приготовившись сходить по большой нужде.
На западе между оранжевыми рядами новостроек мелькал закат. В той же стороне виднелся густой зеленый парк.
Ю. по-тараканьему заполз обратно за автомат с «Лока-Колой». Да, в таком виде на улице лучше не показываться. Разумно рассудив, что в убежище следует оставаться до полной темноты, Ю. прижал ладони к лицу и свернулся калачиком.
На крыс, которые терлись о его колени лысыми хвостами, он внимания не обращал. Ю. мучила тупая ноющая боль в пояснице, как будто накануне его отделали сапогами. Еще его адски плющило: голову распирало повышенное давление.
Влажная ладонь сумерек накрыла городскую окраину через час.
Теперь от метро доносились хищные звуки джунглей: местные аборигены вели ночную охоту на пассажиров, опоздавших на последний поезд. Истошные крики добычи терзали окрестности пораженческим эхом.
Пора!
Ю. разделся догола, чтобы полностью слиться с ночью. Оставив крысам бумажник, синие джинсы, белую футболку и бежевые кроссовки, Ю. выскользнул из норы и почесал по скользкому асфальту в сторону парка, который притягивал, как спасительный магнит.
Он решил переночевать в лесу.
Ночь была густой и вязкой, как нефть, кожа Ю. служила отличной маскировкой.
Идти босиком было мучительно больно, – бутылочные осколки и рваные края пивных банок вспарывали ступни, – но Ю. ни разу не вскрикнул; даже когда распухшие ступни стали размером с калоши пятидесятого размера, он и рта не открыл, чтобы стоном облегчить боль.
Над улицей кружили вороны, их невидимые тени, похожие на бумеранги, путались под ногами, а карканье отзывалось мурашками на спине.
Луна выглянула из-за тучи, как яркий белок из-под нахмуренной брови.
Ю. почудилось, что вместо луны на черную парковку неба выкатился огромный белый джип. За рулем показался изящный силуэт.
Ю. потер глаза: фигура не исчезла, наоборот, стала четче.
Девушка открыла дверь авто, и, расправив руки, полетела на Ю.
Он стиснул зубы и прищурился, чтобы устоять перед воздушной волной, устремившейся к нему. Но столкновения не произошло: девушка беззвучно опустилась на землю и, мягко ступая, подошла к Ю.
Шизофренической красоты. На бледном породистом лице сияли бирюзовые глаза. Легкая, стройная и воздушная. Белые волосы цвета лебединого оперения, а кожа на лице, как поется в унылой песенке группы «Рыдаюхед», мэйкс ми край [1]. С кончиков тонких пальцев свисали длинные красные ногти.
На блондинке одежды не было – наготу прикрывало розовое облачко.
– Меня зовут Францина, – блондинка рассмеялась.
Ю., прикрыв ладонями пах, учтиво поклонился.
– Ю.
– Куда ты идешь?
– В парк.
– Я тебя подброшу, – прошептала Францина и бросила ему в лицо горсть белой пыли.
Острый, как лезвие бритвы, запах вспорол брюхо ночи, на улицу брызнул яркий операционный свет.

МИНУС ШЕСТЬ

…где я? – спросил Ю., очнувшись от острой рези в ступнях и тупой боли в пояснице.
– В лечебнице, – ответила с подоконника Францина.
Ю. приподнял голову с кушетки.
Белая комната, похожая на приемный покой. В помещении шелестел джаз и благоухало мандаринами. За спиной блондинки, одетой в розовый халат, покоилось высокое зарешеченное окно с открытой форточкой.
– Что за лечебница?
– Неровные ванны.
– Нирвана?
– Да нет, в два слова: «Неровные Ванны». Название такое. Здесь издавна практикуется водолечение, а ванны от длительного употребления стали шершавыми.
– Ты медсестра?
– Обычная пациентка. Просто иногда мне разрешают встречать вновь прибывших. Ты тоже станешь пациентом, если сумеешь понравиться главному врачу.
– Понравиться?
– Лечение в «Неровных Ваннах» считается привилегией. Кого попало сюда не кладут.
– Понятно…
Францина потянулась по-кошачьи, белые волосы распушились, а бирюзовые глаза, чуть раскосые и с поволокой, как у недельного котенка, сузились. Блондинка начала плавно расчесывать пышную копну розовой расческой. От неторопливых животных движений, наполненных уютом, Ю. потянуло в сон.
– Можно я посплю? – он зевнул, – голова что-то раскалывается.
Францина посмотрела понимающе.
– Спать нельзя. Сейчас подойдет доктор. Если ты заснешь, он сочтет это неуважением к себе, мол, не смог новичок дождаться осмотра, и тебя вышвырнут на улицу. А тебе это надо? Я не врач, но даже мне видно, как ты нуждаешься в госпитализации. Потерпи десять минут, а выспаться потом успеешь.
Ю. захотел встать с кушетки, чтобы подойти к окну и вдохнуть свежего воздуха, но не смог: помешала розовая смирительная рубашка, а щиколотки были стянуты кожаными ремнями.
– Смирительная рубашка? Зачем? Это что, психбольница?
– Да нет же. Это – лечебница «Неровные Ванны».
– Почему меня связали? На каком основании?
Францина промолчала с гадкой улыбкой.
– Развяжи меня, я же не кусаюсь.
Блондинка рассмеялась:
– Не хочу проверять. А вдруг?
– Насколько я помню, раньше за мной такого не замечалось.
С неожиданной, давно накопленной для прыжка энергией Францина сорвалась с подоконника и, подскочив к нему, завопила:
– За мной тоже!
Зубы блондинки вонзились в правую щеку Ю.
Ю. вскрикнул – упершись носом в его лицо, Францина с визгом грызла щеку, налитый кровью левый глаз бешено вращался напротив правого глаза Ю.
«Башкой!» – приказал он себе и, размахнувшись шеей, как плеткой, ударил Францину в лоб. Блондинка разжала зубы и упала навзничь.
«Сучка», – резюмировал Ю., сплюнув кровь.
Он ждал врача долго – не десять минут, а гораздо дольше. Однако время его успокоило, руки перестали дрожать.
Францина мирно валялась перед кушеткой. Иногда она открывала глаза и ловила тупым взглядом глаза Ю., но его это не беспокоило – теперь он знал, каким приемчиком можно остановить сумасшедшую.
Вокруг по-прежнему шелестел джаз. Мысли Ю. сонно текли по свингу назад – в сторону прошедшего времени…
Музыка показалась знакомой… Ю. вспомнил название альбома. Точно: «Как бы блюю». 1959 год. Записано трубачом Музлом Дэвисом в Нью-Орке [2].
Ю. догадался, что отрывок памяти вернулся из-за стресса, учиненного Франциной.
Из раны текла кровь и щекотала щеку: больно не было, но ощущался жуткий дискомфорт. Щека зудела, чесалась и ныла. А вот боли в ногах и пояснице Ю. почему-то почти не чувствовал.
Он опустил подбородок и посмотрел на грудь: черное пятно крови медленно ползло по розовой смирительной рубашке к низу живота.
Вскоре щекотка стала нестерпимой. Ю. принялся мотать головой, как веером, полагая, что воздушные обдувания утихомирят зуд. Зуд не исчез, но кровавые брызги, разлетевшиеся по сторонам, пометили белые стены приемного покоя россыпью черных точек.
«Интересно, меня за эти художества накажут или не накажут?» – подумал Ю. в тот момент, когда открылась дверь и вошел человек в белом халате и белых валенках.
«Наконец-то», – подумал Ю.
Давно за шестьдесят. Низенький и толстенький. Седой как лунь, с жидкой козлиной бородкой. Лицо морщинистое, но местами с угреватой, как у подростка, кожей. Старикан стремился придать себе инфернальный вид, деланно хмуря брови и перекатывая желваки. Однако многолетняя привычка казаться зловещим сыграла с ним шутку: лицо доктора светилось придурью. У зеленых и, в сущности, очень добрых глаз не получалось быть строгими.
Врач пристально посмотрел на Ю. и сказал:
– Вы совершенно напрасно испачкали стены своей кровью. Теперь их придется кому-то отмывать, и маловероятно, что этим кем-то будете вы.
– Если вы меня развяжете, я возьму тряпку с ведром и вымою вам всю больницу, – ответил Ю.
– Торговаться со мной не советую, – доктор улыбнулся. – Меня зовут Вячеслав Петрович, и я здесь главный врач. Обращаться ко мне можно просто – доктор. Сейчас я выясню, нуждаетесь ли вы в нашей помощи. Я задам несколько вопросов.
– Постараюсь быть искренним.
– Не сомневаюсь, – сказал Вячеслав Петрович, взял стул и направился к Ю..
Приблизившись, пнул ногой Францину, и та, шипя по-змеиному, заползла под кушетку.
Затем доктор поставил стул, задев коленку Ю., извинился, немного отодвинулся, но все равно в итоге он сел впритык к Ю., и было видно, что такая близость врача ничуть не смущает.
– Болит щека? – спросил доктор.
– Нет, но чешется сильно.
– Потерпи, скоро мы тебя полностью обработаем. И ноги заштопаем, и поясницу вылечим. Кстати, ничего, что на ты?
– Ничего.
Близость Вячеслава Петровича не раздражала, наоборот, располагала к откровенному разговору. Наверное потому, что от доктора пахло аптекой.
Главврач достал из кармана блокнот и щелкнул ручкой.
– Что тебя беспокоит?
– Да много чего… Дайте сообразить… Во-первых, я потерял память. Ничего не помню. Кто я, откуда – как отрезало…
– Пьешь много? Как часто? Какие напитки предпочитаешь?
– Не помню.
– Наркотики?
– Не знаю… Не исключаю.
– Когда и где очнулся?
– Вчера вечером на автобусной остановке.
– Когда очнулся и понял, что не ничего не помнишь, испытал сильный шок? Паническая атака была? Потливость, одышка? Кричал, звал на помощь?
– Да нет, что вы! Я и пикнуть не смел. Спрятался за автобусной остановкой и сидел там до наступления полной темноты. Сидел и не высовывался.
– Почему? Ты людей боишься?
Ю. неприязненно взглянул на доктора.
– Как это почему? Вы что, не видите? Я же абсолютно черный! У меня черные кожа, глаза, зубы, язык и уши! Все у меня черное! Я же, пардон, черножопый буквально! Я – супернегр!
Вячеслав Петрович подвинул стетоскоп, висевший на шее вместо галстука, и задумчиво почесал горбатый кадык.
– Ты ощущаешь себя черным в каком контексте? В расовом? Религиозно-мистическом? Экзистенциальном? Музыкальном?
– Да нет же, Вячеслав Петрович, мне дерматолог нужен! Еще меня адски плющит! У меня давление повышенное! И окулист нужен! Посмотрите мне в глаза!
Доктор прищурился подслеповатыми зелеными глазками.
– Пучеглазие. Но это не смертельно, Ю., не переживай.
– Дайте мне зеркало! – взвизгнул Ю., – или покажите мой указательный палец!
Мягко улыбнувшись, Вячеслав Петрович начал вышагивать по приемному покою.
– Извини, Ю., но зеркал в «Неровных Ваннах» мы не держим. По соображениям безопасности, разумеется. Мало ли что, осколки там всякие, венки резаные… А пальчики твои пусть пока в рубашке побудут.
– И какого я по-вашему цвета? – сухо спросил Ю.
Доктор снова сел напротив Ю.
– Бледно-серо-зеленого. Извини, но цвет твоего лица вопит благим матом о многодневном запое. Щетинка недельная, отечность. Подлечиться тебе надо и нервы в порядок привести. Минералочки попить.
– Так вы мне поможете, Вячеслав Петрович?
– Вроде интересный случай… Сложный, да… Явно что-то посерьезнее амнезии, – доктор хлопнул ладошкой по коленке Ю. воскликнул: – Да, ты не волнуйся! Я обожаю запущенных! И память твою мы непременно восстановим и цвет лица освежим! Отныне считай «Неровные Ванны» своим родным домом.
Из-под кушетки зааплодировала Францина, в покой вбежал огромный бритоголовый санитар и заорал: «Поздравляю!»
Джаз грянул в полную силу: ударник заиграл соло, не скупясь на молотьбу по меди. Запах мандаринов в помещении стал острым и слезоточивым.
– Можно мне поспать? – закричал Ю.
– Нужно! Сегодня выспишься по-настоящему! – заорал в ответ Вячеслав Петрович и жестом приказал санитару сделать Ю. укол. – Когда проснешься, будешь чувствовать себя прекрасно! Гарантирую!
Бритоголовый достал шприц и размашисто прицелился. Игла вошла в плечо Ю. легко, как в бутерброд с маслом.
Глаза закрылись, Ю. покатился по сонному склону. Последняя мысль зацепилась за сучок, торчавший из бугорка памяти: на альбоме «Как бы блюю», записанном в Нью-Орке в 1959 году, барабанного соло не было и в помине.
Когда эти черти успели подменить пластинку?

МИНУС ПЯТЬ

Ю. проснулся в белой квадратной комнате.
«Не все так плохо», – подумал он.
Вячеслав Петрович сдержал слово: новый пациент «Неровных Ванн» чувствовал себя превосходно.
Ю. встал с высокой кровати, предварительно осторожно попробовав пол: резь в ногах прошла. В пояснице тупая боль осталась, но не сильная.
Пациент рассмотрел новую одежду: розовая пижама, удобная и мягкая на ощупь, розовые шерстяные носки. Тапочек почему-то не дали.
Ю. повернул голову и увидел в углу комнаты белый унитаз. Подбежал к нему и помочился. Скорчил рожу воображаемому зеркалу и плюнул в пенистый коктейль с черной мочой. Нажал на спуск воды, вернулся в кровать. Сунул голову под подушку и, задев повязку на правой щеке, дернулся всем телом: щека стрельнула током.
Адски захотелось курить. В легких началась утренняя чесотка заядлого курильщика.
Пациент вскочил и сделал быстрый круг по комнате в поисках сигарет.
К счастью, белая пачка нашлась на черном столе. Белая зажигалка лежала рядом с белой пепельницей. Ю. закурил, выдохнул серое облачко, по легким понеслись табуны мурашек.
На столе валялся белый мобильный телефон, из-под которого торчала записка.
Пациент развернул ее: «Позвони мне».
Аппарат был с двумя кнопками: «вызов» и «отбой».
Ю. нажал на кнопку вызова: послышались длинные гудки. Затем на линии что-то зашипело и щелкнуло, пациент напряг слух, приготовился сказать: «Алло!», но после щелчка в телефоне кто-то заржал, и наступила тишина. Ю. показалось, что телефон отключили от линии нарочно.
«Пранкеры долбаные», – подумал пациент.
Ю. швырнул телефон в стену. Телефон отрикошетил и угодил в правую щеку, – повязка лопнула, и брызнула кровь.
«Не будет мне покоя», – с тоской подумал пациент, подобрал телефон и пошел к унитазу, чтобы спустить в канализацию. Но как только Ю. собрался разжать указательный и большой пальцы, державшие трубку, она завибрировала, и раздался музыкальный звонок: что-то вроде циркового марша.
Пациент поднес телефон к уху и услышал бодрый голос Вячеслава Петровича:
– Добрый день! Это доктор. Как себя чувствуешь?
Ю. сел за стол и ответил:
– Чувствую себя неплохо, но сейчас из моей щеки идет кровь, поэтому мне не очень комфортно разговаривать. Да и поясница побаливает.
– Ничего, это нормально, – сказал Вячеслав Петрович.
Наступила пауза.
«Чего же в этом нормального?» – подумал пациент.
– Почему не задаешь вопросов об этой комнате? Разве тебе все равно: где ты, и что с тобой будет? – спросил доктор.
– Где я, и что со мной будет? – повторил Ю., пытаясь произнести слова с иронией.
Вячеслав Петрович прокашлялся.
– Ты непременно поправишься, поверь мне, мы вытаскивали и не таких тяжелых пациентов. Главное, ты духом не падай. Это всего лишь карантин в белой комнате уединения. Чуть-чуть одиночества тебе не помешает…
Пациент перебил:
– Может прямо сейчас прервем беседу?
– Дерзишь, и это хорошо: значит, идешь на поправку! – голос доктора зазвучал вдохновенно: – Давай так договоримся: я тебе на днях перезвоню, а ты пока потрудись составить для меня список вещей, которые могут тебе понадобиться. Как бы список твоих пожеланий. Бумагу и ручку найдешь на столе. Да и вообще – осмотрись в комнате. Лады?
– Лады, – вяло ответил Ю. и нажал на кнопку отбоя.
Вернулся прилив вчерашней сонливости, в голове стало пусто. Пациент снова закурил, но сил хватило только на пару затяжек. Ю. положил окурок в пепельницу, сунул сигареты с зажигалкой в нагрудный карман пижамы и поплелся к кровати. Упал и закрыл глаза.
Первые минуты лежал, не шевелясь, с замедленным дыханием. Переваривал окружавшую действительность.
Накануне Ю. не смог бы даже вообразить себя в таком положении: запертый, с кровоточащей щекой, с заштопанными ногами, чернокожий, в розовой пижаме, в розовых носках, беспамятный, но, тем не менее, кому-то нужный, – а как же иначе? – ведь его наверняка изучают, за ним наблюдают. Стали бы его держать здесь просто так? Отнюдь. Скорее всего, заболевание Ю., с медицинской точки зрения, уникально, и именно по этой причине для его лечения выделили отдельную палату.
Пациент начал вертеться в кровати, переворачиваясь с боку на бок, размышляя об уникальности, избранности и прочей ерунде, но эти мысли нисколько не поддержали, а только взбудоражили. Поясница заныла адски.
Ю. вспомнил, что пообещал доктору осмотреться в комнате и составить список нужных вещей. Для начала пациент решил выяснить, какие предметы в комнате уже имелись.
Люди, соорудившие комнату, никогда не посещали обыкновенного человеческого жилища, заключил Ю., внимательно рассмотрев помещение.
Пространство было белым, причем, не просто белым, а стерильно белым. От белизны резались глаза. Все предметы тоже были белыми, цвета офисной бумаги А4, за исключением розовой пижамы, розовых носков и черного стола.
Интерьер простой, ничего лишнего, только самое необходимое: электрическая лампочка под потолком, кровать, ванна, унитаз, раковина, холодильник, стол и стул.
Крупные предметы были расставлены по углам.
В углу, откуда пациент вел наблюдение, стояла кровать: при взгляде сверху на квадрат комнаты это был бы левый нижний угол.
Унитаз находился в углу напротив кровати (левый верхний), раковина располагалась там же, за унитазом.
Ванна с чугунными львиными лапками покоилась в правом нижнем углу.
Четвертый угол (верхний правый) был занят холодильником.
В самом центре комнаты царил черный стол.
Пациент начал ломать голову, гадая, как его сюда засунули, потому что никаких дверей, дыр, окон, нор, люков и прочих отверстий в комнате не было.
Чтобы убедиться в абсолютной замкнутости пространства, Ю. решил обойти всю комнату по часовой стрелке. Присев на краю кровати, пациент закурил. Докурив сигарету, он бросил окурок в сторону черного стола, – тот угодил точно в пепельницу.
Ю. счел это хорошим знаком и тронулся в путь, ощупывая белые стены.
По дороге к унитазу пациент сделал удивительной открытие: стены белой комнаты были стеклянными. Ю. прижал черную ладонь к стене: поверхность была гладкой и прохладной. Потер большим пальцем. Этот пищащий скрип ни с чем не перепутаешь. Точно стекло, никаких сомнений.
От кровати до унитаза пациент насчитал тринадцать шагов. Ю. зашел за унитаз, умылся в раковине и аккуратно, стараясь не задеть рану, вытер лицо белым махровым полотенцем. Прижав полотенце к щеке, чтобы не капать черной кровью на белый пол, направился к холодильнику, расположенному в третьем углу.
Внутри Ю. нашел бутылку дешевого белого вина с винтовой крышкой. Открыл и сделал глоток. Судорога свела горло: вино было наикислейшим, с горьким послевкусием.
Пациент чертыхнулся и сплюнул на пол. Сунул бутылку обратно в холодильник.
Дошел до белой ванны – те же тринадцать шагов. Ю. не помнил, когда ел в последний раз, но, судя по всему, это было давно: вино ударило в голову, и пациента закачало. Ю. решил освежиться и повернул кран. Когда ванна наполнилась чуть более чем наполовину, он опустил черные руки в воду: холодная, то что надо.
Ю. снял пижаму, носки и залез в ванну.
Начал резко водить руками по воде, поднимая волны вокруг торса, но опьянение не проходило, – пациента продолжало шатать.
Ополоснул лицо – не помогло. Тогда Ю. решил погрузиться в холодную воду с головой, чтобы освежиться по полной программе.
Глубоко вдохнул, закрыл глаза и опустился на дно. Под водой услышал ритм сердца и шуршание кожи по шершавому покрытию ванны. Францина оказалась права: наверное, не одна тысяча пациентов прошла через эту ванну, и каждый из них, однажды погрузившись, оставил после себя след в виде потертости или выбоины.
Ю. увидел пациентов, эту бесконечную череду лиц: улыбки, гримасы, перекошенные рты, пена на подбородках, слезливые глаза, наполненные обидой… Он увидел бритоголовых санитаров в белых халатах, мчавшихся по коридору, они бежали к пациенту, сидевшему в инвалидной коляске, голова пациента покачивалась из стороны в сторону, как метроном, бедолага пристально смотрел на Ю.… Увидел, как пациента перекладывают на носилки, накрывают белой простыней, вешают бирку на большой палец ноги.
Образы замелькали с невероятной скоростью, Ю. перестал поспевать за ними, – все слилось в один тошнотворный ком. Подводное течение развернулось и направило ком на Ю. – гигантская многоножка, образовавшаяся из ног пациентов, повалила через ванну.
Он попытался подняться на воздух и даже сумел ухватиться за края ванны, чтобы подтянуться наверх, но человеческая масса рванула вниз, острые пятки пациентов ударили в живот, и Ю. провалился в плотную обволакивающую тьму.
Сбоку раздался булькающий голос Вячеслава Петровича:
– Какой даун оставил вино в холодильнике? Я же заказывал минералку! Сейчас ему алкоголь категорически противопоказан!
Ю. поплыл на голос доктора, как на маяк. Грубые руки подхватили Ю., выдернули из ванны и швырнули на пол.
В черной квадратной комнате было тихо.
Ю. насторожился: во тьме скрывалось постороннее существо. Две красные точки горели в центре комнаты – что-то сидело на столе и смотрело на Ю. светящимися глазами.
Пациент отыскал на полу пижаму, надел. Затем нащупал носки, с трудом натянул их на мокрые ступни и направился к столу, вытянув руки, как сомнамбула, чтобы не удариться об стол.
Приблизившись, Ю. услышал учащенное дыхание, левая рука встретила упругую плоть, покрытую жесткой шерстью. На правую ладонь пациента шлепнулось что-то влажное и заелозило туда-сюда. Он провел левой рукой над красными глазами, – там торчали две щетинистые пирамидки.
«Собака!» – догадался Ю.
– Привет, мохнатая! – сказал пациент собаке, и та в ответ тихо заскулила. Ю. погладил морду, животное постучало хвостом по столу, наверное, от удовольствия.
– Дай лапу! – попросил он.
Собака ощетинилась.
– Дай лапу! – повторил Ю. и почесал за ушами.
Под потолком вспыхнула лампочка, и белую комнату наполнил резкий свет.
Пациент увидел перед собой белого и пушистого волка, готового к прыжку. Вместо передних лап у волка были человеческие руки – женские, с изогнутыми красными ногтями и свежим маникюром. Сзади у твари торчал огромный крысиный хвост.
Ю. замер. Раскосые глаза гипнотизировали его, сковывали волю, в этих глазах с вертикальными зрачками не было ничего, кроме яростного желания растерзать.
Тварь оскалилась и взвыла с такой силой, с такой злобой, что пациент потерял равновесие и упал навзничь. С обезьяньей ловкостью Ю. нырнул под стол. Он даже не успел удивиться собственной прыти, как в комнате снова погас свет.
Пациент сжался и перестал дышать: крысоволк носился вокруг стола, скрежет ногтей пронизывал насквозь. По звуку Ю. определил, что мутант начал сужать круги. Пациент тихо застонал от ужаса, а когда женская руку подцепила его за пижаму и поволокла наружу, он ухватился за ножку стола и так заорал, что барабанные перепонки чуть не лопнули:
– Отпусти, сука!
Отпустила.
Ю. почувствовал, что кошмарной твари в комнате больше нет, но покинуть свое убежище не решился. А вдруг не галлюцинация?
Затаившись под столом, пациент еще долго вслушивался в тьму.
Время в комнате остановилось.

МИНУС ЧЕТЫРЕ

Когда Ю. очнулся в белой квадратной комнате, он уютно лежал на кровати. Осторожно дотронулся до щеки: рана затянулась, и шрам приятно почесывался.
Поясница ныла по-прежнему.
В горле стоял затхлый привкус винного похмелья, пациенту захотелось смыть его немедленно.
Ю. распахнул холодильник: внутри стояла запотевшая бутылка с минеральной водой.
Пациент проглотил содержимое залпом и почувствовал колоссальное облегчение. Мысли упорядочились: хоть у воды и был некий горьковатый привкус, но по сравнению с тем, что творилось в глотке минуту назад, это была амброзия.
На бутылке болталась записка, написанная корявым, истинно медицинским почерком: «Дорогой Ю.! Пожалуйста, не забудь составить список пожеланий. Бумага и ручка на столе. Приятного тебе карантина. Твой лечащий врач, В.П. P.S. Выздоровление неизбежно! P.P.S. Хэв э найс трип!»
Пациент закурил, поудобнее уперся локтями в черную столешницу и придвинул лист формата А4. Подумав с минуту, твердой рукой написал заголовок: «Мой список».
Затем с аденоидным выражением уставился на лампочку под потолком.
А чего желать, если и так все есть? Кровать, унитаз, раковина, холодильник, стол и, наконец, лечебная ванна. Человеку скромному большего и не надо.
Разве что памяти Ю. не хватает, да тапочек теплых: пол-то в стеклянной комнате холодный, розовые носки совсем не греют.
Внезапная нервная дрожь выкрутила тело наизнанку.
Черт!
Застигнутый врасплох Ю. глубоко задышал, пытаясь успокоить скачущее сердце. В минералку явно подмешали какое-то психоактивное вещество – под языком вспенилась горечь.
Еле удержавшись за столом, Ю. по-быстрому написал: "Ушел в себя. Скоро буду", и запрыгнул в белую ванну на львиных лапках. Чтобы успокоиться, Ю. принял позу эмбриона и начал рассматривать неровные внутренности ванны.
В острых точках, рассыпанных по шершавой, как наждачная бумага, эмали, отражался потолок белой комнаты; отражение мелькало перед глазами, переливалось радужными узорами, образуя изощренные орнаменты, и вскоре над головой пациента вспыхнула ядовитая радуга. Его пронзила тоска такой силы, что все прежние тревоги в ужасе бросились врассыпную перед надвигавшейся тьмой.
Щелкнувший в ушах разряд ускорил кровь, и в мозг устремилось подъемное возбуждение. Полушария стали легкими и тонкими, как два воздушных шарика. Ю. зажмурился: на изнанке век замелькали разноцветные точки – красные, желтые, зеленые.
Точки кружились по темному экрану, их оттенки переливались, пятнышки меняли окраску. Всматриваясь в мерцающий узор космоса, Ю. чувствовал приближение сильных вибраций. Затем последовал мощный удар под дых, и наступила тьма.
Слепота.
Болтался в пустоте без тела.
Мысли были нечетким, размазанными. Звуки сливались в один молитвенный звук, похожий на мантру. Откуда взялось это слово? Гулкое и протяжное.
О-о-о-о-о-о-о-о-м.
О-о-о-о-о-о-о-о-м.
О-о-о-о-о-о-о-о-м.
О-о-о-о-о-о-о-о-м.
На миг померещились своды древнего храма, но только на миг. Мелькнула солнечная рябь, показалась зеленая ветка с тенью, извилистой как змея. Опять ничего.
Странные колебания.
Упал, взлетел, уплыл, пошел кругом. Наталкивался на давление огромного темного кома – без четких границ – ком не давал почувствовать ни рук, ни ног, ни торса, ни головы; все стало единым и неделимым и быстро катилось вперед.
Первая волна тьмы, вторая. Третья. Сбился со счета. Влажные веки вибрировали над глазами, глаза слезились, но разобраться, открыты они или нет, было невозможно, хотя невероятное напряжение век, пытавшихся разомкнуться, говорило о том, что плоть возвращается.
Вслед за веками вернулись губы, зубы, нос, язык, ноздри, лоб, и только потом – вся голова.
Легкие работали, но не так, как всегда. Никаких усилий. Воздух проникал внутрь тела легко и свободно, будто воздуху не нужно было продираться через гортань и раздвигать ребра, сжимать и разжимать мышцы живота.
Начался круговорот, – снизу бухнуло сердце, по венам пошла кровь, в ушах появился пульс. Пошевелил пальцами рук. Пальцы были онемевшими, кожу на подушечках что-то покалывало. Иголки? Битое стекло? На полу? В гробу?
Скорлупа белой комнаты лопнула.
Ю. поднялся на заоблачную высоту.
Там он парил спокойно и уравновешенно, как кондор. Черные упругие крылья уверенно несли раздвоенную душу над землей. Время для человека-птицы наверху текло вязко и плотно, как смола из раненой ветки. Кондор слышал только одно слово.
О-о-о-о-о-о-о-о-м.
О-о-о-о-о-о-о-о-м.
О-о-о-о-о-о-о-о-м.
О-о-о-о-о-о-о-о-м.
Когда кондору хотелось передохнуть, он присаживался на каменную макушку мира и подолгу смотрел вниз – на дряблое пятно полумертвого города.
Ночное городское свечение, проступавшее из-под черной простыни неба, завораживало и манило к себе. Когти судорожно царапали скалу, словно готовясь к встрече с прогнившей плотью.
Человек-птица наклонил голову и увидел яркую прерывистую линию, похожую на посадочную полосу. Начал снижаться, держа курс на огни ночной улицы.
Планируя над спальным районом, кондор сразу засек аборигенов, сидевших в засаде около метро. Они сидели на корточках между палатками, посасывая пиво и высматривая одиноких прохожих.
Шутки ради кондор пару раз прицельно испражнился, но аборигены юмора не оценили: внизу раздалось злобное урчание.
Подлетев к автобусной остановке, птица задела крылом неоновую вывеску «Лока-Кола»: поверженный бренд рухнул на тротуар, разбившись на сотни красно-белых осколков.
Городские вороны, заметив властелина падальщиков, незамедлительно ретировались. А конопатые воробьи, наоборот, подлетели поближе, словно испросив покровительства. Пернатая мелочь догадалась: гигант их не тронет.
Сложив крылья за спиной, Ю. начал прохаживаться перед остановкой, бормоча под нос слово «О-о-о-о-о-м». Розовое пятно больничной пижамы тут же привлекло двуногих хищников. Аборигены, не торопясь, вышли из своих засад и направились к пациенту «Неровных Ванн», грызя семечки и поглощая энергетики.
Стая диких обезьян приближалась с гоготом.
Если бы не белый джип Францины, притормозивший у остановки, то еще неизвестно, с каким бы счетом завершился матч по регби между местными и Ю.
– Ты что, желтого автобуса ждешь? – смеясь спросила Францина через опущенное стекло. – Три часа ночи, последний давно укатил.
– Да нет… Просто прогуливаюсь, дышу свежим воздухом.
– Перестань тратить время на эту ерунду. Поехали отсюда.
– Я с тобой никуда не поеду.
– Почем-у-у, мой сладкий? – протянула блондинка, вульгарно жеманясь.
– А ты очень здорово кусаешься. Плавали, знаем.
– Ну подумаешь, разок укусила. Я больше не буду, папой клянусь, – сказала Францина и скорчила такую симпатичную рожицу, что Ю. не устоял.
– А на фига я тебе сдался?
– По дороге расскажу, мой птенчик, только залезай скорей. Слышишь, обезьянки на подходе.
Пациент сел в машину, Францина утопила педаль газа, и джип сорвался с места.
Десять пивных бутылок успели разбиться о заднее стекло.
– Уроды. Теперь точно под замену.
– Куда мы едем? – спросил Ю.
– За памятью твоей едем… Мы едем, едем, едем в далекие края, – пропела Францина.
– Прикалываешься?
– Конечно! Я ведь блондинка типическая. По мне разве не видно?
– Я с тобой пытаюсь серьезно разговаривать…
– До серьезного разговора ты дозреешь через пять минут, – сказала Францина. Порывшись в бардачке, она вытащила диск и сунула его в проигрыватель. – Давай потратим это время на хорошую музыку, окей?
– У тебя в машине курить можно? – спросил пациент.
Францина кивнула и под шаманское вступление Ай Донт Вонна Би Э Солджя Мама [3] вывернула руль в сторону узкого загородное шоссе.
Когда Ляннон окончательно и бесповоротно убедил слушателей в том, что он не хочет: умирать, торчать, рыдать и обламываться любыми другими способами, известными человечеству, машина остановилась у обочины грунтовки.
Темное поле было покрыто белесым туманом. Наверху светила пятнистая луна, похожая на лицо прокаженного. Посреди поля стояла гигантская собачья будка, размером с ангар для авиалайнера.
– Где мы? – спросил Ю.
– Страшно?
Францина, наморщив нос, шумно понюхала сырой воздух и скомандовала:
– За мной.
Лунный свет отразился в вертикальных зрачках блондинки. Пациент решил не спорить и с послушным видом поплелся за ней по влажной росе.
Ю. шел сзади с кривой ухмылкой: он давно догадался, что Францина – оборотень. Поэтому пациент не думал, что блондинка сможет его напугать. В любом случае – эффекта детской неожиданности не будет точно.
Когда парочка дошла до будки, в нос Ю. ударил оглушающий запах зверя.
– Послушай меня!
Блондинка на села на корточки и испустила жуткий бешеный вопль, от которого пациента пронзило холодом до костей: Францина взвыла по-волчьи.
От дико адского звериного рыка голове Ю. все завертелось. В глазах помутилось, мир стал размытым, как попавшая под дождь акварель.
Пациент упал на четвереньки, его вырвало.
– А еще говорят, что файло все стерпит, – сказала Францина и протянула Ю. розовый платок.
Он взял платок и начал заторможенно водить им вокруг рта, размазывая горькую желудочную слизь. Живот дернулся спазмом и попытался снова вывернуться наизнанку. Пациент почувствовал, как внутри у него что-то треснуло и дало течь, он попытался засмеяться, чтобы смех закрыл эту пробоину, но стон, который Ю. из себя выдавил, был так же далек от смеха, как похороны мертворожденного от свадьбы.
– Зачем ты это сделала? – спросил пациент, с трудом проглотив ком в горле, – меня чуть кондрашка не схватил.
– Я хотела, чтобы ты побледнел. И мне это удалось. Потому что смотреть на твою черную рожу уже не было никаких сил.
– Черная?! – воскликнул Ю., – и все-таки она черная! Значит, это не глюки!
– К сожалению. Черная, как деготь… Я давно хочу поцеловать тебя, но с неграми, пусть и литературными, не целуюсь принципиально.
– Литературными… неграми?
– Ну да, – прошептала Францина и, притянув к Ю. к себе, крепко поцеловала, не побрезговав вонью блевотины.
Пациент сразу как-то обмяк, раскис и упал лицом на влажную землю, – Францина не смогла его удержать. Она легла рядом и, прислонившись щекой к шее Ю., сказала:
– Сейчас ты себя вспомнишь. Для этого тебе надо вернуться в исходную точку. Зашторь поплотнее веки.
Ю. стиснул зубы и прижал лицо к земле. Уставился на темный экран.
Пошла беспорядочная кинохроника последних дней. Черно-белые кадры быстро отмотались назад: Ю. увидел, как пациенты из ванны потянули его на дно, а потом белоснежная волчья сука с женскими руками потащила его из-под стола… увидел, как Вячеслав Петрович разбил стеклянную стену белой комнаты и отогнал мутанта… затем Францина вытащила зубы из его щеки и сплюнула черную кровь… бритоголовые санитары вынесли Ю. на носилках из больницы и бросили у автобусной остановки… он лежал в обнимку с крысами под неоновой вывеской «Лока-Кола»… но как только Ю. очутился в плотном потоке пассажиров, бежавших на штурм желтого автобуса, – экран погас, и все исчезло.
Тьма продлилась недолго.
На белом экране появилось название фильма.
Два черных графических знака в обнимку покачивались по траектории метронома, мигая то справа, то слева, то справа, то слева…
И так в темпе largo еще раз, и еще:
Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю. Ю…
Пациент прочитал свое имя сто, или даже двести раз, прежде чем Францина подала голос:
– Ты вспомнил?
Ю. поднялся с земли и с грустью посмотрел на Францину. Она взяла его за руку, погладила по голове и смахнула комочки земли с чернеющего лица. С необыкновенной теплотой, до этого никак не проявлявшейся в ней, Францина повторила вопрос:
– Ты вспомнил?
– Да. Я – буква «Ю».
– С маленькой такой точкой… как с хвостиком, – добавила Францина еле слышно, как бы себе, и улыбнулась: – Я не сомневалась, что ты вспомнишь.
Держась за руки, они вернулись к джипу, дремавшему на обочине. Под капотом мурлыкал мотор.
– Теперь куда? – спросил Ю., закурив.
– К папочке нашему, – ответила Францина и улыбнулась: – Чего вылупился? Ты в курсе, что еще чуть-чуть, и мы бы занялись инцестом? Я – твоя родная сестра.
Пациент хлопнул черной пятерней по бардачку.
– Францина, хорош! Слишком много всего! Мозг сейчас лопнет! Дай передохнуть!
– По дороге отдохнешь, – ответила белокурая сестренка Ю. и снова врубила Ляннона.
Очкарик заныл:
Уэээл... аааай… Донтвона би э солджя мама я донт вона даааай….
– Поставь что-нибудь другое!
– И чего тебе надобно, старче? Мне стоит только хвостиком махнуть: в моей коллекции есть все. Может, джазика антикварного?
– Держи хвост при себе, – Ю. сморщил черный нос…– нет, джаз сейчас не покатит. Я хочу… хочу… Белого Зайца!
– Ты зоофил? Или кондорито проголодался?
– Дура. Группа «Внедорожник Джефферсона». Конец шестидесятых – начало семидесятых, расцвет хипповой эпохи. А Белый Заяц – гимн психоделического рока. Классика [4].
– Тебя на психоделию пробило?
– Еще бы! – пациент с силой почесал шею, и на розовую пижаму посыпались черно-белые перья. – Ведь Петрович, сука такая, в минералку кислоту подмешал… Знал Петрович, что после белого вина сушняк будет долбить, я и выпил, не прочитав записки… Хэв э найс трип… Получилось-то совсем не найс… Когти кондора до сих пор за шкирку держат…
Францина нанесла шутливый джеб в черный клюв.
– Не смей так говорить о старшем брате. Во всяком случае, при мне. Я его очень уважаю. Петрович хоть и подлый старикашка, но прикольный.
– Он тоже – мой брат?!
– Конечно! В этом мирке все мы – твои кровные родственники.
Еле успев опустить окно, Ю. высунул голову и проблевался.
– Все?! Все?! Вонючие пассажиры, аборигены у палаток, бритоголовые санитары и пациенты «Неровных Ванн»… Они – тоже?!
– О нет! – Францина погладила пациента по коленке и протянула розовый платок. – Успокойся: к нашей фамилии эти существа не относятся. В прайде только четыре зверюги: папик, Славик, ты и я. Трое самцов и одна самочка. Мы в этом городе – высшая каста, а все остальные – что-то вроде гнилостного удобрения.
– Я ничего не понимаю. Бред полный.
– Ты все поймешь, когда познакомишься с папочкой
– Ну так поехали! Не тяни! Иначе я с ума сойду.
Блондинка покрутила пальцем у виска.
– Дважды сойти с ума нельзя, братишка. Одного раза достаточно.
– Ну все, не грузи. Жми на газ. Педаль справа от тормоза.
Францина кивнула.
– Только музон выбирает водитель, окей?
– Ну я же тебя попросил по-челове… – Ю. запнулся на слове «человечески» и почесал клюв. – Хорошо, по-братски попросил. Поставь Белого Зайца.
– А мнение девочки уже не в счет? Мне, например, психоделические роки волосатые совершенно по боку. Предпочитаю начало двухтысячных, это сейчас самое ретро. А хиппи твои – это даже не ретро. Археология.
– Что ж ты мне мозги Лянноном выкручивала? – спросил Ю., – страшно далек он от нулевых, тебе не кажется?
– Петрович попросил. Он думал, что с ним тебе полегче будет.
– Да к черту вашего Ляннона! Хотя, нет, стоп. Пардон. Не надо к черту… Конечно, я его очень уважаю, ибо все-таки батл, а «Зы Батлз» – это свято в любом, даже в этом поганом измерении, но сейчас я определенно хочу именно психоделической, расширяющей сознание музыки… Мне бы в Калафорнию, лет на пятьдесят назад, поближе к Сан-Франшизко или Лос-Аджилису... Мне бы вибраций хороших [5], да побольше! Сама же сказала, что исполнишь любое мое пожелание…
Ю. начал канючить, как маленькая противная несносная заноза в заднице:
– Хочу зайца, хочу зайца, хочу зайца, хочу зайца, хочу зайца…
Францина закурила и задумчиво посмотрела в зеркало заднего вида.
– Прекрати. Тебе не идет… Слушай! – бирюзовые глаза заблестели, – а давай примем компромиссное решение… Чтобы не было конфликта интересов.
– Компромисс? – Ю. тоже закурил, – какой?
– Есть у меня одна запись, случайно нашла в интернетах. Какие-то недотраханные телки с медфака замиксовали классичный хит двухтысячного [6]. Мне-то чисто поржать и по приколу, а тебе сейчас в самый раз. Слова там с наимощнейшей психоделической подоплекой.
– Ставь, – кивнул пациент.
Из динамиков понеслись визгливые голоса, вцепившиеся в ляжку гоп-рейва:
Я сошла с ума, я сошла с ума…
Я сошла с ума, я сошла с ума…
Капля лизергиновой крышу мне снесла…
На фига жрала, на фига жрала…
Нааааааа-Фииииииии-Гаааааааа!..
Жра-лааааааааааааааааааааааа!…
Меня полностью прет, начинается полет…
Я лечу, лечу, лечу и сама себя лечу…
Скоро проглочу, скоро проглочу…
Ацетила-ти-ла-ти-ла-ти-ла-ти-ла…
Салицила-ци-ла-ци-ла-ци-ла-ци-ла…
Кисла-кисла-кисла-кисла-кисла…
Туууууууууууууууууууууууууууууу!...
Ту-та-ту-та-ту-та-ту-та-ту-та-ту-та-ту…
Ту-та-ту-та-ту-та-ту-та-ту-та-ту-та-ту…
– Немедленно выключи это дерьмо! – завопил Ю. и вонзил клюв в пластик бардачка.
Францина поперхнулась сигаретой, а джип испуганно прижал уши боковых зеркал.
– Прости. Я думала тебя прикольнет…
Ю. перевел дух.
– Думала она… Все. Хватит. Инаф. Баста. Никаких больше отговорок, ухищрений и виляний хвостом! Ставь Белого Зайца!
– Давай рассмотрим другой..
– Зайца!
– вариант..
– Зайца!
– музыкального сопровождения..
– Зайца!
– нашего полета к папе…
– Зайца!
– на-борту-твоего-долбано-хиппового-джипа-Джефферсона!
Скороговорка Францины заткнула Ю.
Он поднял брови.
– Белый Заяц – гнусное похотливое животное с дурными намерениями, – Францина покачала головой. – Это становится совершенно очевидным к концу песни, когда он головой спортсмена закусывает. А сейчас тебе нервничать противопоказано… и так весь дерганый. И что ты зациклился на зайце? Есть же у психоделии второй гимн, причем вполне себе позитивный [7]. Думаешь, раз я блондинка, то не могу шарить в музоне?
– Самбади Ту Лов?
– Ага.
– Ставь!
Францина выжала газ до отказа.
Белый джип заржал, как сорвавшийся в карьер мустанг, и поскакал к пятнистой луне по колдобинам черного неба.
Пегий лунный зад округлой формы призывно белел в поднебесной прерии, джип несся к луне, не чуя под собой колес, – возбужденная выхлопная труба источала нефтяные феромоны.
Пассажиры Джефферсона пели дуэтом (великий и могучий даже и не думает просить у английского засранца прощения за транскрипцию):
Уэн зы трус из фаунд….
Ту бииииииии лайз…
Энд ол зы джоооооооой…
Уисин ююююююююююю дайз…
Донт ю уонт самбади ту лов…
Донт ю нид самбади ту лов…
Вуднт ю лов самбади ту лов…
Ю бэта файнд самбади ту лоооооооооооув…
Ю. высунул из окна черное крыло: человеку-кондору захотелось пощекотать перышки.
Ночь на ощупь была податливой и теплой, как свежая аппетитная падаль.
Приближавшаяся луна становилась все больше, ярче и, что самое интересное, прямоугольнее.
Когда джип подлетел и ткнулся бампером в ее белую плоть, от прекрасной лошадиной задницы, к которой так рвалась душа механического жеребца, не осталось и следа. Разочарованный мотор упал до нулевых оборотов. Вместо экстаза соития джип получил нечто совсем иное.
Перед его мордой оказался белый высокий экран. Западня кинотеатра над открытым небом захлопнулась: зрительская площадка была огорожена забором черных туч, и выезда с этой парковки не было.
Сердце джипа остановилось, и рейс к папочке завершился на оборванной полустрочке:
Ту бииииииии лайз…
Францина вышла и поцеловала капот металлического зверя.
– Не переживай, Джефрик… Иногда они возвращаются (ахтунг: глянец).
– Куда мы прилетели? – спросил Ю., высунув голову из салона.
– Выходи, не бойся. Небо сегодня необыкновенно твердое, – блондинка попрыгала на левой ноге, словно рекламируя несокрушимую прочность натяжного потолка.
– А чего мне бояться? Я же летающий.
Когда он вышел из машины, Францина оторвала от ближайшего черного облака две пушистые подушки и, забросив их на крышу джипа, жестом пригласила Ю. присесть.
Подушки приняли грушевидную форму пуфиков.
Усевшись по-турецки, Францина изрекла:
– На этом самом месте, а точнее – с этого самого места, я тебе объясню все. Разговор будет серьезным и обстоятельным, как ты и хотел. Усаживайся поудобнее и слушай меня очень внимательно. Постарайся не перебивать, потому что до начала киносеанса осталось мало времени.
Ю. забрался на белую крышу и уселся на второй пуфик.
Он уставился на прямоугольный экран, светившийся напротив. Свечение исходило изнутри, а не проецировалось на него проектором, как в обычных кинотеатрах. Свет был мягким и приятным.
– А киношку можно выбрать? – вальяжно спросил Ю., – я бы сейчас Большого Блябовского с удоволь…
– Заткнись!.. Заткнись!.. Заткнись и слушай, что тебе говорят! – сестра зыркнула на брата с такой строгостью, что у капризного кондорито отвис клюв.
Францина закурила, несколько раз глубоко затянулась и начала вещать:
– Итак, въезжай в тему. Мы с тобой находимся в текстовом файле программы Макрохард Урод. Этот файл постоянно редактируется: по своему объему он становится то больше, то меньше. Запомни основное название файла – Даундок. В этом же файле находится одноименный городок с окрестностями и обитателями. Город и файло постоянно переименовывают, практически ежедневно. Были уже, например, такие названия: Даун-Один-док, Даун-Нью-Док, Даун-Эдит-Док, Даун-Трэш-Док и Даун-Рирайт-Док. При перезаписи файла на жесткий диск использовались сотни вариаций. Неизменны только корень «Даун» и расширение «Док». Диск, соответственно, присобачен к компьютеру, на котором установлена пиратская операционка Дорз Икс Пи. Ну а сам комп является собственностью нашего папика.
Блондинка остановилась, решив, что Ю. наверняка не сдержится и что-нибудь да вставит.
Однако Ю. восседал на пуфике спокойно, не шевелясь, с учтивым выражением заинтересованности, а на паузу отреагировал так: подался вперед и опустил черный клюв, словно подчеркивая готовность слушать Францину крайне внимательно.
– Вот и умница. О двоичной онтологии текстового файла, к сожалению, я толком рассказать ничего не смогу, ибо все-таки блондинка и не шарю в битах, байтах и прочей зауми. Да и на фига мне эта херь? Но в общих чертах я с местным раскладом знакома. Что касается твоей тотальной черноты, то здесь все очень просто. В программе Макрохард Урод папик установил по умолчанию черный шрифт Таймс Нью Руман 12-го размера. А поскольку ты являешься буквой «Ю» с точкой «.» в буквальном – то есть типографическом – смысле, то для тебя окрас шрифта имеет первостепенное значение – это тупо цвет твоего тела. Если бы в Уроде по умолчанию был установлен, например, Таймс Нью Руман розовый, то и буква «Ю» заявилась бы в Даундок в розовом. Представляешь?! У тебя были шансы стать розовожопым пришельцем! Или красножопым, оранжевожопым, желтожопым, зеленожопым, голубожопым… Жаль, что папик не приколист. Я бы твою задницу оформила серо-буро-малиновым или коричневым цветом.
– А папочка, он что – расист? – не удержался Ю. – Я бы предпочел иметь белую задницу! Чем ему белый шрифт не угодил?
– Папик – расист?! Окстись, братишка! Нет, говно, конечно, то еще, но не расист. Просто белый шрифт на белом фоне Урода не читается, поэтому папик печатает нас черными буквами.
– То есть я уродился негром из-за настроек программы Макрохард Урод?
– Совершенно верно.
– Прекрасно… А твоя кожа почему такая белая? Тебя печатают какими-то особыми буквами? Знаешь, попахивает шрифтовой сегрегацией.
Францина рассмеялась и погладила черную руку Ю.
– Да ты что? Мы с тобой одной крови! По сути, я такая же чернушка, как и ты. Петрович, кстати, тоже.
– Постой, Францина. Башню мне снесло, но глаза-то остались. Я же не слепой. Отличить белое от черного пока в состоянии.
– Какой ты молодец: сам подвел разговор к самому главному… Нет, точнее так: почти к самому главному. Помнишь, когда ты в поле осознал свою буквальную форму, я назвала тебя литературным негром?
– Помню, – буркнул Ю.
– Так вот. Дело в следующем. Папик пишет повесть, а ты, я и Петрович – придуманные им персонажи. Марионетки, если угодно. Расходный материал отцовского воображения. Все, что мы видим, слышим, чувствуем, думаем, говорим и делаем – все зависит от его воли. Представляешь, у нас даже мамочки нет! Только папочка, познавший муки творческих родов.
– И породивший адских уродов, – вставил Ю., сунув сигарету в клюв.
– Господи, Ю., я тебя обожаю! Согласна с твоей оценкой целиком и полностью! Наша троица ужасна! Если бы не кровные узы, прямо бы на этой крыше тебя изнасиловала!
– И что тебя останавливает? Ах, да! Как я мог забыть! Ты же с литературными неграми не целуешься принципиально! И чтобы заслужить твой поцелуй в щечку, я должен трижды обосраться от страха и стать белым, как мел. Выходит, папа у нас не расист, а дочурка – нате, хайлюшки!
Францина прижалась к пернатой груди брата-кондора.
– Нет, не то… Заняться с тобой любовью мне мешает поджатый крысиный хвост. Даже когда я в образе блондинки, он никуда не девается, я прячу его под розовым халатом. Это во-первых. Во-вторых, слишком много дерьма твоего я скушала, чтобы отдаваться из-за одной удачной фразы… Не-на-ви-жу!!!
Ю. вскочил с облачного пуфика.
– Ненавидишь? – вскричал он, – ты меня ненавидишь? А чего я тебе сделал? Это я грыз твою щеку в приемном покое? И по белой комнате носился за тобой, как последняя волчья сука, тоже я? Дура крашеная!
У блондинки потекла тушь: из раскосых бирюзовых глаз хлынули черные слезы. Францина спрятала лицо за лебединой челкой и оттопырила средний палец с изогнутым ногтем красного цвета. Хоть и вслепую, но палец выбрал верное направление – прямо в побелевшую рожу Ю.
– Какого цвета мой ноготь?! Отвечай, козел пернатый! Какого цвета мой ноготь?! – кричала сестренка, пряча лицо за белой копной волос.
– Красного, дура! – крикнул в ответ Ю., – засунунь его в свою крысиную жопу!
Францина истошно взвыла и, совершив крутое сальто, обратилась в белого и пушистого крысоволка. Розовый халат лопнул под натиском вздувшихся мышц, а крысиный хвост, стосковавшийся по свободному движению, судорожно заметался, как укушенная мангустом кобра.
Ю. среагировать успел – черный кондор взмыл и завис на десятиметровой высоте. В схватке против взбесившегося крысоволка у него не было единого шанса.
Из пасти Францины валила белая пена, а красные глаза с вертикальными змеиными зрачками, сверкали, как раскаленные бритвы. Тварь наворачивала круги под кондором, но прыгнуть выше своей морды не могла (высота оборотня в холке – около двух метров).
Даже когда Францина прыгнула на Ю. с крыши белого джипа, ей покорилась только четырехметровая отметка.
– Порву-порву-рву-у-у-у-у-у! – выла тварь, – сожру-сожру-жру-у-у-у-у-у!
Ю. наблюдал за расстроенной сестренкой и с досадой думал о том, что с распростертыми крыльями закурить не получится. А курить хотелось все сильнее.
Минут через десять, когда энергия крысоволка пошла на убыль, Ю. крикнул, постаравшись вложить в интонацию как можно больше примиряющих ноток:
– Может, перекур устроим? Давай больше не будем ссориться? Миру-мир?
Блондинка метнулась к багажнику. Накинув на себя запасную больничную пижаму, Францина прильнула к боковому зеркалу джипа. Розовая расческа по-быстрому привела белую копну в более-менее божеский вид.
– Правда? Папочка на меня не сердится? – спросила Францина.
Ю. шлепнулся на крышу джипа, ойкнув. Пернатая жопа не смягчила удара.
– Почему ты назвала меня папочкой?
Францина, виновато улыбнувшись, переспросила:
– А тебе «папик» больше нравится?
– Какой я тебе папик?
Ю. уставился на блондинку черными нокаутированными глазами.
Опасливо перебирая ножками, Францина подошла к нему и снова оттопырила средний палец.
– Какого цвета ноготь?
– Красного.
– А теперь отгадай загадку: почему вся реальность файла набрана одинаковым шрифтом черного цвета, но ты воспринимаешь этот мир разноцветным? Почему ты не видишь вокруг себя белое поле текстового редактора, засеянное черными буквами и прозрачными пробелами?
Ю. крепко задумался.
Загадка Францины простой не показалась.
Он таращился на белый прямоугольник киноэкрана, время от времени переводя взгляд с экрана на бирюзовые глаза Францины, ее розовый халат и белый капот Джефрика.
Ю. выкурил две сигареты.
Закурив третью и выпустив струю серого дыма, он ответил так:
– Внешние формы текста – буквы, слова, сцепленные из букв, пробелы между словами и знаки препинания, образующие синтаксис, – лежат у всех на виду, но эта скорлупа не имеет никакого значения для читателя, ну разве что для корректора имеет. Напишешь читателю черными буквами «белая комната», и в его воображении появится именно белое, а не черное помещение. Или напишешь желтым «розовое облако», и вот, пожалуйста, в чужой поток сознания врывается розовое облако, а не белое или там синее. Ландшрифт текстового файла не совпадает с ландшафтом, возникающим в воображении читателя. Черные графические знаки – это просто символы, способы передачи мыслей и чувств. Как ноты в музыке. А белое поле текстового редактора, засеянное черными буквами, о котором ты упомянула, перед собой видит писатель в момент сотворения текста, да и то, напечатав хоть одно слово, он сразу превращается в читателя… – Ю. вошел в лекторский раж и закудахтал, как индюк: – Более того, текст, как сущность, может быть исключительно в сознании читателя. Буквенный скелет текста – мертвечина, падаль, пустота, ноль, нирвана, да как угодно можно обозвать. То есть текст без читателя – это труп...
Францина перебила:
– Стоп. Внимание. Фиксируем: без читателя текста как такого не бывает. Я правильно поняла твою мысль? – интонация блондинки пошла наверх.
– Правильно. Буквы и слова существуют только в момент прочтения. Вот я, например, как буква «Ю» с точкой «.», могу эту мысль так сформулировать: меня читают – значит, я существую!
– И сколько времени тебе понадобилось на то, чтобы понять эту избитую истину?
– Часов у меня нет. Но минут за пять вроде управился.
Францина устало выдохнула и спросила:
– А теперь, дорогой папочка, ответь: за каким хреном ты снова забрался в этот чертов файл? Почему ты уже больше года издеваешься над обитателями Даундока? Ты что, садист?!
Ю. выронил сигарету на черный пол неба вместе с клювом.
Крылья тоже отвалились.
– Забрался в файл?! Снова?! Больше года?!
Блондинка отшатнулась.
Братишку словно вывернули наизнанку: Ю. стал абсолютно белым, как греческая или римская статуя. Белые волосы, белые уши и нос, белые выпученные белки без зрачков, белый язык и зубы. Даже его жопа – о, наконец-то! – тоже стала белой.
Если бы Ю. еще и обделался в бонусном порядке, то его дерьмо засверкало бы на черном небосводе утренней звездой.
Францина перекрестилась.
– Господи, наблюдаю эту сцену уже в тридцать первый раз, а в дрожь бросает по-прежнему.
– Если ты!!! Сейчас же!!! Не объяснишь!!! Кто я!!! Что я!!! Я перегрызу вены на запястьях!!! – выл Ю.
Из его глаз текли белые, как кефир, слезы.
Блондинка погладила его руку.
– И фразу твою про вены я тоже знаю наизусть. Только ты еще ни разу их перегрызал.
– Раз знаешь все наизусть, вываливай! – вскричал Ю.
Францина кивнула:
– Окей. Сама вижу – дальше затягивать нельзя. Постараюсь вкратце. Текстовый файл создал ты. Ты и есть автор, папик, папочка. Повесть свою ты уже больше года мусолишь – туда-сюда слова переставляешь, но ничего принципиально не меняешь. В твоей истории три основных персонажа, все трое – литературные мутанты: оборотень Францина, зловещий доктор Вячеслав Петрович и черный файлонавт. Сюжет идиотский, зацикленный, один и тот же: файлонавт попадает в горбольницу Даундока, где его как бы лечат от амнезии, а в конце убивают… Меня ты редактировал во все щели сотни раз: то я блондинка, то брюнетка, то рыженькая, то умненькая, то глупенькая, то красивая и стройная, то уродина и кривоногая, то молодая и свежая, то старая и древняя, то я белый и пушистый зверь, то черный и с жесткой шерстью. А уж каких только хвостов ты к моей заднице ни приделывал, я уже и не припомню: были змеиные, крокодиловые, кенгуровые, лошадиные, коровьи… Кстати, павлиний мне очень шел… Доктора ты тоже не жалел: его лицо ты перекраивал столько раз, что Майкл Джыксон – царствие ему небесное! – по сравнению с Петровичем, можно сказать, был неофитом в пластической хирургии. Но текущая версия Славика, кстати, у тебя хорошо получилась. С одной поправочкой: у шестидесятилетних мужчин не бывает угрей на лице, в этом моменте ты лопухнулся…
Ю. жестом ускорил повествование Францины: он покрутил в воздухе белым пальцем, изобразив миниатюрное торнадо. Блондинка поняла жест правильно.
– Наконец, черный файлонавт. Этот персонаж – самый извращенный и омерзительный. Запоминай, братишка, его имена, файлонавт многолик и коварен. Он же – А., он же – Б., он же – В., и далее по алфавиту: Г., Д., Е, Ж., З., И., Й., К., Л., М., Н., О., П., Р., С., Т., У., Ф., Х., Ц., Ч., Ш., Щ., Ъ., Ы., Ь., Э. и Ю.
– Стоп! Ты пропустила букву «Ё»!
– Если бы папик верил в букву «Ё», то сейчас бы файлонавта звали Э., а не Ю… – Францина запнулась, – Ой, извини, Тридцать Первый, забыла спросить, а тебе как больше нравиться про папочку слушать? Во втором или третьем лице?
– Лучше, конечно, в третьем. Я никогда не свыкнусь с мыслью, что являюсь автором этого бреда.
– Предыдущие файлонавты так же говорили. Все-то вы мужики одинаковые… – блондинка попыталась пошутить, но мраморный взгляд Ю. остался белокаменным.
– И чем занимается этот файлонавт? В чем его роль?
– Папочка думает, что с помощью этого персонажа он погружается в текстовый файл. Лично. Совсем сбрендил. То есть считает файлонавта чем-то вроде своего скафандра. Скафандры, разумеется, одноразовые, дважды в одном и том же он еще не погружался. Так что после тебя, Ю., осталась всего одна неиспользованная буква – «Я».
– За каким хреном он погружается в этот чертов файл?! – вскричал Ю.
Блондинка хохотнула.
– Правильно! За каким таким хреном? А вот за каким: автор хочет познать истинную сущность текста. То есть увидеть нечто, что прячется между словами и синтаксисом. Он хочет увидеть идеальный текст, свободный от человеческих интерпретаций…
Ю. почернел плавно, как свет перед киносеансом.
Хотя файлонавт и начал потихоньку приходить в себя после откровений Францины, его двоичной душе было так же погано, так полудохлым крысятам в мусорном ведре с хлоркой.
Еще Ю. почувствовал себя использованным гондоном – изделием номер тридцать один.
Гнетущие и, казалось бы, совершенно невыносимые мысли, парадоксальным образом наполнили Ю. уверенностью.
Уверенность была безысходной, она покоилась на знании, что из текстового файла есть только один выход. Впервые за свою короткую жизнь Ю. был хоть в чем-то уверен.
– Между словами нет ничего, – сказал Ю. – Мы же с тобой порешили, что там ноль, пустота и нирвана. Текст существует только в человеческом воображении. А здесь только биты да байты. Если я допер до этого за пять минут, то почему он за целый год не додумался. Он что, слабоумный?
– Пожалуйста, не задавай оценочных вопросов о его личности. Меня и так тошнит от его самолюбования.
– В смысле?
– Все мои реплики – это лишь то, что он печатает. У меня в голове все время звучит его прокуренный голос – он же как суфлер, только сидит не в будке, а перед клавиатурой. Мы же марионетки, забыл? Поэтому если ты меня попросишь охарактеризовать папочку, он тут же начнет кокетничать и кривляться, как девочка перед зеркалом. Например, вот так…
Францина вскочила на крышу джипа и заорала:
– Самовлюбленный амбициозный сноб! С претензией на оригинальность! Жалкий эпигон и подражатель! Урод вонючий! Недоумок! Дебил! Даун! Идиот! Козел! Ублюдок!
Спустившись к Ю., блондинка обронила:
– Разумеется, твои реплики – тоже дело его поганых рук. Ты хоть и самый близкий к нему персонаж, он тебе поблажек никаких не делает и издевается над тобой так же, как надо мной и Петровичем. Он же у нас либерал – за равноправие во всем…
После слов Францины о продиктованных суфлером репликах, Ю. остолбенел: авторское вмешательство в работу своего речевого аппарата Ю. расценил как слишком беспардонное и бесцеремонное, – приличные люди так не поступают! – он почувствовал приступ удушья от мысли, что прямо сейчас автор играет его голосовыми связками, регулируя нужный тон и тембр. Никакой деликатности.
Ошарашенный Ю. опустился облачный пуфик, не обращая внимания на Францину, который продолжала болтать без остановки так, будто у папочки случился неудержимый словесный понос:
–…да какой он к черту либерал? Держиморда и палач! А над тобой он измывается с каким-то особым цинизмом и остервенением! И над всеми предыдущими файлонавтами тоже! Взять хотя бы твою черную внешность! А твое пучеглазие? Черный, пречерный человек из детской страшилки с раздутыми, как бычьи яйца, глазами! Ему взять бы, да и написать нормальный триллер – с зачином, кульминацией и развязкой! – так нет, сидит целый год перед компьютером и занимается литературной мастурбацией!..
– Кстати, Францина, а почему меня так неподетски пучеглазит?
– А ты тяжести никакой не ощущаешь?
– Да… Ощущаю. Причем постоянно. С того самого момента, как прибыл в Даундок. Даже когда кондором был, что-то постоянно давило на плечи и плющило.
– Правильно. Потому что автор на тебя глаз положил.
– Он пидор?!
– Я же сказала, не задавай таких вопросов. А то сейчас папочка начнет рассказывать о том, какой он крутой бабник… Что касается пучеглазия, то это у тебя от повышенного внутричерепного давления. Ты же являешься скафандром, забыл? Автор сидит у тебя голове, как разросшийся паразит в мозгах у любителя суси, и смотрит на реальность текстового файла твоими глазами... В общем, не завидую я тебе. Иногда он выползает из твоей головы и ползает по файлу, прячась за круглыми скобками. Хе, наивный. Думает, мы его не замечаем.
Ю. снова упал на колени и снова проблевался. Францина снова помогла ему подняться и снова протянула ему розовый платок. Ю. снова утерся (снова или опять? да какая разница!)
– Что дальше, сестренка? Доведи меня до конца. Мы на каком круге?
– Не унывай, Ю.! Уныние – смертный грех! Будь мужественным! К тому же ни один автор в мире не сможет лишить тебя права умереть с улыбкой на лице.
– А меня скоро прикончат?
– Нет, придется потерпеть. Впереди нас ждет масса приколов, которые стоят того, чтобы их пережить. Хоть мы с тобой и адские уроды, порожденные папочкой-уродом, но любое бытие, пусть даже и такое унылое, должно быть в радость. Согласен?
– О да! Быть пучеглазой черножопой буквой «Ю» – хорошо!
– А хорошо быть – еще лучше!
Файлонавт рассмеялся и спросил:
– А почему он меня сотворил буквой? Дичь же полная! Вот ты, например, клевая телка, хоть и хвостатая. Доктор тоже вроде на человека похож.
Блондинка ответила:
– Если пообещаешь не блевать, расскажу и об этом. У меня розовые платки закончились.
– Постараюсь сдерживаться.
– Твоя буквенность вызвана двумя причинами. Начну с первой, самой простой. Как ты думаешь, почему меня зовут Франциной? Имя-то дурацкое, и для уха русского звучит нелепо. Вот у Петровича – кошерное славянское имя. Вячеслав, Славик, Славочка. А поскольку папик считает меня чем-то вроде своей музы (а что? зверь-баба!), то и нарек он меня в честь своего любимого писателя – Франца Шафки (жил да был однажды в Пряге один такой еврей, писавший на немецком). Хорошо, что не обозвал Францавкой или Францшафкой. А твое имя – заглавная буква «Ю» с точкой «.» – это намек на Йосю К., персонажа из «Абсцесса». Шафка, наверное, чернила экономил (из жадности, разумеется!), потому и сократил имя Йоси до одного инициала. А папочке – жалкому подражателю, эпигону и копипастеру – на чернилах экономить не надо, но своих файлонафтов он тоже обзывает буквами, думая, что таким дебильным образом он сможет хоть на капельку, пусть на чуть-чуть, но приблизиться к гению Шафки.
– Нда… Первая причина буквальности оказалась тривиальной. А вторая поинтереснее будет?
– Интереснее – не то слово. Еще папочка переборщил с чтением Карлсона Кастануды. Был такой американский шаман, родившийся по заданию мировой закулисы, поскольку нет никаких достоверных данных о том, где и когда он вывалился на свет божий из влагалища мамочки. Дата и место смерти Кастануды тоже засекречены. Карлсон проповедовал мистическое учение о виртуальных почках сборки, которые якобы есть у всех людей. Согласно этому учению, придуманному под воздействием наимощнейших веществ, если человеку отбить эти почки, то перед ним откроются врата в новые миры. У тебя, кстати, одна такая почка сзади болтается.
– А на фига ее отбивать? Это же адски больно, – пробормотал Ю. и потер поясницу.
«Так вот почему поясница постоянно ноет! – догадался Ю., – из-за почки!»
– Отбивать зачем? Да чтобы не скучно жить было! Мирок нашего Даундока, конечно, тесен и уныл, но снаружи, в реале, жизнь тоже не бурлит разнообразием… О чем я? Так вот, по Кастануде, отбивание почек сборки является сложной духовной практикой, причем эта практика настолько сложна и запутана, что мы, блондинки, предпочитаем упрощать. По-нашему, по-блондинистому, все просто и понятно: отбитая почка сборки выводит в астрал. Но даже нам, девочкам, понятно, что почка сборки не имеет никакого отношения к точке – знаку препинания. А папочка не догоняет. Он слишком близко принял к сердцу телеги Карлсона, понял учение буквально, и крышу снесло. Фиксируй, кстати, иронию судьбы: как раз по учению Кастануды, почки сборки папика отбиты давно и бесповоротно. А идея-фикс папочки состоит в следующем: он думает, что если сместить точку, которая стоит в конце имени файлонавта и символизирует ту самую почку сборки, то откроется дверь в некий мир, где находятся гигабайты идеального и шедеврального текста, который папочка сможет безнаказанно копипастить…
– Так, секундочку. Папа собирается отбить мне почку? – воскликнул побледневший Ю.
От безысходной уверенности файлонавта не осталось и следа.
– Не ссы! Если бы папочка мог это сделать, то состоялось бы всего одного погружение, первое и последнее. И почку бы отбили не тебе, а первому файлонавту по имени А.
Ю. выдохнул и снова начал чернеть: мысль, что почку ему не отобьют, успокоила. Закурив, файлонавт спросил:
– Ну раз у автора не получается сместить этот чертов знак препинания, то почему он снова и снова (опять и опять!) погружается в текстовый файл?
– Как это почему? Упертый. Упрямый. Умалишенный.
– А можно на него посмотреть? Хоть одним глазком?
– Да хоть двумя! Мы за этим сюда и прилетели на Джефрике. Сеанс начнется через пять минут! Конечно, не Большой Блябовский, но тоже прикольно.
С этими словами Францина взяла Ю. за руку и подвела к белому экрану кинотеатра над открытым небом. Ткнув пальцем в экран, она спросила:
– Как ты думаешь, это что?
Ю. подошел к прямоугольнику и потрогал. На ощупь он был стеклянным и теплым. Ю. прижался лбом к стеклу: ничего не было видно, и хотя матовый свет, исходивший от прямоугольника, не слепил и не резал пучеглазые глаза, но в то же время не давал возможности рассмотреть то, что находилось по другую сторону.
Файлонавт обернулся и посмотрел на Францину, и та ожидающе подняла брови.
Ю. снова повернулся к прямоугольнику. Ни с того ни с сего лизнул: язык встретился с горечью наэлектризованной пыли.
– Теплый, стеклянный, пыльный… – задумчиво пробубнил Ю. и почесал черный нос. – Телевизор?
– Почти в десятку. Только не телевизор, а папочкин монитор. Мы находимся с внутренней стороны. Здесь – нереал, за стеклом – реал.
– А почему монитор ничего не показывает?
– Потому что папочка вышел за пивом, а его компьютер остался в режиме ожидания. Но скоро папик вернется и начнет стучать по клавишам, воображая себя великим писакой. А мы сможем наблюдать за этим презабавным процессом через стекло.
– Стоп! Нестыковочка. Если прямо сейчас нас не печатают, то почему мы разговариваем и двигаемся. Мы же марионетки, забыла? А марионетки без кукловода – неподвижные висельники.
– Не тупи. Раз я смогла сказать, что его сейчас здесь нет, то это значит, что здесь он. Просто пытается произвести дешевый театральный эффект. Для тебя, между прочим, старается, Тридцать Первый: мол жди и трепещи, сейчас я предстану перед тобой. А за пивом папочка на улицу вообще не выходит, потому что дико боится пересекаться с аборигенами у палаток, потому что они пару раз у него мобилы уже отжимали. В реале аборигены такие же омерзительные, как и в нашем Даундоке. Папик вообще старается из дома не выходить, поэтому пиво заказывает с доставкой на дом через интернеты. Там же он и порнуху скачивает – гигабайтами.
Стекло монитора стало прозрачным.
Блондинка, пошло жеманясь, объявила:
– Реал подан!
Ю. увидел просторную комнату с белыми обоями, и комната показалась ему знакомой – знакомой до сильной головной боли.
Желтые занавески, потрескавшийся лак паркета. В одном углу торчит буйный фикус, в другом – бесформенное коричневое кресло. Черный письменный стол стоит в центре комнаты.
Распахнулась дверь: в комнату валился небритый мужчинка с одутловатым лицом и полиэтиленовым пакетом в руке.
За тридцать.
Высокий, плотный, сутулый.
С пивным брюшком.
Черные с сединой волосы. Лицо как лицо, ничего особенного, еще молодое и без морщин, вот только карие глаза – тухлые и блевотные.
Белая футболка, синие джинсы, бежевые кроссовки.
Выглядел папочка неопрятно: с взлохмаченных волос сыпалась перхоть, а желтые пятна на скулах указывали на то, что ведет он нездоровый образ жизни.
Синие джинсы жирно блестели на протертых коленках. Белая футболка, была белой когда-то: теперь она была цвета затраханной простыни из борделя.
Папочка снял кроссовки и сел в коричневое кресло, поджав под себя розовые дырявые носки.
Закурил и достал из пакета банку с пивом. Осушил залпом и начал стряхивать в банку пепел. Высосал сигарету до фильтра, сунул окурок в банку.
Достал из пакета вторую, открыл, но на этот раз не стал проглатывать сразу.
Теперь папочка пил пиво маленькими глотками и расслабленно смотрел в потолок. Покончив со второй, закурил опять, встал и пододвинул кресло к столу. Поставил закопченную пепельницу рядом с клавиатурой и сел.
Уставился в монитор.
– Он нас видит так же, как мы его? – шепотом спросил Ю.
– Нет. Это было бы слишком, – ответила Францина и подошла поближе к стеклу, – сейчас он смотрит на черные буквы на белом фоне, а нас представляет в виде интерпретаций.
Кривые пальцы запрыгали по клавишам, отбивая несвязный ритм. Улыбка, приоткрывшая ряд желтых зубов, вызвала у Ю. омерзение, он захотел отвернуться от монитора, но не смог – было нечто гипнотическое в порхающих движениях пальцев: казалось, они исполняют какой-то шаманский танец и настойчиво ведут за собой.
Лицо папочки преобразилось: кожа на скулах порозовела, в глазах появился блеск, но этот блеск был от пива, а не от творческого возбуждения.
Постучав по клавиатуре минут пять, он резко встал и вернулся к креслу. Вытащил из пакета третью банку, а также маленькую серебристую коробочку, обмотанную тонким проводом, на конце которого болтались наушники. Открыл банку, сделал глоток, надел наушники. Вернулся за стол и снова закурил.
– Что он делает? - спросил Ю.
– Музыку слушает. Сейчас разойдется и будет подпевать, – ответила блондинка, – он всегда слушает одну и ту же песню. В его ЗайПоде других песен нет.
– Веселую?
– Да ты что?! Панкфлойдовскую. Про уютное оцепенение души [8].
Папик прищурился и стал медленно покачивать головой в такт музыке, звучавшей в ушах. По засаленному подбородку потекла струйка коричневой слюны. Папочка прокашлялся и затянул сиплым тенором:
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а… ай… хэв… бикам... камфтабли… нам…
Ю. посмотрел на Францину потерянным взглядом, она ответила таким же.
Брат с сестрой стояли в обнимку, прижавшись к стеклу, и смотрели на поющую голову.
Ю. подумал, что более отвратительного зрелища в Даундоке он еще не встречал.
Папочка корчил рожи, хмурил брови и пел – нет, точнее выл. Иногда он затыкался, но лишь затем, чтобы сделать глоток пива или затянуться сигаретой.
Наконец, папочка захныкал, мешки под глазами стали жирными от слез.
– Что с ним? - спросил Ю.
– Обычно после третьей банки начинает жалеть себя, – Францина тихо рассмеялась, – смешной, правда?
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-й…
– Не знаю, мне как-то невесело от его пения. Омерзительно.
Хэв… бикам…
– А я привыкла. Нет, конечно, поначалу мне тоже было тошно. А теперь…
Камфтабли… нам…
– Я даже получаю удовольствие от этой песни, - сказала Францина отошла от монитора.
– Удовольствие?! – вырвалось у Ю.
Папик поперхнулся и ударил кулаком по столу. Выпил еще пива и закурил очередную сигарету. Провел указательным пальцем по монитору крест-накрест, а затем тем же пальцем начал ковырять в носу.
Папочка позеленел и стал вылитым хамелеоном – окосевшие глаза смотрели в разные стороны.
Ю. рухнул на корточки. Блондинка присела рядом.
– Да не видит он нас сейчас, не видит.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-й…
– Точно?
Хэв… бикам…
– Точно.
Камфтабли… нам…
– Какое удовольствие ты получаешь от этого паноптикума? – спросил Ю.
Францина не ответила. Она дождалась конца песни. Когда папик умолк, блондинка негромко похлопала.
– Мне нравится смотреть, как он с ума сходит.
– Не любишь ты папика…
– А за что его любить?! Он что, придумал Даундок, в котором цветут розы и голубое небо над головой?! Или, может, по утрам я пью чистую родниковую воду?! Нет! Уже больше года меня редактирует. Глумится от души! Если б могла, давно бы его загрызла. Я такую личную неприязнь испытываю к нему, шо твой пиздец! Когда папочка спивается и плачет, размазывая по лицу сопли, я получаю дикий кайф, наблюдая за его конвульсиями (сучка!). Я очень надеюсь на то, что однажды он уснет перед монитором и захлебнется своей рвотой (не дождешься!).
– Ты меня тогда в «Неровных Ваннах» укусила… потому что я – вылитый он?
– Конечно. А ты что подумал? Что я литнегров ненавижу? Я же не расистка. Ибо начертано: все персонажи – двоичные братья и сестры. Нет, разумеется, я не люблю целоваться с черножопыми файлонавтами, но уж извини, как дама, имею полное право на выбор.
– Как меня… то есть, как зовут автора? – спросил Ю.
– А черт его зна…
Тут Францина вытаращилась на Ю. такими глазами, что пучеглазие файлонавта проиграло переглядки всухую.
Глаза блондинки на миг стали выменем пятого размера.
– Нда…Тридцать Первый… Удивил так удивил. Выходит, ты показался мне особенным не зря…
– Что такое?
– Раньше папочка не позволял произносить его имя. Ни разу. Все предыдущие файлонавты слышали только такую реплику: «А черт его знает!», то есть папик хранил свою анонимность так же рьяно, как целка – девственность перед выданьем. Он называл это бережливым отношением к личной истории. А теперь я чувствую, что могу рассказать про него абсолютно все.
– Ну же!
– Эрнесто Бернардович…
– Еврей?! – грозно перебил Ю.
– Слышь, файло черножопое! Пасть закрой и не перебивай! Бернардович – отчество. Фамилия – Суарес. Мама у него – русская, а папа – чилиец. Полукровка он. Русского, конечно, в нем больше, чем чилийского, ведь он даже не удосужился выучить испанский язык, прикинь? С родным отцом, носителем языка, любой бы выучил, а ему, видите ли, некогда. Так, понахватался словечек и выражений, чисто по мелочам, то есть пиво в испанском баре заказать да объясниться с таксистом Хуаном сумеет. Зато на побухать у него времени всегда предостаточно. Пиво хлещет ведрами, как верблюд, вернувшийся из пустыни.
Из-за стекла понеслось:
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а… ай… хэв… бикам... камфтабли… нам…
– Английский язык вроде бы в детстве учил, учил, учил, но так и не доучил. С русским языком тоже траблы, писать-то вроде пишет, но когда рот откроет, то все, капец: какофония косноязычия, в ударениях путается так, что самому стыдно.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-й…
– Холостой, разумеется.
– А какая дура за него пойдет? Ему же не жена нужна, а медсестра. Семья, дети – это ответственность. Нужно быть взрослым. А ему взрослеть лениво. Он на этот процесс положил. Живет, как паразит в кишечнике.
Хэв… бикам…
– Характер?
– О-о-о-о-о-о! Говнистый до крайности! Активно практикующий мизантроп! Перед его лютой ненавистью все расы равны. Всех ненавидит, а себя презирает. Позиция удобная: вы все говно, но поскольку я более говняное говно, то я буду называть вас говном в лицо. За что, кстати, периодически по морде получает.
Камфтабли… нам…
– Профессия? Работа? Алконавту бабки нужны. Он бутылки собирает?
– Нет, до этого не дошло пока. У него есть юридический диплом. Но юристом поработал всего ничего: тошнило от казуистики, пунктуальности и галстуков.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а… ай… хэв… бикам... камфтабли… нам…
– Сейчас чем занимается?
– Работает редактором в новостных интернетах. Работает удаленно, в офисах не появляется, почему – и так понятно, с коллегами не ладит. Раньше был журналистом, на удивление неплохим, с цепким репортерским взглядом. В газетках работал.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-й…
– Почему бросил?
– Как почему? Репортер вкалывает: добывает информацию, созванивается с людьми, по земле бегает, пытается хотя бы на миллиметр, но приблизиться к правде (какой правде, девочка?). А он к тридцати годам совсем ленивый стал. Ко всему потерял интерес. Ты же видишь его глаза – протухшие, как селедка в привокзальной рюмочной. Скучно жить ему. Скучно, потому что уныл и злобен. А уныло и злобно ему от скуки. Замкнутый круг.
Хэв… бикам…
– А новости писать ему не лень? Извини, но вкалывать тоже надо.
– Щаз! Будет он тебе вкалывать. Новости Суарес пишет на автомате, как гробовщик. Что бы в мире ни произошло – на любой случай заготовлены стандартные фразы и абзацы, тут думать и особо напрягаться не надо. Изнасиловали пятилетнюю девочку, солдат расстрелял сослуживцев, сгорел дом престарелых, дети отравились супом, пираты захватили судно, киты выбросились на берег…
Камфтабли… нам…
– …закончилась эпидемия, началась война, выбрали президента, убили президента, цунами, лесные пожары, падающие самолеты, стартующие шаттлы, научные открытия, демократические выборы, умирающие кумиры, захваченные заложники, техногенные катастрофы, биржевые кризисы… В реале новости давным-давно закончились. Он мечтает написать только одну новость – про конец света, – да все равно не успеет, потому что с работы его скоро выпиздят, ибо заебал он своих начальничков ленью и снобством.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а… ай… хэв… бикам... камфтабли… нам…
– А чего его дернуло в писатели податься? Это же адский труд!
– И снова-а-а-а-а-а… – интонация Францины пошла наверх, как у ведущей телевикторины, – из-за… лени! Надо же повышать самооценочку. Работать, растить детей, заботиться о родителях – это муторно и геморройно. Он думает, что если напишет книженцию, то вроде получится, что жизнь прожил не зря. Типа хоть что-то довел до конца. А один разок даже этот раздолбай может поднапрячься.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-й…
– Да кому нужен его Даундок? Кто будет читать полоумные хроники погружения в текстовый файл?
Францина засмеялась:
– Правильно, мы с тобой считаем его больным на всю голову, а он считает себя пионером файлонавтики, – блондинка перешла на шепот, – а еще он мечтает, что бы палаточные аборигены поставили ему золотой памятник. Со скромной такой надписью: «Первому файлонавту».
Хэв… бикам…
– А почему мне, то есть, пардон, ему, так нравится музыка шестидесятых-семидесятых?
– Так он же 1976 года рождения. Когда Ляннону выстрелили в спину, маленькому Суаресу было четыре года. А в то время остаточные вибрации хипповой эпохи еще разносились по астралу (астралу!), поэтому он успел их впитать. Любовь к музыке – единственная положительная черта этого черта. Кстати, он восьмидесятыми и девяностыми тоже не брезгует… В детстве, отрочестве и юности учился играть на ударных. Потом восемь лет джазики, блюзики да фанчики постукивал. Если бы не бросил, то ударник из него получился бы достойный. Хочешь узнать, почему бросил музыку?
Камфтабли… нам…
– Нет, не хочу, и так понятно. Больше вопросов не имею. Клоун, конечно, оригинальный, но весьма утомительный. Хочу вернуться в белую комнату и поскорее сдохнуть. Я этим унылым челом сыт по горло.
Голова за стеклом умолкла.
Францина с грустью посмотрела на файлонавта.
– Знаешь, Ю., а ведь он разоткровенничался неспроста. Не к добру это. Я нутром чую: в Даундок грядут большие перемены.
Оба синхронно прильнули к монитору.
Суарес пристально смотрел на них, и глаза его были трезвыми, как стекло монитора.
Контраст с недавним разнонаправленным взглядом хамелеона показался файлонавту особенно подлым.
Тридцать Первый чувствовал, как по его черной коже скользит спокойный, расчетливый, паскудный взгляд мясника-садиста.
– Что будет дальше? – Ю. громко сглотнул, как дыснеевская мультяшка.
– Белый Заяц тебе будет, – ответила блондинка – Ну, погоди!
Францина обратилась в белого и пушистого зайца двухметрового роста.
Налитые кровью глаза мутанта-альбиноса уставились на Ю.
Файлонавт с трудом, но выдержал взгляд убийцы.
Ю. ухмыльнулся и показал ушастому упырю оттопыренный средний палец.
Заяц посмотрел через стекло на Суареса – тот кивнул.
Когда шею полоснули влажные и горячие резцы, в ушах Ю. раздался оглушающий хруст – будто заяц раскусил твердое и сочное яблоко.

МИНУС ТРИ

Ю. проснулся в белой квадратной комнате.
Схватился за голову – лохматый черный чайник был на привычном месте.
«Черт, не сдох еще!», – подумал файлонавт и крикнул, обратившись к белому потолку:
– Здравствуй, сволочь!
Тридцать Первый захотел встать с кровати, но проснулся снова.
Лежа в кровати, Ю. с ненавистью буравил черными глазами потолок белой комнаты. Голову распирало от внутреннего давления, файлонавт чувствовал, как его тело прогибается под тяжелым взглядом папочки.
Курить!
Пачка сигарет валялась на черном столе в центре комнаты.
Согнувшись в три погибели, Ю. подошел к столу и снова проснулся.
– Главное, чтобы тебе было весело, сучонок? – спросил Ю. и заснул.
Проснувшись, он по-собачьи посмотрел на потолок и сказал:
– Ну дай хоть покурить.
Ю. проснулся в белой квадратной комнате.
– Затянуто, – резюмировал он, – после пробуждения надо было сразу изобразить глубочайшее отвращение к процессу редактирования. Без церемоний.
Ю. проснулся в белой квадратной комнате и тут же завопил:
– Да пошел ты на…
Проснувшись опять, Ю. покачал головой:
– Без табуированной лексики. Я же не абориген палаточный. Хоть внешне, но должен отличаться.
Ю. проснулся в белой квадратной комнате.
На черном лице файлонавта болталась гримаса невыносимой боли и отчаяния. Это было зареванное лицо матери, потерявшей ребенка. Нет, точнее так: это было лицо балерины, которая только-только отошла от наркоза, но услужливая санитарка уже сообщила благую весть об ампутации ног.
Озираясь по сторонам, как алертный суслик, Ю. встал с кровати и медленно, на цыпочках, и пошел к столу за сигаретами.
По дороге он не встретил никакого резистанса.
Когда трясущиеся руки файлонавта зажгли сигарету, он выдавил:
– Готов. К суициду готов.
Распахнулась дверь: в комнату ворвался белохалатный Вячеслав Петрович с добрыми зелеными глазами, седой козлиной бородкой, белыми валенками и букетом красных роз. Угревой сыпи на морщинистом лице не было (забыл про дверь. если посмотреть на белый квадрат комнаты сверху, то дверь находится в центре верхней стены, то есть между унитазом в верхнем левом углу и холодильником в верхнем правом).
– Здравствуй, мой черный брат! – воскликнула толстая пожилая марионетка.
– Здорово, Петрович! – с внезапной бодростью ответил файлонавт и заснул.
Ю. проснулся в белой квадратной комнате и посмотрел на главного врача «Неровных Ванн», нависшего над кроватью.
Из-за спины Петровича выглядывала белая и пушистая Францина. Она виновато улыбалась через намордник, держа в окровавленных лапках бутылку шампанского. На ее блондинистой головушке торчали белые маскарадные ушки.
– Зайчиха что здесь делает? – строго спросил Ю.
– Извини, сейчас поправим, – сказал доктор и выволок Францину прочь.
Файлонавт кивнул и закрыл глаза.
Ю. проснулся в белой квадратной комнате. Встал с кровати, подошел к столу, сел и приготовился встретить доктора. Открылась дверь, в комнату вошел улыбающийся Вячеслав Петрович без букета, без Францины и без шампанского.
– Лучше? – спросил доктор.
– Намного. Но чего-то не хватает, – ответил Ю.
– Понял.
Открылась дверь, и в комнату вошел улыбающийся Вячеслав Петрович без Францины, но с цветами и шампанским.
– А так? – спросил он.
– Сойдет, – ответил Ю. и пригласил доктора сесть за стол.
Вячеслав Петрович сел, поставил бутылку на стол, а букет сунул под мышку.
Ю. поморщился.
– Ладно, – сказал доктор и встал.
Вячеслав Петрович поклонился, передал букет Ю., а потом сел и поставил бутылку на стол.
– Молодец, – сказал Ю. и встал с букетом из-за стола.
Файлонавт подошел к унитазу, поднял крышку и поставил цветы в воду. Посмотрел на доктора.
Вячеслав Петрович показал файлонавту большой палец и закурил.
Ю. засмеялся:
– Кажется, это будет мой предпоследний день!
– Да, ты прав, – сказал главный врач и постучал костяшками по столу.
– Плохо, – сказал Ю.
– Согласен.
Вячеслав Петрович кивнул и закурил.
Ю. засмеялся:
– Какое предпоследнее сегодня утро, ты не находишь?
– Предпоследнее, очень предпоследнее. Какой файлонавт, такое и утро, – ответил доктор.
– Может, наоборот: какое утро, такой и файлонавт?
– Как ты говоришь, так тоже можно, – сказал Вячеслав Петрович и выплюнул окурок.
Когда Ю. проснулся в белой комнате, то сразу увидел смятую сигарету в зубах главного врача, сидевшего за столом. Перед доктором лоснилась залапанная бутылка шампанского. Вячеслав Петрович помахал файлонавту рукой.
Ю. и не подумал вставать. Он сказал:
– Попробуем еще раз.
– Как скажешь, Ю., – сказал Вячеслав Петрович и выбежал из комнаты, прихватив бутылку.
Ю. проснулся в белой комнате. Вслушался в тишину. Начал опускать ногу на пол. Матрац предательски скрипнул: тут же хлопнула дверь, и в комнату влетел Вячеслав Петрович с шампанским, цветами, Франциной и толпой бритоголовых санитаров.
Ю. забрался под одеяло с головой и крикнул оттуда:
– Да пошли вы к черту!
– Как скажешь, Ю.! – закричал хор.
Ю. проснулся и выглянул из-под одеяла. В комнате никого.
Тридцать Первый посмотрел на пол. Из-под кровати торчал розовый крысиный хвост.
– Ага, нашли дурака, – сказал Ю. и заснул.
Проснувшись, файлонавт прицелился левым розовым носком в розовый хвост. Встал с левой ноги, постаравшись переместить на пятку не только вес своего буквального тела, но и всю тяжесть папиного взгляда.
Пятка вонзилась в хвост.
Францина тихо заскулила из-под кровати.
– Заслужила! Терпи! Заслужила! Терпи! – приговаривал Ю., прыгая по интимному продолжению блондинки и меняя ударные пятки.
Когда хвост перестал дергаться, Предпоследнему стало стыдно. Мысль, что он уподобился двуногому палаточному хищнику, вывернула двоичную душонку файлонавта наизнанку.
Тридцать Первый покаянно встал на колени, поцеловал Францину в хвост и тут же уснул сном младенца.
Ю. спал и не видел, как открылась дверь.
В комнату ввалился Вячеслав Петрович.
Доктор тяжело дышал и обтирал взмокший лоб носовым платком. Кивком поздоровался с крепко спящим Ю. и сел за стол. Отдышавшись, закурил. Потом выжидающе посмотрел на файлонавта, который вовсю имитировал сон.
Файлонавт сказал сквозь зубы:
– Будем считать, что спать мне не хочется.
– Ты уверен? – спросил доктор.
– Абсолютно, – ответил файлонавт и заснул.
Когда Ю. проснулся в белой комнате, то сразу сказал сидевшему за столом Вячеславу Петровичу:
– Я пошутил. Все, в последний раз пошутил.
– Не шути больше, – сказал доктор и напялил на морщинистое лицо гримасу мученика. – Староват я для физнагрузок.
Ю. сказал:
– Но все-таки нельзя не признать, что мы отлично поработали над моим пробуждением. Согласен? Да и спать мне больше не хочется.
– Ты уверен? – доктор зажмурился.
– Абсолютно, – Ю. протяжно зевнул. – Опять поймал тебя, эскулап. Нет, правда, больше не буду спать, обещаю, честное слово даю...
Вячеслав Петрович посмотрел на файлонавта с недоверием, как Стоун Неславский.
Главврач теребил краешек белого халата и часто моргал.
– Что мы делаем, Предпоследний? – спросил Вячеслав Петрович так, словно попросил милостыню.
– Редактируем! В предпоследний раз редактируем! Аллилуйя, брат! В Даундок грядет Тридцать Второй. Он будет последним, возрадуйся!
Файлонавт забрался с ногами на стол, сел, скрестив ноги, напротив Вячеслава Петровича и вперил в него выпуклый, настойчивый взгляд.
Доктор стоически пытался сохранить невозмутимость, но его волнение выдавала вена, пульсировавшая на виске так, будто под кожу залезла гусеница.
– Что ты делаешь, Тридцать Первый?
– Глумлюсь! Чтобы ты помнил меня даже тогда, когда в Даундок спустится Последний и принесет с собой последние известия.
Доктор обиженно засопел:
– Да я всех файлонавтов помню. Всех до единого. Вы же все мне как родные.
Ю. спросил:
– А ни фига ты притащил сюда розы? Издеваешься?
– Издеваюсь? С чего ты взял, родной?
– Ну представь, Петрович. Вот сидишь ты по самые уши в черном дерьме, никого не трогаешь, тихо себе подыхаешь, а тебе в рожу тычут розовым букетом.
– Какая ужасная фраза! – воскликнул доктор.
– Согласен, еще раз.
– Издеваюсь? С чего ты взял?
– Потому что я все равно не буду благоухать розами после восьми банок пива и пачки сигарет!
– Хватит, Тридцать Первый! Оставь розы в покое, они тебя сбивают.
– А ни фига ты притащил цветы? Я теперь только и думаю о том, как оправдать их появление, – сказал Ю.
Доктор встал из-за стола и подошел к унитазу, из которого торчал букет. Он примял красные макушки роз и с силой хлопнул крышкой о сиденье. Крышка сработала как гильотина, – отрубленные розовые головы покатились по белому полу. Вячеслав Петрович чертыхнулся и принялся давить тонкие лепестки белыми валенками. Лицо его покраснело.
– Как будто я вышел из себя и сорвал зло, – сказал доктор. – Похоже?
– Похоже.
– Слушай, Предпоследний, а давай подеремся? Столько ненужных телодвижений мы сделали, так хоть реабилитируемся в глазах читающего.
– Петрович! Ты гений! Мои мышцы рвутся в бой, их распирает от глаголов-убийц!
– Только по морде не бей! Морда – мое самое отредактированное место!
– А ты в поясницу не целься! А то еще на хрен отобьешь мне почку сборки!
Главный врач больницы «Неровные Ванны» сорвал с шеи стетоскоп и закружил вокруг файлонавта с грацией гладиатора. Его козлиная бородка стала острой, как кинжал. И хотя гладиатор был старым, давно потерявшим скорость, в угол такого опытного бойца загонять явно не стоило.
Петрович помахивал стетоскопом-пращой, не сводя с Ю. зеленых и, в сущности, очень добрых глаз.
У Тридцать Первого оружия при себе не было, но индейские гены папочки, почуяв драчку, не подкачали. Файлонавт вытянул черные губы трубочкой: адский клюв андского падальщика щелкнул перед носом Петровича с таким пронзительным свистом, что морщинистая кожица на лице вздулась, как наволочка на сквозняке.
У шестидесятилетнего гладиатора с избыточным весом против кондора не было ни единого шанса. Седой скальп доктора уже мысленно болтался, как трофейная фенечка, на лысой шее человека-птицы.
Однако главный врач «Неровных Ванн» принимал бой с гордо поднятой головой, подслеповатые зеленые глазки смотрели вперед, не виляя по сторонам.
Литмутанты пошли на сближение.
Предпоследний нацелил клюв в горбатый кадык Петровича. Тридцать Первый решил закончить все одним ударом: измываться над пожилым доктором файлонавт не собирался.
Сверху раздался звук рухнувшего тела. Потолок белой комнаты задрожал так, будто по нему промчался товарный поезд.

МИНУС ДВА

Ю. проснулся в белой квадратной комнате.
Над ним светились два умиротворенных взгляда: слева блестели зеленые глаза, а справа – бирюзовые.
– Десятая банка! – возвестил Петрович.
– Десятая банка! – повторила Францина.
– Десятая банка? – спросил файлонавт.
– Все, больше правок не будет, – жмурясь, как кот на солнышке, сказал доктор.
– Да, больше правок не будет, – повторила блондинка.
– Почему не будет? – сухим голосом спросил Тридцать Первый. Его черная жопа почуяла близость неминуемого.
– Папочка нажрался – подходим к концу. И жопа твоя не ошибается. Скоро начнется казнь, – сказала Францина и выбежала из белой комнаты, шурша полами розового халата.
Главврач «Неровных Ванн» развел руками – мол, я ни при чем – и сел за стол. Сунул в рот сигарету и задымил.
Предпоследний попытался заново проснуться в белой квадратной комнате.
Не получилось.
Ю. по-прежнему бодрствовал в белой квадратной комнате.
Холодный стеклянный пол под розовыми носками стал скользким, ноги файлонавта захлюпали в черной лужице.
– Бояться казни, пусть даже и понарошечной – это нормально, стыдиться тут нечего. Описался и ладно. Если хочешь – поплачь, пореви, покричи, постучи кулаком по столу. Можешь мне по морде заехать – стерплю по такому случаю. Поверь, станет гораздо легче. Предыдущие погруженцы тоже боялись и ссались. А файлонавт Ж. даже обосрался.
– Как.. какой будет казнь?
– Праздничной! Домашняя интимная процедура в узком семейном кругу. Как день рождения. Не волнуйся, больно не будет, я хоть и выдуманный, но все-таки врач, знаю, как приготовить качественную анестезию. Сделаю тебя уютно оцепенелым. Уйдешь тихо, плавно и бесчувственно – по-панкфлойдовски.
Лицо Тридцать Первого покрылось белыми пятнами.
– Я имею право на последнее желание?
– О! Разумеется! Причем не на одно! К тому же ты так и не составил списка пожеланий. Подсказку даю: некоторые файлонавты с помощью последних желаний мастерски оттягивали свой конец. Например, все тот же Ж. – а Седьмой, надо признать, был самым хитрожопым, – заказал полный просмотр сериала «Доктор Хаос». Мы тогда взахлеб, без перемоток, проглотили все пять сезонов. Много нового я тогда узнал про медицину… Кстати, сейчас в реале начался шестой… Может, шестой сезон закажешь? Честно говоря, я адски заинтригован, что там с Хаосом в дурдоме твориться будет… Тебе ручку и бумагу дать?
Предпоследний отмахнулся и жестом попросил у лечащего врача сигарету.
– Хаоса – в анус. Ручку с бумагой – туда же. Я буду краток.
Закурив, Ю. продолжил:
– Хочу новую пижаму – черную, не розовую. Черные чистые трусы. Носки – тоже черные и без дырок! Теплые домашние тапочки, полы тут у вас без подогрева…
Петрович перебил:
– Белые?
– Что белые?
– Тапочки.
Тридцать Второй помедлил с ответом:
– Нет… На фига? Черные хочу – в тон.
– Уважаю педантов, – кивнул доктор и начал загибать пальцы: – Пижама, трусы, носки, тапочки. Что еще?
– Все.
Сигарета Петровича упала на стол вместе со вставной челюстью. Он судорожно запихнул зубы обратно и вскричал:
– Все?!
– Да.
Главный врач заметался по белой комнате куртуазно-манерно – как укушенный в жопу мангуст.
– Как это все? – причитал Петрович, роняя слюни, – как это все? Ты же можешь потребовать чего угодно! В Даундоке последние желания файлонавта – священный закон! Проси самое заветное, самое сокровенное! Хочешь Францину трахнуть? Не вопрос! Мы ей хвостик отрежем, помоем, почистим! Она же самая прекрасная женщина! И не только в Даундоке! Во всех мирах нет бабы краше! Хочешь десять Францин? Легко! Закатим групповушку! Ты педофил? Детишек маленьких хочешь? Ясли тебе подарю! Не угадал? Геронтофил? Какую старушку тебе подать, какого дедушку? Сделаю начальником дома престарелых! Или ты педераст? Некрофил? Или и то, и то другое? О! Какое изысканное извращение, Ю.! Кого тебе? Владимира Ильича Леннона? Косоглазого Мяу? Может, предпочитаешь плесневелых египетских дур? Стоп! Понял! Ты не по этой части! А-а-а-а-а-а-а-а-а-! Ты жра-а-а-а-ать любишь! Так я подам тебе человечинки! Опять не угадал? Бухла тебе? Наркоты? У меня есть все-е-е-е-е-е-е! Любые вещества! Что, опять не то? Ты латентный филофил?! Так я покажу тебе место, где спрятан идеальный текст! Ты блондинку не слушай, она хоть и с высшим образованием, но среднее получить забыла! Идеальный текст есть! Просто я его припрятал от греха подальше, чтобы никто не скопипастил. Он там – за нирваной, за пустотой!!! Я помню дорогу! Мы просочимся через буквальное сито, обойдем синтаксис с тыла, разнесем к черту минное поле интерпретаций! Пове-е-е-е-е-е-ерь, я знаю, как открыть эту две-е-е-е-е-е-е-е!!!
Тридцать Первый с апатией смотрел на демоническую пляску Петровича. Несмотря на внешнее буйство, зрелище было унылым, скучным и депрессивным.
– Ты главное не бойся! – доктор ускорился до presto и ринулся вниз, как горнолыжник, отталкиваясь одними восклицательными, – я твою почку сборки аккуратненько так отобью! Ты даже не заметишь! У меня рука легкая и меткая! Как перышко! Попадем в иной мирок! Мануальщик я знатный! Диплом! Специальный! Имеется! Других! Мануальщиков! В Даундоке! Не-е-е-е-е-е-е-е-т! Я! Единственный! Неповторимый! Экс-клю-зи-вный! У-ни-каль…
Тридцать Первый взмахнул рукой властно, как гаишник, тормозящий «копейку» в конце месяца, – главврач застыл на кальном вираже.
Дышал Петрович часто-часто-часто.
Остановленный гонщик лыбился солнечно и безмятежно, как мастурбирующий дегенерат.
В белой комнате состоялся несвоевременный катарсис – с потолка повалили невидимые хлопья черного снега. Файлонавт рассыпался на части, и снег, которого на самом деле не было, мягко ложился на разрозненные кусочки Ю.
Перед лечащим врачом покачивались оцепеневшие химеры. Каждая химера страдала, как минимум, растроением личности, как максимум – раздевятерением.
Черный файлонавт.
Супернегр.
Литнегр с выпучеными глазами.
Литмутант с больной почкой.
Одноразовый скафандр из черной резины.
Тридцать первая буква русского алфавита «Ю», родства не помнящая с буквой «Ё» и потому пролезшая в Даундок вне очереди. Позывные – Тридцать Первый.
Пациент «Неровных Ванн» в розовой пижаме, с бутылкой минералки, заштопанными ногами и шрамом на правой щеке.
Отекшее лицо Суареса с торчащими из ушей проводами ЗайПода.
Андский кондор с клювом до ушей и черной пернатой жопой.
Предпоследний.
Наконец, тот самый Ю.
Заторможенно, словно под наркозом, хор промычал:
– нас…есть…завет…ное…жела…ние.
Главный врач больницы «Неровные Ванны» встрепенулся и воскликнул:
– Н-у-у-у-у-у!?
– чело…веком… быть…
Лицо доктора скисло. Зеленые и, сущности, добрые глаза, потухли.
– Зачем вам это?
– лю…бить…
Вячеслава Петровича передернуло так, будто он впился ногтями в шершавую эмаль неровной ванны.
– Любви захотели?
– даааааа…
Доктор хохотнул и разразился мощным, протяжным, оглушительным пердежом.
В белой комнате неистово завоняло тухлыми куриными яйцами. В этой вони витали самые разнообразные оттенки гнилостного разложения, но основным тоном букета были именно тухлые яйца. Как будто яйца неделю лежали на сорокаградусной, нет, точнее так – на пятидесятиградусной жаре…
Петрович с гадливым злорадством посмотрел на потолок.
– Ссышь, писака? Не мог сразу напечатать, что завоняло серой? Но ты не дрейфь, Бернардыч. Я хоть и дьявольское, но все-таки твое порождение. Поднять руку на отца не могу – это самый страшный грех во всех мирках. Даже в Даундоке.
Хранитель «Неровных Ванн» повернулся к шеренге.
– Любовь… любовь… Не люблю этого слова, – крякнул литдемон и одним махом собрал химеры в кучку.
Ю. стоял перед ним в единственном числе, чуть пошатываясь.
– Я хочу стать человеком. Хочу научиться любить, – настойчиво попросил файлонавт.
Зеленые глаза Петровича заблестели по-доброму, козлиная бородка встала торчком.
– Отцом нашим клянусь, Тридцать Первый, мне ничего не стоит превратить тебя в человека. Нацепить на букву «Ю» мяса с костями и вышвырнуть из Даундока – да пожалуйста, дело плевое! Я бы тебе еще бабла на дорогу отвалил немеряно. Но чтобы стать человеком, способным любить, тебе надо заиметь новую душу. Живую. К сожалению, этого товара у меня нет. У меня есть только мертвые. А сейчас внутри тебя болтается частица папочкиной души, – она давно разучилась любить, омертвела. Ты же не хочешь стать зомби, как он?
– Нет.
– Умница! Францина не зря говорила, что ты правильный пациент, особенный. Поздравляю тебя! Ты стал первым файлонавтом, который попросил что-то стоящее – живую душу. Увы, дефицит адский.
Предпоследний спросил:
– Когда же, наконец, состоится казнь?
– Как только мы поднимемся к нолевой отметке. Потерпи, осталось всего ничего. К тому же твое пучеглазие идет на убыль – значит, поверхность уже близко.
Предпоследний с силой потер глаза. Его черные белки, раньше торчавшие из-под растянутых век, как перезревшие персики, уменьшились в объеме – теперь они были размером чуть больше куриных яиц. А тяжесть, которая постоянно мучила и плющила файлонавта с того момента, как он очнулся у автобусной остановки, пошла на убыль.
Доктор сложил брови домиком, словно выманивая у Предпоследнего вопрос, который бы продолжил приподнимающую тему.
Ю. принял пас.
– Я всплываю? Поднимаюсь?
– Да… Ты возносишься. Наверху из тебя вытряхнут душу и вернут отцу. А использованную оболочку, то есть тебя, выкинут на помойку. Мужайся.
Предпоследний посмотрел на доктора взглядом бабника, приговоренного к кастрации.
– Я не хочу на помойку! – вскричал Тридцать Первый, – я не хочу чтобы меня вытряхивали!
– Мало ли чего ты хочешь… Родителей надо уважать, – назидательно парировал Петрович. – Каким бы говном отец бы ни был, мы ему всем обязаны. Он – первичен, мы – вторичны. Это наидревнейшее понятие. Дети должны принимать с благодарностью от родителя все – и радость, и горе. Разумеется, не все дети счастливы, ну а кому сейчас легко? Нам в отцы говнюк достался: согласен, не повезло, муторный чел…
Доктор ушел в себя с напустил на себя траурный вид – фальшивый, разумеется. Свет хитрющих зеленых глаз прорывался сквозь щели опущенных век.
Встрепенувшись, главврач воскликнул:
– Не унывай Тридцать Первый! Я помолюсь за твое спасение!
Петрович бросился к унитазу (верхний левый угол, если посмотреть на комнату сверху), из которого торчал обезглавленный букет роз, пал перед белым троном ниц и начал истово бить поклоны:
– Спаси и сохрани! Пощади! Отец наш великий! Пощади раба своего файлонавта Ю., и даруй ему благодать и жизнь вечную!
Предпоследний не выдержал:
– Петрович! Твою мать! Прекрати юродствовать!
– Тебя же развлекаю, дурачок! Чтоб ты не раскисал! Да и розовый букет, который ты поставил в унитаз в разгар редакторской правки, наконец-то сыграл свою роль. Букет выстрелил, и розы стали жертвенными дарами! Опять же бонус: тебя теперь в унитаз не спустят, ибо там засор розовый. Признай: экспромт с поклонением сортирному идолу удался!
Файлонавт согласно кивнул, вспомнив о просранной душе папочки.
Петрович по-отечески погладил Ю. по голове.
– Ты себе не принадлежишь. Ты всего лишь одноразовый скафандр. Обтянутая черной резиной малая толика души отца нашего. Как ты думаешь, почему сюжет Даундока уже год идет по кругу? Почему еще ни один из тридцати файлонавтов не смог погрузиться в текст и познать его сущность, спрятанную в глубинах? Почему в конце каждого погруженческого цикла кусочки отцовской души все всплывают и всплывают на поверхность? Почему текстовый файл всегда отторгает файлонавта, как инородное тело? Мой любимчик Хаос так бы сказал: «Аутоиммунное?! Опять?! Как мне заебала волчанка!»
Тридцать Первый почесал затылок, чтобы помедлить с ответом. Ответ был очевиден, но произносить его не хотелось.
– Потому что говно не тонет. Вот почему.
Лечащий врач рассмеялся.
– Нет, не поэтому. Хотя ты молодец, я ценю циничных и юморных…
Доктор подмигнул Ю., и, уставившись на потолок белой комнаты, начал камлание:
– Отец наш подпотолчный! Отец наш всевидящий, поглядывающий и манипулирующий! Выслушай пророчество раба смиренного, ибо снова рабу твоему открылась банальная истина! Настоящий писатель всегда умирает в своем детище. Ради детища своего идет писатель на самопожертвование. И да будет повторено тебе уже в шестьсот шестьдесят шестой раз: текст, написанный без души, текстом не считается. И да будет снова озвучено условие успешного погружения в Даундок: сюда надо вложить всю твою душу! Всю! Целиком! Сразу! Ибо сказано Химическими Братьями: Райт Хиа! Райт Нау! [9]. Даже если поганая душа, в которой ничего нет, кроме злобы, уныния и похоти, будет отдана тексту полностью, то познает файлонавт истину и погружение свершится! И да будут прокляты все анонимусы! Во имя тебя, меня и великого Батьтьмы! Ахтунг.
Предпоследний, которого, по большому счету, кроме приближающейся казни уже ничего не волновало, поначалу слушал главврача с тупой апатией на черном лице.
Однако телега доктора сумела пробудить в Ю. интерес.
– А что получит Суарес, если спустит в Даундок свою сраную душонку?
Петрович отшатнулся, подавившись вставной челюстью.
Из черной пасти на козлиную бороду вывалился клубок полупрозрачных щупалец осьминога. Вслед за щупальцами выскочили загнутые зубы-когти, расположенные кругом, как у морской миноги.
– Всуе!? – взвыла пасть с таким децибелом, что стены белой комнаты покрылись мозаикой невидимых трещин. – Не сме-е-е-е-е-еть!!!
– Я…
– Молча-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ать!!! Задушу-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
Тридцать Первый рухнул на колени. «Все! Сейчас точно пришьет!» – пронеслось в голове.
Сверху раздался ехидный смешок. Файлонавт открыл глаза.
Привычного вида Вячеслав Петрович протягивал сигарету и приветливо улыбался.
– Да подожди ты. Если я сказал, что казнь будет комфортной, уютной и домашней, то от страха ты не умрешь. А за крик извини. Я хоть и литературный, но все-таки дьявол. Поэтому отца нашего по имени при мне старайся не называть. И вообще – отныне говори о нем исключительно в уважительном тоне. Мне над ним глумиться можно, а тебе нельзя. Усек расстановку сил?
Файлонавт кивнул и закурил.
– Я тогда вопрос переформулирую.
– Валяй.
– Что отец наш великий получит в Даундоке взамен души своей опущенной?
– В художественном смысле, то есть в плане поиска эстетического клада, ни хера он не получит, – Петрович тоже закурил и, выпустив колечко дыма в форме распальцовки, продолжил: – Вы же с Франциной уже порешили, что за пределами синтаксиса нет идеального текста. Только ваша терка в кинотеатре была чисто умозрительной, а я в тех ебенях лично побывал. Я ж литдемон, могу без мыла пролезть между любой письменностью, хоть древней, хоть современной, мне даже иероглифы косоглазых по зубам. Так вот: мои всевидящие зеленые глаза за кулисами букв ничего не увидели: действительно, там ноль, пустота, нирвана и вакуум. То место я нарек по-своему, по-пацански – Батьтьма.
– Звучит по-дебильному…
– Да нормально звучит, не пизди. Как выглядит, так и звучит. Темно там, как у литнегра в жопе. А поскольку черный файлонавт – неотъемлемое продолжение отца нашего, то и погонялово той жопе я дал в честь бати – нашего отца родного и бригадира. Не забывай – весь Даундок под ним ходит. Сучка Францина предпочитает другое название – Матьтьма. Но она феминистка тупая, ей можно… Что касается прогонов насчет отбивания почек сборки ради попадания за пределы синтаксиса, то Карлсон Кастануда, черт языкастый, оказался совершенно прав: если со всей силы ударить файлонавта по почкам, он окажется в Батьтьме. Только отец наш сильно обломится, если решится на такой полет, потому что в Батьтьме нет никакого текста: ни идеального, ни шедеврального. Копипаста но пасаран, ибо халявы, доступной человеческому пониманию, там нет.
– Копипаста? Францина тоже упоминала об этом. Это что такое?
Вячеслав Петрович выдохнул, как алкаш после опрокинутого стакана.
И понеслось:
– Это современный литературный процесс! Воплощение алчности, воровства, тупости и лени! Хоть и не гордыня, но тоже пороки вполне себе. Нынешние писаки, вроде отца нашего, чем они занимаются? Придумывают что-то свое? Как же! Дождешься от них! Они полагают, что все сюжеты уже придуманы, а все темы давно закрыты. Ладно, пусть так, с этим согласен: Аддиссей никогда не вернется с войны, а бабу (нужное вставить по вкусу), как ни люби, всегда на измену тянет… Ну так ищите новые темы и сюжеты, ройте землю! Я понимаю, что предыдущие рудокопы уже вытащили из штолен все самое ценное. Идите глубже, рискуйте! Бля, где новые литературные герои? Где новые запоминающиеся персонажи? Ебать-копать, ну почему они даже не пытаются переплюнуть Курлсона или того же Белого Зайца? Писаки только и делают, что занимаются мародерством и разграблением могил. Вот тебе пример копипасты, импровизация с ходу: жил да был однажды…О! Дон Психот жил! Литзомби готовится так: с мумии старикашки снимаются ржавые доспехи, и его переносят в современность. И снова здравствуйте! Очередной городской сумасшедший, изобличающий глупость рода человеческого. Только борется старикан на этот раз не с ветряными мельницами, а со светофорами. В попутчики ему назначают не ветеринара Санчеса, а какого-нибудь раввина (нужное вставить по вкусу), которого пучит от мудрости еврейского (нужное вставить по вкусу) народа. Что, слишком примитивно? Лечится! Добавим дуэту глобальной актуальности! Пусть светофоры символизируют цветовую шкалу уровня террористической угрозы! Как в АШС! Пусть Психот помешается на конспирологии! Пусть ему по ночам бородатые террористы сняться! Чуешь размах копипасты?! Чуешь, сука?! И так будет с каждым, кого вытащат из литгроба! А как меня заебали вампиры, орки, гоблины, эльфы, некромаги и прочая как бы нечисть! Про битвы ангелов и демонов я вообще молчу! Меня от самого себя блевать тянет! А переиначенные библейские притчи!!! Ну сколько можно!!!
Доктор замедлился до moderato.
– Писаки называют копипасту по-разному. Тут кто во что горазд: постмодернизм, пост-постмодернизм, ультрапостподернизм… Иногда засранцам становится стыдно, и они начинают обзывать копипасту жанровым разнообразием. Мол, здесь мейнстрим, а здесь – арт-хаус для интеллектуалов… Здесь детектив, а там – мистический детектив… Не путайте, пожалуйста, порнографию с эротикой… А вот здесь у нас, извините, киберпанк! Не тупите! Обычная фантастика на другой полке!.. Ужасы, триллеры, боевики, любовные романы… А эти вечные разговоры о стиле! Какой прекрасный русский язык у Тюнина, особенно в «Темных подворотнях»! А вы обратили внимание, каким восхитительным слогом описаны душевные переживания бухого педофила, изнасиловавшего девочку! Да какое значение имеет язык! Помер, например, вообще писать не умел! Не повезло чуваку – слепым был. Помер свои поэмы шестеркам ртом надиктовывал. И что? Кто сейчас читает на древнегреческом ради восхищения стилем? Никто! А персонажа Аддиссея почему-то все помнят, и до сих пор пытаются его откопипастить. Даже после упыря Джуйса – тот из грека высосал все. Ибо начертано: важна суть, а не форма.
Аndante.
– Наш батя, в отличие от других копипастеров, свой литонанизм не маскирует. Оскверняет литмогилы в наглую, не стесняясь. Иногда называет себя литжеем, чаще – литджокером. Мол, я просто миксую исходнички и копипасту: здесь возьму, там возьму, здесь нахапаю, там урву, смешаю – да и нате. Но его формальные выебоны меня мало волнуют…
Allegro.
– А вот по сути! По сути он затеял преадский план! Здесь отец наш пытается круче всех выпендриться! За это батю уважаю! Если уж выпендриваться, то – по полной программе! Надо стремиться к вершинам! Чемпион – это тот, кто первый! Лучше сгореть на костре амбиций, но попытаться уделать всех!
– Гордыня? Твой любимый?
– Нет. Не угадал. Отец наш, хоть и полоумный, но место свое знает. Шафку ему никогда не побить. Ему до Шафки, как мне до церковной лавки.
– А что им движет?
– Ненависть! Ярость! Злоба лютая! Отец наш людей терпеть не может… ну как бы с головой у него что-то… Поэтому когда ты у меня живую душу попросил, я был в полном изумлении! Выходит, душа у отца нашего почернела от злобы еще не полностью, раз тридцать первый кусочек попросил о любви.
Тридцать Первый пожал плечами.
– Что ж, я очень рад быть лучшей частью отца нашего.
– Молодец! Возрадуйся! Ты оказался самым лучшим файлонавтом из всех предшествующих. Они тебе даже в подметки не годились! Предпоследний файлонавт всех погруженцев уделал! Слава Тридцать Первому!
Ю. поморщился.
– Петрович, да пошел ты! Не погань меня…
– Извини, Тридцать Первый, не удержался. Я ж хоть и литературный, но все-таки искуситель. Совращать – мое призвание. Но ты не повелся на лесть, молодец! Хотел я тебя тщеславием запоганить, да не вышло. А все потому, что ты очень сообразительный, Ю. Другие бы уши развесили, ведь я тот еще разводила, многоопытный, а ты сразу, четко так меня пресек! Нет никаких сомнений, что у тебя молниеносная реакция. А такая реакция – признак острого ума! Да, не зря говорила Францина, что вновь прибывший файлонавт какой-то осо…
– Пошел на хуй! – отчеканил Тридцать Первый и побелел.
– Да понял я! Не быкуй! – лицо доктора скукожилось, будто у него отняли леденец.
Минуты две литмутанты молчали, переваривая досадное недоразумение.
Предпоследний не стал ломаться и пошел на примирение.
– Прости, Петрович. Как-то само собой вырвалось.
– О-о-о! Защитный душевный рефлекс, понимаю, – с ученым видом подхватил главврач. Слово «рефлекс» он почему-то произнес с английским акцентом.
– Но мой острый ум кое-чего не догоняет…
– Спрашивай, родной!
Файлонавт начал перечислять:
– Идеального текста в Даундоке отец наш не найдет. То есть реценты Карлсона Кастануды тут не сработают. И отец в курсе, что копипастить между строк нечего, ибо я это говорю сейчас вложенными в меня репликами. Так?
– Так.
– Отец наш люто и бешено ненавидит людей, презирает и считает их говном. Так?
– Так.
– Тогда я не понимаю, в чем стоит его чемпионская попытка? Какие у него могут быть амбиции? Таких уеб…, пардон, не совсем здоровых людей – тысячи! На фига он готовится к последнему, тридцать второму погружению? Какие цели преследует?
Доктор довольно облизнулся и ласково погладил себя по пухлому животику.
– Цели у бати – самые амбициозные! Самые злобные и самые отвратительные!
– Поясни остроумному. Не догоняю.
Вячеслав Петрович закурил и уселся за черный стол.
Казенное выражение на морде литдемона свидетельствовало: сейчас будет сделано официальное заявление. Адский пресс-релиз с масонской трибуны мировой закулисы.
– Во время тридцать второго погружения файлонавт по имени Я. станет террористом номер один и пошлет к чертовой матери весь мир, который он так люто ненавидит и презирает. – Главный врач «Неровных Ванн» сделал паузу и поднял указательный палец. – Важная оговорка: никакой уголовщины, никакого кровопролития, никаких рыдающих вдов и детей. Будет совершен экзистенциально-метафизический террористический акт с применением оружия массового уничижения в переносных смыслах. Отец наш попытается стать абсолютным чемпионом мира по многоборью в следующих образно-показательных дисциплинах. Писаки наконец-то поймут, что являются унылым говном, ибо суть копипастеры и тунеядцы. Палаточные аборигены осознают, что являются безобразным говном, потому что шумят, матерятся, грабят прохожих, пьют пиво, грызут семечки и вообще ведут себя неэстетично. Пациентам «Неровных Ванн» будет разъяснено, что они – тупое говно, поскольку живут в говне и выбраться из него не пытаются. Бритоголовым санитарам будет указано на то, что они просто говно, ибо холуи. Главному врачу больницы «Неровные Ванны», то есть мне, будет предъявлено неопровержимое доказательство того, что я являюсь самым заурядным говном. Наконец, весь Даундок со всеми его обитателями и окрестностями будет объявлен тотальным говном.
– Перебор с говном. Многовато, – сказал Ю.
– Ну что поделаешь, – развел руками Петрович, – накопилось в душе за тридцать три года. И теперь душа отца нашего ищет облегчения. Грядет эпохальный высер.
– Эпохальный? По-моему, максимум, что нам светит, так это пук в вечность.
– Именно! – заорал литдемон, вскочив из-за стола, – именно в вечность! Поздравляю тебя, Тридцать Первый! Ты снова попал в яблочко!
– Петрович, не начи…
– А знаешь ли ты, в чем заключается подлинный смысл литературы?!
– Догадываюсь, – сухо ответил Ю., – в том, чтобы обосраться на весь мир.
– Дурак! – Петрович поперхнулся окурком. Откашлявшись, продолжил: – Суть литературы проста: «Здесь был я». Это пост в блоге вечности. Все остальное – форменное разнообразие исходников и копипасты…
Предпоследний почувствовал себя чужим на предстоящем празднике говна. Он решил поскорее завершить разговор. Да и глаза его окончательно пришли в норму. Файлонавт почувствовал, что отпущенное ему время пошло на минуты. Всплытие приближалось.
– И каким же магическим образом файл с Даундоком из компьютера отца долетит до блога вечности?
– Элементарно. По интернетам.
Несмотря на близость подъема глаза Тридцать Первого все-таки выпучились.
– Не понял.
– Тебе, Ю., это трудно понять. Потому что ты – никто. У файлонавтов вроде тебя могут быть тысячи личин и тысячи псевдонимов. Вы можете преображаться в каждой строчке. Имя вам, анонимусам – Легион. Но я не осуждаю, отнюдь. Потому что я – точно такой же. По себе знаю это дурманящее чувство безответственности. Ведь псевдоним окрыляет, превращает в недосягаемого кондора – можешь парить над людьми и срать на них совершенно безнаказанно. Кайф! Адский кайф!
– Почему отец наш позволил Францине назвать свое имя? С чего вдруг?
Лицо доктора стало серьезным, как у клоуна, смывшего грим.
– Вдруг бывает только пук, родной. Просто однажды папочка повзрослел. Кажется, это случилось во время тринадцатого погружения. Тогда он допер до азбучной истины: отвечать надо за каждое свое слово. Причем любому человеку, а не только писаке-копипастеру или литджокеру. А вас, файлонавтов черножопых, он продолжал засылать а Даундок, чтобы тупо оттянуть момент расставания с анонимностью. Вот и дотянул до тебя, Предпоследнего. Я его прекрасно понимаю. У них, у людей, отсрочка – самое удобное решение любого вопроса. А наш батя решился на поступок, за который не прощают.
– Петрович, ты экзистенциально-метафизический теракт имеешь в виду? Это же чушь! Ну, станет он всеобщим посмешищем, и что? Он уже у нас пионер файлонавтики, по которому золотой памятник плачет. Поржут над ним недельку да забудут.
– Не путай форму и суть, Предпоследний. Суарес собрался стать судьей и приговорить весь мир к поеданию собственного дерьма. Обозвать говном собутыльника в пивной – это дело междусобойное, интимное и частное. И совсем другое – публично забросать говном всю свою жизнь: родных и близких, коллег по работе, город, в котором родился и вырос, все общество, наконец. Более того, извини за патриотизм, родину поливать говном тоже нельзя. А ведь именно так Суарес и собирается поступить во время последнего, тридцать второго, погружения. Ведь что такое Даундок? Всего лишь символ. Вот, послушай, что однажды я нашептал гламурику Оскарику: «Кто пытается проникнуть глубже поверхности, тот идет на риск. И кто раскрывает символ, идет на риск». Одна из моих любимых копипаст. К тому же не забывай о моем профите: душа-то Бернардыча в Даундоке останется и не наверх уже никогда не всплывет. За право послать всех на хуй от всей души надо этой самой душой и расплатиться.
Брови файлонавта не сдержались и полезли наверх.
– А на фига тебе мертвая, засранная, злобная, взбесившаяся душа? У тебя и так их выше крыши!
Главный врач «Неровных Ванн» погладил Тридцать Первого взглядом зеленых и, в сущности, очень добрых глаз.
– Не батькахульствуй, сынок… Душа у него хоть и черная, перегнившая, но талантливая. А талантливая душа имеет характерный привкус сернистого ангидрида, как у чилийского вина. Я этот вкус за версту чую, и мимо никогда не прохожу. От обычных писак-копипастеров меня уже тошнит. Наелся досыта пресными душонками! – У Петровича потекли слюни, и он вошел в раж. – Вот гения запоганить и сожрать – вот это кайфы! Гении – самые нажористые! Давненько я не жрал гениев! Адский дефицит! Шафку до сих пор перевариваю! И Былгакова! И Дустаевскаго! И Казандыкиса! Сюрвантеса! Сфевта! Стиндаля! Флобира! Прюста! Фалкнира! А каким был восхитительным был Ядгар Алан Пу! Да, были сочные времена!..
Петрович замедлился.
– Но если забыть о вкусовщине, то это моя работа. Я же литературный демон. Поганить всех писак без разбору – моя прямая служебная обязанность. По музыкантам, художникам, режиссерам и прочей шушере другие черти работают. Я в чужой бизнес не лезу, ибо западло. Моя бригада пасет только пишущих.
– А литангелы тоже есть?
– Само собой! Без конкуренции никак нельзя! Вот, Францина, например, сучка белобрысая! Пыталась поначалу нашептать батьке добрый текст. Хе! Нашла с кем тягаться! Я ее вербанул уже на третьем погружении! С полтычка вербанул! Теперь Францина такая же поганая, как и я.
– Петрович… Ты сожрешь его душу… буквально?
– Разумеется. А объедки отдам Францине. И это справедливо. Она лузер, большего не заслужила. Хотя и остатки сладки…
– Ты же сам говорил, что поднять руку на отца – самый страшный грех во всех мирках? Как же так-то?
Глаза Петровича стали бесцветными и, сущности, очень печальными.
– Поэтому я и стал литчертом. Однажды я перешел эту черту и сожрал своего первого писаку, – доктор всхлипнул, – проклят, я, Предпоследний… Запоганен навеки… Сирот-а-а-а-а-а….
Файлонавт выдержал деликатную траурную паузу.
– Петрович, мне расклад ясен… Скажи, а если отец наш откажется от тридцать второго погружения и не спустится в Даундок, то душа его останется при нем?
– Да. Тогда сделка не состоится, – Петрович подмигнул повеселевшим зеленым глазом, – а ты надеешься спасти его душу? Планируешь отговорить? Почему вдруг озаботился судьбой его душонки? Ты же сам неоднократно говорил, что терпеть не можешь папочку? В Даундоке все слова записаны!
– Но ведь когда Тридцать Первый всплывет, меня вытряхнут из скафандра, и Ю. снова станет частью его души. Получается, что ты сожрешь меня вместе с ним, когда он пойдет ко дну Даундока. А я не хочу, чтобы ты меня жрал. Душевный инстинкт самосохранения.
Петрович по-собачьи понюхал воздух в белой комнате.
– Ложь, – поставил диагноз доктор. – Ложь во спасение. Ты хочешь спасти отца своего потому, что оказался единственным файлонавтом, способным на сострадание. Ты – крохотная частичка того незапоганенного, что осталось в бате… Ты с кем шутишь?! Ты подумай! Сраный файлонавт, бля! Кого пытаешься надуть?! Меня?! Нахал!
– Хотя бы попытался…
– За попытку хвалю! Это ты молодец, конечно… Это ж надо! Самого черта попытался надуть! Кто бы мог решиться на такое! Не каждому по плечу, а Ю. вот взял и рискнул!..
– Да иди ты хуй, Петрович…
– Да не поганю я тебя, Предпоследний! Не поганю! Уж и похвалить никого нельзя! Мнительный ты какой-то! Ты на самом деле молодец. Без подхова. Но только бесполезны все твои попытульки! Прогнившую душу отца нашего и так сожрут! Это всего лишь вопрос времени.
– Душа папы обречена на съедение?
– Нет! К сожалению, обреченность на людей не распространяется… Блять, вот же суки! Мизерный, миллионный шанс на очищение души, есть даже у такого говнюка, как Суарес! – литдемон начал подвывать и раскачиваться, матрешка, – А у меня такого шанса нет! У меня-я-я-я-я! Я же такой симпатичный, у меня прекрасные зеленые глазки, и вообще – я же доктор, в конце концов! Нет занятия благороднее! Почему у этих засранцев есть шанс на спасение, а у меня нет? Почем-у-у-у-у-у-у? Где справедли-и-и-и-и-вость?
Тридцать Первый прервал соло Петровича тактичным покашливанием.
– Ну чего тебе, зануда? – буркнул литчерт.
– Почему душу отца моего все равно сожрут?
– В реале демоны настолько поганы, что нам, искусственным, с ними никогда не сравниться. Они не церемонятся, как мы. И глаза у них настолько злые, что даже мне трудно выдерживать их взгляда. Они проглатывают души грешников, не обращая внимания на вкус… У меня здесь хоть и свой, но малый бизнес. А там – масштабы транснациональных корпораций!.. Ща, пять сек… Что там, в реале, за батькой числится, – Петрович полез в карман халата за блокнотом, – так-сссс… Ага. Злобный, похотливый, ленивый, завистливый, унылый… Обжора и пьяница… Ну что я могу сказать? Продукт практически готов к употреблению. Каплю крови добавить – и прямиком в адский ад! Поэтому время его души на исходе. По любому.
– И ничего нельзя сделать?
– Почему нельзя? Шанс на спасение души ему дарован по праву человеческому. Людям лотерейные билеты на спасение раздаются совершенно бесплатно! Прикинь?! Дар-о-о-о-о-ом!!! Каждый уродившийся поганец получает шанс на спасение!.. Но только батьке спастись не светит. Слишком много в нем злобы и ненависти. Творить добро, любить, сострадать – на этот поезд он опоздал… Поверь мне, батьке будет гораздо лучше, если его душа сгинет ради искусства! Да! Искусство требует жертв! Но по сравнению с тем, какие жертвы надо приносить, чтобы жить и умирать по-настоящему, это и не жертвы даже, а просто развлекалово! В реале смерть ужасна, омерзительна, болезненна! И только в искусстве – она прекрасна! Только в искусстве!.. Искусство – это единственная подделка в мире, которая в сто миллионов раз бесценнее оригинала!!! Самый сильный наркотик!!!
Тридцать Первый слушал литадовскую пропаганду с кислым лицом, ощущая невыносимую легкость бытия. Всплытие явно завершалось.
– Можно задать уточняющий процессуальный вопрос?
– Процессуальный?! – воскликнул Петрович и начал бормотать, словно пробуя слово на вкус: – Процесс, процесс, процесс... Конечно, можно! Спрашивай, родной!
– Тридцать второй файлонавт по имени Я., папа то есть, погрузится в Даундок, совершит экзистенциально-метафизический террористический акт с применением оружия массового уничижения в переносных смыслах. Так?
– Так.
– А дальше что?
– Дальше я выну из него душу и отправлю назад – в реал.
– То есть он останется жив?
– Ну если считать обмен веществ жизнью, то да – батя живым останется. Я же литдемон, могу только с ума сводить, да души писак поганить себе на завтрак. Тупо убивать не властен, это не мой бизнес, да и на фига мне эта херь неэстетичная. К тому же… – Петрович густо покраснел, – я вида настоящей крови боюсь…
– И что папа в реале будет делать?
– Как что? Раскидает файл с Даудоком по интернетам на всеобщее обозрение. А там такое говно ржачное на ура – как горячие пирожки.
– И на фига?! – спросил Ю. – Ему же морду набьют! Намеки ведь очевидны!
Вячеслав Петрович блеснул зелеными и, в сущности, очень добрыми глазами.
– Эх, Тридцать Первый, сразу видно: ни черта ты в пиаре не смыслишь! Да его и никто и пальцем не тронет. Кто такой Эрнесто Суарес, чтобы обращать внимание на его злобные и как бы эпохальные высеры? Тля, насекомое, микроскопический говнюк! Ведь отреагировать на текст – это признать текст…. Это во времена инквизиции за намеки да тексты чертястые на костер посылали. Или на кол!.. Сейчас времена либеральные… А если папочка станет всеобщим посмешищем, то не переживай – внутри у него имеется стержень злобного литджокера. Эту кость я ему оставлю. Бернардычу такой тщеславный позор только только в кайф будет… Наконец, не забывай о сделке с Даундоком: когда человек лишается души, ему становится все похуй. Опять же, бонус: демоны реала его уже не порвут… Скорее всего, батька просто сопьется себе потихоньку и сдохнет, как собака. Или из окна выпадет. Или удавится. Унылый конец унылого клоуна. Справедливый, заслуженный конец.
Предпоследнего затошнило.
Файлонавт начал расползаться в разные стороны. Тридцать Первый упал на пол, и химеры побежали из него, как крысы с тонущего корабля.
Доктор поднял его за шкирку, встряхнул и крепко похлопал по плечам.
– Соберись! Скоро мы окажемся около ноля!

МИНУС ОДИН

В белую комнату походкой лебедя вплыла Францина, укутанная в шелестящее облако белых одежд. На лице застыл траур.
Сначала литдьяволица слегка поклонилась Петровичу, а затем Предпоследнему – в пояс.
– Ты сегодня какая-то бледная. Как поганка! – хохотнул главврач.
– Просто настроение праздничное, – ответила Францина.
Доктор спросил у Тридцать Первого:
– Может, передумаешь, Ю.? Поскотствуешь напоследок? Ни один из тридцати погруженцев не отказывался поскотствовать напоследок. Зачем нарушать традиции? Каждый из них перед казнью возжелал Францину оттрахать. Чем ты лучше? Слышь, соска белобрысая? Отсосешь файлонавту хуишко черненький ротиком своим аленьким? Хуй незаразный, прорезиненный!
– Отсосу.
Петрович не удержался и снова начал поганить, попердывая серным выхлопом:
– Мнишь себя выше и чище предшественников? Гордец! Да кто ты такой? Ты – точно такое же говно, как остальные файлонавты! Ибо ты – суть отец твой засранный! Не насилуй суть! Выеби сучку гламурную так, чтобы по-волчьи взвыла!!! Бля, а хули ты такой всепрощенец, бать твою? Откуда ты вылез такой добренький? Напомнить, что пизда эта блондинистая с тобой выделывала? Напомнить? В Даундоке все ходы записаны! В щеку кусала? Кусала! Пыталась напугать до полной усрачки? Не единожды!!! Заслужила Францшафка, ох как заслужила! А-а-а-а-а-а!!!! Вижу! Брезгуешь сам мараться! Понял! Молодец! Высокомерное пренебрежение – это тоже по мне!!! Так мы сейчас сюда санитаров бритоголовых позовем или аборигенов палаточных! Про кругу пустим сучку!!! А ты будешь стоять и ссать на нее кипятком! Ну-у-у-у-у!!! Давай!!! Соглаша-а-а-а-а-айс-я-я-я-я-я-я!!!!
Файлонавт подскочил к литдемону и засадил в козлиный подбородок наисочнейший апперкот. Удар получился настолько красивым и мощным, что даже Майк Туйсон непременно бы обосрался от зависти, – если бы, конечно, увидел. Ну… или бы просто похвалил за мастерство.
Вячеслав Петрович бешено вращал зелеными и, в сущности, очень ошеломленными глазами. Хоть это был и не нокаут, а только полунокдаун, эхо полученного пиздюля гулко гремело в башке литдемона.
Когда Петровича перестало шатать, он выдохнул:
– Впервые по ебалу получил… Ни хуя себе… Поздравляю, Предпоследний, ты снова стал первым… – доктор предусмотрительно поднял руку, – да не поганю я тебя, не поганю! Если бы захотел тебя дальше поганить, то попросил бы еще раз мне заехать, чтобы на злобу лютую тебя пробить… Молодец… По-мужски… А ты небось до смерти рада, сучка?! Только этот засранец за тебя и заступился!
Францина кивнула.
С поганого и благодарного лица текли слезы.
Петрович пристально посмотрел на Тридцать Первого, снял с левой ноги белый валенок и, вытянув вперед черное мохнатое копыто, произнес:
– Клянусь! Именем отца нашего подпотолочного! Именем отца нашего всевидящего, поглядывающего и манипулирующего! Именем великого Батьтьмы! Клянусь душой Бернардыча, которой суждено быть сожранной! Клянусь, Ю., что отныне не буду тебя поганить! И если клятву свою нарушу, то вообще завяжу жрать души! Копыто даю! И да сгинут все анонимусы! Ахтунг.
Доктор прищурился зелеными глазами.
– Веришь ли клятве моей, о Предпоследний?
– Верю, – ответил Ю.
– Свидетельствую, – сказала Францина.
Доктор вскинул правую руку и посмотрел на часы. Лицо его вытянулось.
– Черт! Заболтали вы меня! Мы уже около ноля! Срочно приступаем к казни! Казнь должна свершиться до всплытия! Францина, бегом за инструментами! Один хвост здесь, другая нога там! И захвати с собой, бля, ну где же, э-э-э… – Петрович нервно зашуршал блокнотиком...
– Пижама, трусы, носки, тапочки. И чтобы все было чистым и черным, – напомнил Ю.
Францина поклонилась и выбежала из белой квадратной комнаты.
– Петрович! Какой будет казнь? В чем ее праздничность?
Зеленые и, в сущности, предобрейшие глаза доктора вспыхнули неугасимым адским огнем. Доктор суетливо сунул копыто в валенок, провел ногой по полу, словно лыжей, и ответил:
– Для тебя, Предпоследний, я припас изысканную древнегреческую копипасту. Ты умрешь, как Стократ. Писака Плутон однажды подслушал терку между Бидоном и Эхократом. Подслушал – и скопипастил. Так вот, Бидон втирал Эхократу, что своими глазами видел, как филофила Стократа кончили.
– За что?
– Филофил Стократ был в авторитете великом, потому что шибко умный был. Немало он понятий правильных сформулировал и завещал их братве, чтоб жили правильно. Один у старика недостаток был: уж слишком много он базарил, перебарщивал. Особенно Стократ любил телеги гнать про бессмертие души, мол, бессмертные души у людишек, как у богов. А греки ему говорили: старик, сбавь обороты, не смущай служителей культа, оштрафуют ведь или пиздюлей вломят. Но Стократ пацан был чоткий, поэтому когда он все-таки допезделся и ему предъявили, то он пришел на разборку и выдал: «А я за базар свой отвечаю. Кончайте меня, я – бессмертен. Мне насрать». Греки, конечно, прихуели, но пожелание старика исполнили, ибо возраст греки уважали. Умер Стократ, со слов Бидона, выпив бухла отравленного. Знал ведь, что чаша с ядом, а все равно выпил. А как не выпить-то, когда вокруг братва стоит? Стоит и ждет, когда он за базар смертью ответит.
– Ты меня отравишь?
– Точнее так: отправлю в последний трип. Ты примешь лекарство, я его приготовил по особому рецепту – полный улет! – и ляжешь в неровную ванну. Еще мы дадим тебе ЗайПод, чтобы ты послушал свою последнюю песенку, – так тебе легче будет пережить всплытие и воссоединение с душой отца нашего. Хоть ты и игрушечный файлонавт, выдуманный, но когда твой скафандр прорезиненный лопнет, тебе будет немного больно… ну… как простатику при бурном оргазме. Ибо начертано: воссоединение душ – это всегда оргазм.
– Что за песня?
– Панкфлойдовская. Про уютное оцепенение души, – Петрович начал подвывать: – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а… ай… хэв… бикам... камфтабли… нам…
– Я могу выбрать другую песню? От этой меня наизнанку вывернет!
– А чем тебе Панк Флойд не угодил?
– Не хочу уплывать из своего бытия в потоке уныло-дерьмовой песни, пропитанной самосожалением! Я бы предпочел перейти в иной мир под страстный, светлый и драйвовый аккомпанемент! Да хоть под песню АЦЭДЭЦЭ – Хайвей Ту Хэлл [10]! Францина говорила, что ни один автор в мире не может лишить персонажа права умереть с улыбкой на лице! Проверь, Петрович, в Даундоке все слова записаны!
Доктор пошуршал блокнотиком.
– Ага. Вижу… Ну да, говорила такое. И чо? Хоть я ее и запоганил, и теперь она полноправный член литбригады, но мое слово поавторитетней будет. А я запрещаю менять пластинку!.. Бля, откуда ты такой музыкальный вылупился?! Предыдущие погруженцы слушали перед переходом только эту песню! Опять хочешь стать особенным?! Да не поганю я тебя! Не криви ебала, я ж клятву дал! Песня – говно, согласен! Ну так потерпишь! Потерпишь! Смерть, извините, перетерпеть надо! Это тебе не пиво дуть да в ящик пялиться!
– Стоп. А как же последнее желание файлонавта? Священный закон Даундока. Я хочу выбрать другую песню.
– Ты уже заказал пижаму, трусы, носки и тапочки. И хватит с тебя.
– Опять стоп! У файлонавта может быть несколько желаний, и ты не раньше говорил, что число желаний ограничено! Поройся в блокнотике!
Петрович рассмеялся:
– О-о-о-о! Ха. Ха. Ха. Файлонавтишка стал адвокатишкой. Ты с кем решил тягаться? Со мной?! Ты с кем шутишь?! Да у меня дядя родной – юрдемон! Хочешь условия договора о всплытии пересмотреть?! Да запросто! Выбери себе любую песню, какую захочешь!..
– Я хочу..
– …но с шестью блядскими условиями! Песня должна быть тоскливой, унылой, отчаянной, безысходной и адски злобной! И чтобы бы, блять, ни одной ноты сострадания, бать твою!
– На фига мне такой сатанизм?
Зеленые и, в сущности, вечно засранные глаза Петровича сузились.
– Сейчас душа отца нашего полна злобы, уныния, отчаяния и жалости к самому себе. И говна там, разумеется, уже за три мегатонны. Такова тональность его души. Последняя песня файлонавта должна быть той же тональности, иначе никакого воссоединения с папочкой не произойдет… Поэтому советую тебе согласиться на уютно-унылый Панк Флойд. Это игла накатанная, проверенная, с нее ты не сможешь соскочить, как бы ты ни крутился. Хоть я и не муздемон, но в этой теме тоже секу.
– Странно. Панк Флойд же абсолютно беззлобен. Уныл – да, но без ненависти. Почему же предыдущие погруженцы слушали эту песню? Тональность ведь не та.
– Потому что их душонки, завернутые в черную резину, ничем не отличались от папочкиной! Ты единственный засранец, оказавшийся с дефектом! Предыдущие файлонавты воссоединились бы с Бернардычем под любой музыкальный фон, ибо были таким же говном, как отец наш! Их даже бы Муцарт или Битлховен не сбил с пути!.. – доктор выдохнул. – Поэтому выбирай: либо пройдешь по переходу к папочке уютно, без обломов, либо пройдешь через музыкальный ад! Последний трип твой будет невообразимо ужасен, если выберешь злобную песню! Обосрешься от страха с ног до головы! Ты готов пройти через лишние бонусные муки, зная, что они ни фига не спасут тебя, и конец твой будет ужасен по любому! Я ведь все равно сожру тебя вместе с папочкой во время последнего погружения в Даундок! Ты мазохист?!
– Я выберу свою песню. Пусть она будет адски страшной, зато я улыбаться буду.
Петрович подмигнул повеселевшим глазом.
– А улыбаться ты будешь зная, что поступил назло папочке?
– Естественно.
– Банальная тема! Бараны и ягнята, куры и цыплята… Был один унылый копипастер, помню... После Тыргенева два дня капустной отрыжкой наслаждался… И какая же песенка будет спета последней? Помни про условия: тоскливая, унылая, отчаянная, безысходная и адски злобная. И никакого сострадания.
Предпоследний ответил, не раздумывая:
– Композиция «Пиздец». Исполняет группа «Зы Дорз» [10]. По условиям подходит?
– Тютелька в тютельку! – литдемон кивнул и облизнулся, – то, что надо! Знаю эту песню очень даже хорошо. Сюжет, конечно, дико адский: киллер проснулся на закате, замочил папочку, трахнул мамочку, сестру с братиком тоже завалил. Управился с делами по дому до наступления полного пиздеца… Муррисона, кстати, я тоже сожрал. Стишки у него были такие же аппетитные, как и душонка. Правда, когда я Муррисона съел, то меня неделю колбасило – спортсмен он был изумительной психоделической силы…
Францина внесла поднос с набором инструментов для праздничной казни.
На черном письменном столе, расположенном в центре белой комнаты, оказались следующие предметы: стопка черной одежды; черные тапочки; белый ЗайПод с наушниками; зеленая бутыль, с этикетки которой на Ю. посмотрел мужик с дикими глазами; и граненый стакан.
Предпоследний тут же переоделся в чистое, совершенно не смутившись минутной наготы. Розовую пижаму, перепачканную черной мочой, файлонавт швырнул на кровать.
Тридцать Первый спешил так потому, что боялся приступа сильной дрожи. Он не хотел, чтобы его переодевали руки главного врача «Неровных Ванн». На руки Францины файлонавт согласился бы с радостью, но! – только не в присутствии Петровича.
Внутри Ю. начала разжиматься пружина озноба. На поясницу шлепнулась тупая тянущая боль. Черная грудь покрылась ледяной испариной, а ступни, несмотря на теплые тапочки, примерзли к полу.
Поскольку доктор был натурой тонко чувствующей, он сразу просек тревожное состояние пациента. Петрович ласково погладил Предпоследнего по голове и произнес магическую мантру Карлсона Кастануды:
– Спокойствие. Только спокойствие… Паника, кыш отсюда, кыш…
Тридцать Первый оцепенел.
Отрешенность к происходящему в белой комнате была уютной и очень теплой. Но холодные иглы смерти все равно пробивали оцепенение, покалывая пятки Ю.
Петрович, чтобы отвлечь файлонавта от неизбежного, протянул ему ЗайПод и похвастался, как ребенок:
– Клевый, да? Никому не даю, а тебе дам попользоваться.
На белом ЗайПоде, который по размеру был чуть меньше сигаретной пачки, красовался логотип в виде черного надкушенного яблока. Надпись под яблоком гласила: «Обновление ПО, синхронизация и подзарядка не требуются. Вся музыка мира – прошлого и будущего. Дизайн адский». На боку ЗайПода было выцарапано: «Собственность Литлюциканатля. Нашедшему и вернувшему гарантируется спасение».
Францина открыла бутылку.
– Это абсент. «Вон Гаг» – мой любимый сорт, – пояснил файлонавту Петрович. – Абсент тебя хорошо согреет, пропотеешь адски! Обожаю это пойло! Давно на нем сижу!
– По глазам видно, – выдавил Ю., но улыбнуться не смог.
Францина наполнила граненый стакан до краев. Вячеслав Петрович шустрым наперсточным движением бросил в зеленую жидкость красную пилюлю. Благородный напиток обиженно зашипел и вспенился, – по прокуренному воздуху белой комнаты поплыл сернистый запах смерти.
– Доктор, что мне надо делать? – спросил Предпоследний.
– Выпей залпом и ходи по белой комнате, пока не появится тяжесть в ногах. Потом мы с Франциной положим тебя в неровную ванну.
С этим словами литдемон протянул стакан Тридцать Первому. Тот взял стакан с полным спокойствием – не задрожал, его черное лицо не побледнело. Предпоследний выпил стакан до дна – легко, не поморщившись. Как Стократ.
Выждав секунду, абсент ошпарил внутренности Ю. кипятком. Файлонавт сделал два судорожных шага и рухнул. Петрович и Францина подхватили обмякшее черное тельце и аккуратно опустили в неровную ванну (нижний правый угол, если посмотреть на белую комнату сверху).
Предпоследний ойкнул.
– Возьми с кровати подушку и подсунь ему под жопу. У него же поясница до сих пор болит, – приказал Петрович Францине.
– Слушаюсь.
Пока литдьяволица возилась с подушкой и жопой, литдемон пристраивал наушники ЗайПода к голове файлонавта.
– Вроде все готово, ага… Вот и «Зы Дорз», – доктор покрутил колесиком ЗайПода и спросил у Францины: – Ты как? Останешься на этот раз?
– Спрашиваешь!
– Поехали! – воскликнул доктор. – Начинается «Пиздец»!
Наушники впрыснули в Предпоследнего крякающее, дребезжащее вступление «Пиздеца». Звуки обдали файлонавта ядовитой пеной гитарных и органных аккордов. Тридцать Первый начал покачиваться, как маятник в такт музыке, глухо ударяясь резиновым скафандром о стенки неровной ванны.
Блаженно открыв рот, файлонавт чувствовал, как тело стынет от мелодии – простой, монотонной, анестезирующей.
Сознание Ю. уменьшалось в размерах, а почка сборки становилась еще меньше. Она сжималась в тисках музыки, пока не стала частичкой пыли в сигаретном дыме. Поясница перестала ныть.
На первый плане вышли ударные.
Барабаны проглотили все и стали каркасом пространства. Капли пульсирующего ритма посыпались с потолка белой комнаты медным дождем.
За горизонтом заскулил церковный орган, лохматый бубен затрещал под боком.
Бубен затрещал, как хвост гремучей змеи, бросив вызов безграничной власти ударной установки. Бубен попытался смазать ритм и отсвинговать назад, – но дробь малого барабана уверенно понеслась вперед, распахивая настежь все двери мира.
Закрытые глаза Ю. смотрели по сторонам, видя суть.
В сущности, очень страшные глаза.
«Неровные Ванны» и не больница вовсе, а корабль-призрак, ползущий по ночной пустыне. Пациенты тащат на плечах огромный гроб, и время, похожее на парус, покачивается наверху. Ветер, бьющий в паруса, в эти морщинистые складки времени, не приносит ночной прохлады, наоборот, сушит губы.
Ю. подумал, что надо постараться улыбнуться, иначе на лице засохнет маска уныния, и потом придется резко двигать челюстями, чтобы сбросить ее. Надо постараться улыбнуться, чтобы приветствовать тех, кто уже потерпел крушение и теперь тащит больницу по пустыне.
Ю. перегнулся через край неровной ванны.
Больница ползет мимо песчаной пирамиды. Под тоннами песка спрятаны китовые кости. Лопаточные кости гиганта отзываются на вибрацию шагов пациентов. Кит пытается пошевелить мощным хребтом, чтобы подать сигнал каравану о том, что он здесь, прямо под ногами, но сил у него нет.
Файлонавт приказывает больнице остановиться.
Толпа, несущая на плечах корабль, вязнет, замедляет ход.
– Привет, кит! – сказал Предпоследний. – Передай своим мою просьбу: прекратите выбрасываться на берег. Это глупо и скучно.
Пациенты пошли дальше.
Львиные лапки ванны оставляют извилистый след на черном, как зола, песке.
Ю. спрятался в ванне, укрылся от налетевшего ветра: пациенты внизу оглушительно взвыли:
– Бля-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я!!! Бля-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-!!!
Приподнявшись на онемевшем локте, файлонавт барахтается в стремнине горячки. Предпоследний пытается думать о простых вещах, – кто он и где он, – но мысли расползаются в стороны. Тело тоже расползается, как клубок личинок. Зачем он покинул белую комнату? Зачем выпил стакан абсента? Онемевший локоть поддерживает расплавленные кусочки плоти, и никакой основательной опоры нет.
Паскудный доктор наблюдает за Ю. из угла белой комнаты и что-то кричит. Слов не разобрать, крики и вопли пациентов заглушают все. Даже скрежет зубов – самый близкий к ушным раковинам источник звука, – не слышен, поэтому приходится читать по губам, чтобы понять, о чем кричит доктор. Петрович кричит с такой экспрессией, таким чувством, прямо губы выворачивает наизнанку, тычет пальцем, чем-то возмущен и в чем-то обвиняет Ю., выкатив зеленые, и, в сущности, очень поганые белки.
И это вместо того, чтобы подбодрить потерпевших крушение и хотя бы одним жестом проявить, наконец, человечность. Ведь даже чертям положена человечность!
– Мы существа культурные. Почему вы на меня кричите? – шепчет Ю.
Голос Сатаны прорвался сквозь вопли пациентов «Неровных Ванн»:
– Убей отца!!! Убей мать!!! Убей из все-е-е-е-е-е-ех!!! Ки-и-и-и-и-и-и-л!!! Зе-е-е-е-м!!! О-о-о-о-о-о-о-о-оллллл!!!
– Из-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ыди!!! – завопил Ю. и начал выкрикивать мантру кондора – О-о-о-о-о-о-о-о-оммммм!!! О-о-о-о-о-о-о-о-оммммм!!! О-о-о-о-о-о-о-о-оммммм!!! О-о-о-о-о-о-о-о-оммммм!!! О-о-о-о-о-о-о-о-оммммм!!! О-о-о-о-о-о-о-о-оммммм!!!
Воздух стал влажным и соленым.
Ванна покачивается на волнах океана.
Качка усиливается, под водой дрожит земля.
Начинают всплывать мертвецы, и на поверхность поднимается кит, чтобы попробовать ночной воздух, – первый глоток воздуха за вечность.
Ю. замер на дне ванны, стараясь не закричать от приближения громадной туши.
Растущая тень гиганта начала сужать круги вокруг суденышка.
– Кит, кит, кит, кит, кит, кит! – шепчет в горячке Ю.
Приблизилась лютая девятая минута: обкуренные шаманы «Зы Дорз» начали истеричную раскачку.
Пошло адское психоделическое ускорение.
Кам он, бэби, кам он! Ка-а-а-а-а-а-а-ам о-о-о-о-он!
Что еще орет Муррисон, кроме к-а-а-а-а-м он?
Муррисон трахает свою мамочку!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Фак! Фак! Фак! Фак! Фак! Фак! Фак! Фак!
Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!! Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!! Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!! Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!! Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!! Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!!
Серия медных взрывов, гром, крещендо!!!
О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-м!!!
О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-м!!!
Медные взрывы – гром – крещендо!!!
Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!!
Медные взрывы – гром – крещендо!!!
Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!!
Еще раз!!!
Фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ак!!!
О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-м!!!
О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-м!!!
О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-м!!!
Щ ор жщру пж щл ан ен гти длко пждлк еукук куж лпр щру кщкт узкуо лкуой оу-0 4385=17534ъ 4ъ3кгъ хуоа уцар хнр4укх нк ух гцхк г3ъ 9гкх 0гу кхг ухк0 гкх0 гху0 кг х03гк ъ=3 ш 2у94………………………………….
Неровная ванна с грохотом перевернулась, и скомканный, вывернутый наизнанку резиновый скафандр вывалился из посудины, как из натруженной матки.
Для черного файлонавта наступил полный пиздец. А оторванная душа Ю. запорхала, как бабочка, по замкнутому пространству белой комнаты.
Очищенная душа ожидала сквозняка, который перенес бы ее в любую точку вселенной, не важно в какую – главное, чтобы точка эта была подальше от ада белой комнаты.
Даже зеленые, и, в сущности, всевидящие глаза литдемона не могли увидеть эту душу. Бирюзовые, и, в сущности, очень счастливые глаза Францины видели бабочку, но косили в сторону – чтобы не запалиться перед Петровичем.
После пиздеца, фактически уже свершившегося, остались некоторые незавершенные формальности, предусмотренные изысканной древнегреческой копипастой.
Агонизирующий скафандр продолжал биться в конвульсиях, – размазанная по резине черная поганая душа жадно цеплялась за двоичное бытие.
До нее доносились приглушенные голоса. Душа уже не видела лиц, склонившихся над ней. Вместо лиц душе мерещились какие-то мутные пятна.
– Переворачивайся с боку на бок! А потом ложись на спину! – скомандовал доктор.
Файлонавт начал вертеться, почувствовал, что тяжелеют ноги, и лег на спину, как велел Петрович. Когда файлонавт вытянулся, доктор ощупал его ступни и голени. Потом сильно стиснул левую ступню и громко спросил, чувствует ли он.
Файлонавт ответил, что нет. Петрович снова ощупал его голени и, понемногу ведя руку вверх, показал Францине, как черная оболочка стынет и коченеет. Петрович шепнул Францине на ухо, что когда холод подступит к сердцу файлонавта, тот отойдет к отцу.
Холод добрался до живота файлонавта, и он попросил, чтобы его чем-нибудь укрыли. Францина сняла с себя белые одежды и накрыла умирающую душу белым и теплым облаком.
– Петрович, ты обещал вернуть меня отцу. Так верни же, не забудь, – глухо сказал файлонавт из-под облака.
– Непременно, – отозвался доктор. – Не хочешь еще что-нибудь сказать?
На этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя файлонавт вздрогнул всем телом. Францина подняла облако. Взгляд файлонавта остановился.
Лицо мертвого литнегра было пустым и стертым, – отредактированным.
Главный врач больницы «Неровные Ванны» с улыбкой посмотрел на белый потолок и сказал:
– Даундок ждет твоего последнего погружения, Тридцать Второй. Только не забудь захватить себя целиком и полностью. Это я так, на всякий случай напоминаю. Постучи по монитору, если понял.
(тук!)
– Тогда до скорой встречи, гаденыш! – с энтузиазмом воскликнул литдемон и направился к выходу из белой комнаты. Подойдя к двери, он затормозил и повернулся к Францине, сидевшей в скорбной позе у мертвого файлонавта.
– Слышь! Коза белобрысая! Хватит бездельничать! Приберись в комнате, скоро сюда вселим Последнего. Убери труп, поставь ванну на место, вымой пол и смени постельное белье! Да, не забудь унитаз прочистить! Выкинь этот чертов букет на хрен, – наш будущий постоялец будет срать без передышки.
– Слушаюсь.
– И еще… Белую комнату надо проветрить… Хорошо так проветрить! Как следует! Чтобы запах говна отсюда выветрился. Хотя бы на время. Мы говном грядущим еще надышимся… Сдюжишь, чертовка? Устроишь адский сквозняк?!
Зеленые и, в сущности, очень хитрожопые глаза Петровича улыбались.
– Сдюжу, Славочка! Сдюжу! Так проветрю, что ни одной живой души здесь не останется!
Доктор кивнул, открыл дверь настежь, да и пошел вон.

НОЛЬ

Дата: 1 октября 2009 года.
Место: реал.

Ты готовишься к финальному погружению в Даундок.
Всецелому, окончательному, безоговорочному.
Рано или поздно это погружение должно было состояться, и вот, наконец, скомканное начало полного пиздеца подступает к горлу. Приближение нереала ощущается настолько плотно, что, кажется, достаточно слегка ткнуть ногтем в плоть пространства, – и кишки грядущего Даундока тут же вывалятся в настоящее.
Твою прокуренную комнату распирает от спертого времени, стены вибрируют в лихорадочном напряжении. Ты ходишь вокруг обшарпанного письменного стола – так, чтобы подразнить себя, пощекотать напоследок нервы. Ножницы часовых стрелок сомкнутся на шее полуночи через четыре минуты: этого хватит, чтобы выкурить еще одну сигарету – спокойную, вдумчивую сигарету.
Последнюю сигарету перед тридцать вторым погружением.
Последнюю сигарету после двадцатой – рекордной! – банки пива.
Несмотря на свербящее в животе нетерпение и адски раздутый мочевой пузырь, ты почти спокоен, потому что подготовился весьма тщательно.
Для успешного погружения в Даундок собраны воедино все элементы!
Письменный стол, компьютер, монитор и костюм для подводной охоты из черной резины! Ты купил резиновый костюм в кредит, который никогда не вернешь!
Еще есть отдельная комната с закрытой дверью! Твоя отправная точка! Цитадель!
Ни одна сука не подсмотрит, как ты погрузишься в текстовый файл! Ни одна!
Более того! Ты предусмотрительно исключил даже малейшую вероятность того, что тебе помешают!
30 сентября 2009 года ты уволился на хуй из новостных интернетов!
К черту новости!
К черту унылых коллег! Тупицы!
К черту жалких самодовольных рабовладельцев! Ублюдки! Заебали!
К черту всех двуногих насекомых, для которых ты заготовил одну новость!
Последнюю новость!
А-а-а-а-адскую новость!
Революцио-о-о-о-о-о-нную!
Ты совершишь экзистенциально-метафизический террористический акт с применением оружия массового уничижения в переносных смыслах!
Всех говном закидаешь! Все-е-е-е-е-е-е-е-х!!!
Стоп!
Спокойствие, только спокойствие… Месть должна быть холодной, как пиво…
Нахмурившись, роняешь пепел на черную столешницу. Пока недостает, самого главного элемента – твоего последнего имени.
Не решаешься произнести вслух тридцать вторую букву алфавита, ибо немного ссыкуешь.
Твердо убежден: как только ее назовешь, назад пути не будет. Текстовый файл захлопнется, как крышка гроба над лицом покойника, и ты предстанешь перед вратами «Неровных Ванн».
До казни полуночи остается несколько подергиваний секундной стрелки.
Воздух комнаты пронизан никотином, как слезоточивым газом, и голова идет кругом.
Ты больше не в силах ждать!
Пора опускаться! Прямо сейчас!
Включишь компьютер и подождешь, пока загрузится пиратская операционка. Когда, наконец, высветится белое окно текстового редактора, ты встанешь перед монитором, как перед алтарем, и, положив руку на сердце, торжественно изречешь:
– Меня зовут Я.
И упадешь мертвецки пьяный на грязный паркет.

МИНУС ОДИН

Шел второй час ночи.
Черный файлонавт Я. вышел из метро. Выпученные глаза Последнего уперлись в табличку с надписью: «Бесконечная остановка. Даундок». Табличка была загажена плевками, голубиным дерьмом и шелухой от семечек.
«Опущен!» – подумал Я. и четким строевым шагом направился к больнице «Неровные Ванны». Уж туда-то дорогу он знал наизусть.
Сутулая фигура файлонавта походкой конкистадора приблизилась к палаточным аборигенам, сидевшим в засаде. Как обычно, двуногие хищники вели коллективную охоту на пассажиров, опоздавших на последний поезд, и, сидя на корточках, высматривали добычу.
Дикие обезьяны обступили Последнего и начали галдеть.
– Ебта! Ни-и-и-и-и-и-гер! Хули ты на меня так вылупился?!
– Деньги есть? А дай позвонить! А чо у тебя в карманах?!
– Ты с какого района?! В нашем черножопых не водится!!!
– А хули ты молчишь?!
Черный файлонавт стоял молча, перебирая хмурым взглядом визгливую стаю. Последний выискивал вожака. Однако карликовый альфа-самец сам выбежал на ловца.
От злобной молодой обезьянки в спортивном костюме несло смрадной смесью пива, энергетиков и кислого пота.
– Слышь, братуха, – вожак закинул в пасть горсть семечек и зачавкал, – тебе чо, в падлу рот открыть и поздороваться с пацанами? Меня вот Антоном зовут. А тя как? Отвечай, когда с тобой белые люди разговор ведут, не то…
Черный файлонавт плюнул Антону в морду.
Сочный клейкий жирный черный плевок попал в лоб Антона. Стая, почуяв неминуемый катарсис, умолкла, – на спальный район опустилась мертвая тишина.
Жители Даундока, пытавшиеся набраться сил перед трудовым днем, впервые за много ночей уснули без снотворного и ушных затычек. Лица спящих были счастливы.
Остолбеневший вожак заскрежетал зубами, а также ржавыми шестеренками мозга.
На опухшей морде Антона в открытом доступе читались три мысли.
Первая: «Мне пиздец. Это реальный авторитет какой-то. Так бычить тока они могут».
Вторая: «Нигеру крышу снесло. Так бычут тока обдолбанные беспредельщики».
Третья: «Бля, а ведь что-то надо делать. Братва же смотрит».
Черный файлонавт сжалился над вожаком и скорчил сумасшедшую гримасу: высунул язык и скосил глаза. Для пущей верности пошевелил ушами. Хрюкнул. Пукнул. Икнул.
Антон раздумывал недолго – минут пять.
Остановив мыслительный процесс на втором варианте, вожак оглянулся на притихшую стаю.
– Ну все! Пиздец тебе, черножопый! – Антон улыбнулся и сунул руку в задний карман.
Альфа-самец опустил подбородок, – на кончике носа возвышался конусообразный прыщ с перезревшей головкой, – улыбнувшись, недомерок стал выглядеть так же ласково, как носорог перед атакой.
Блеснувший исподтишка нож вонзился в пах черного файлонавта. Стая одобрительно загудела и тут же заткнулась: дешевое лезвие обломалось, осколки со звоном упали на асфальт. Дзень!
Предпоследний даже не шелохнулся: его прорезиненные яйца были тверже булатной стали.
К оглушающей вони Антона добавились едкие нотки свежей мочи. Теперь на ошеломленной морде вожака в открытом доступе читался синоним катарсиса: «Хуясе!»
Черный файлонавт обратился к двуногим:
– Меня зовут Засрасуастра. Запомните имя судьи вашего, ибо спустился он в Даундок, чтобы вершить суд неправедный. А приговор вам вынесен уже давно. На колени!
Стая пала ниц, не проронив не звука.
– Вы совершили позорный путь от человека к обезьяне, и будет вам за это кара лютая. Снова стать людьми я вам не позволю, ибо не заслужили вы права на свободу выбора. Отныне вы будете подчеловеками. Вам запрещается пить алкогольные напитки, принимать любые наркотики и курить табак! Сироп от кашля запрещен! Ругаться матом запрещено: как устно, так и письменно. Жаргонизмы-лайт оставляю, ибо милосерден адски. Вместо семечек будете грызть сушки да баранки! Лишаетесь права на любые формы насилия, включая спортивное насилие. В шахматы играйте! Права на самозащиту теперь у вас нет, и права на самоубийство тоже! Гадить в подъездах и справлять нужду малую в лифтах – запрещено! Больше двух – не собираться! Распорядок дня: подъем в шесть часов утра, отбой в девять вечера. Каждый день будете прочитывать, как минимум, пятьдесят страниц печатного текста – любого, на ваше усмотрение, кроме текстов с матерными словами. Запрещаю вам пользоваться сотовой связью. Доступа в интернеты вы лишаетесь. Никого телевидения и радио. Вам разрешено смотреть только индийское кино. Наконец… моя любимая часть приговора. Отныне вам дозволено слушать только песни бит-квартета «Зы Батлз»! И никаких каверов и трибьютов! Только оригинальные записи! Во всем остальном вы вольны творить что угодно. И да будет так до скончания времен Даундока. Приговор понятен?
– Да-а-а-а-а-а… Засрасуастр-а-а-а-а-а-а-а…
– Оговорка. Любая часть приговора может быть нарушена… с одним ироническим условием. Каждый, кто возжелает выпить пива или нарушить другую заповедь, обязан прибыть в горбольницу и погрузиться с головой в ванну, наполненную дерьмом. После прохождения указанной процедуры погруженцу будет выдано официальное разрешение на совершение непотребства. Ироническое условие понятно?
– Да-а-а-а-а-а… Засрасуастр-а-а-а-а-а-а-а…
– Пока ознакомлю вас, о подчеловеки, с примерной разнарядкой. Полный прейскурант будет вывешен на воротах «Неровных Ванн» чуть позже. Бутылка пива – одно погружение. Сгрызть пакет семечек – одно погружение. Выкурить пачку сигарет – одно погружение. Выругаться матом, справить нужду малую в лифте, отказаться от чтения на сутки, а также однократное нарушение распорядка дня – стоят два погружения. Посмотреть один неиндийский фильм, а также прослушать одну небатловскую песню – пять погружений. Месячный доступ к интернетам, радио и телевидению – двадцать погружений. Пояснение: погружения разрешаю накапливать, ибо я милосерден адски, и понимаю, что больше двух-трех раз за один раз погрузиться в говно муторно – стошнит. Внимание: любая, даже самая малая форма насилия по отношению к ближнему своему – сто погружений единовременно. Убийство, равно как и попытка самоубийства, карается смертной казнью через утопление в дерьме. Кто попытается нарушить любую часть приговора без предварительного получения разрешения у властей Даундока, тот будет заживо похоронен в дерьме без суда и следствия. Предварительная цена вопроса вам ясна?
– Да-а-а-а-а-а… Засрасуастр-а-а-а-а-а-а-а…
– Идите с миром! Плодитесь и размножайтесь!
Черный файлонавт по имени Я. – он же Последний, он же Тридцать Второй, он же Засрасуастра – продолжил путь к «Неровным Ваннам».
Пошел третий час ночи.
Из темной подворотни навстречу Я. вышел столетний старикан с окладистой русой бородой и могучими широкими плечами. Он застегивал ширинку на ходу, его мощный торс с тельняшкой покачивался, как метроном в темпе lento. Когда бородатый метроном оказался напротив черного файлонавта, в нос Тридцать Второму ударил крепкий водочный перегар.
– Кто ты, святой старец? – спросил Засрасуастра.
Старикан попытался изобразить книксен и ответил:
– Сашка я, мил человек. Сашка-Полстакашка.
– Почему нарекли тебя Полстакашкой, о святой старец?
– Мне важен процесс! Чаще выходит, когда наливаешь по полстаканчику граненому, намного чаще! – глаза Полстакашки заблестели, его темп ускорился до allegro, – вот ты, добрый человек, ответь, чего ты хочешь получить от жизни?
Засрасуастра решил не темнить, ибо верил, что обманывать старших есть непотребность страшная.
– Я хочу вынести смертный приговор всему миру! И тебе тоже! Мужайся, о святой старец, ибо спустился я в Даундок, чтобы вершить суд неправедный, и меру тебе назначу лютую…
– У тебя, мил человек, белочка началась! – встрепенулся вековой бородач. Его пьяные, и, в сущности, вечно молодые глаза заблестели. – Неподсуден я суду твоему адскому!
– В Даундоке суду моему неправедному все подсудны… Я Даундок породил, и я его засужу! Крепись, святой старец!
– А вот выкуси! – Полстакашка показал левой рукой треморный кукиш, а одесная рука старца нырнула в ширинку брюк. Недолго порывшись в недрах мошонки, рука извлекла мятную бумажку. Бородач протянул ее Засрасуастре и вымолвил:
– У меня, мил человек, справка есть о неподсудности. Петрович предупреждал, что ты мне повстречаешься. Велел бумаженцию тебе отдать.
Засрасуастра принял от старца промахшую мочой бумажку, не поморщившись, ибо верил в великую потребность справочную.
Файлонавт сразу узнал корявый, истинно медицинский почерк доктора.
Справка была краткой:
«Шестьсот Шестьдесят Шестой – Тридцать Второму. Секретность топовая. Полстакашку не суди, ибо не судья ты ему. Только время потеряешь, хрыч не по твоим зубам. Копытом отвечаю. Поглумись мальца, да и дуй прямиком в «Неровные Ванны». Жду тебя с нетерпением. В.П.»
Засрасуастра с укором посмотрел на предъявителя справки.
Полстакашка, чуя безудержную свою неподсудность, с задором рвал на груди тельник и выделывал матросский танец «Тыблячка».
И молвил тогда Засрасуастра:
– Не властен я над тобой, о старец! Но за святость твою задокументированную хочу вознаградить тебя прещедрейше. Примешь ли ты дар мой? Иронический…
Полстакашка навострил уши.
– Что за дар, мил человек?
– В моем дерьме лежит сокровище, и ключ поручен только мне! О святой старец! Хочешь ли ты получить золотой ключик от избушки, где деньги лежат? И денег тех хватит с лихвой на то, чтобы пить целую вечность…
– Хочу, очень хочу! – Полстакашка облизнулся. – А в чем ирония, то бишь подлянка, мил человек?
И ответил ему Засрасуастра:
– Если примешь мой дар, о святой старец, то стакан твой граненый станет полупустым, и не быть ему никогда полуполным. И да будет так до скончания времен Даундока. Так примешь ли ты это сокровище… ироническое?
– Приму, мил человек, приму! – взвыл старец, – подари мне золотой ключик, да поскорее! Ибо горят мои колодцы бездонные!
– Тогда, о старец, молви сам: «Принимаю в дар от Засрасуастры золотой ключик и полупустой граненый стакан».
– Принимаю в дар от Засрасуастры золотой ключик и полупустой граненый стакан!
– На! – файлонавт протянул Полстакашке золотую кредитку.
– Спасибо тебе, славный Засрасуастра, за дар твой бесценный! – Полстакашка поднес кредитку к подслеповатым глазкам и спросил: – Безлимитная? Везде принимают?
– Безлимитная, святой старец, безлимитная… Везде, везде…
– Ну.. Тогда я пошел, – Полстакашка поклонился файлонавту в пояс и развернулся.
И рассмеялся адским хохотом Засрасуастра:
– Святой отец! Прежде чем покинуть меня, выслушай притчу… арифметическую.
– Валяй, мил человек, только поторопись, ибо колодцы мои жаждут.
– Стакан твой граненый, по условиям договора дарения нашего, отныне всегда будет полупустым, а не полуполным. А половина от целой пустоты – это всегда пустота… Так что быть твоему стакану пустым вечно! До скончания времен Даундока!
– Так ведь, мил человек, полупустой стакан – это то же, что и полуполный. По сути-то. А если равны половинки, то равны и целые части...
– Суть пустоты не тождественна сути полноты! И полная бутылка водки никогда не сравнится с пустой! – воскликнул Засрасуастра. – И в этом, о святой старец, кроется глумливость моего поганого дара тебе! Я не дарил тебе полуполного стакана! Ты получил полупустой!
Полстакашка посмотрел на Засрасуастру светлыми, и, в сущности, наимудрейшими глазами.
– Скажи, о великий Засрасуастра! Паскудность дара твоего распространяется на все виды тары? Или только на граненые стаканы?
«Чертовски прав оказался Петрович! Только время на старикашку извел. Мне такого гиганта мысли никогда не засудить!» – со смешанным чувством подумал Тридцать Второй: в нем плескались и злоба, и восхищение.
И молвил с поверженным видом Засрасуастра:
– О святой старец! Сокровище мое поганое распространяет силу пустотную только на граненые стаканы. Ибо другого оговорено не было. А расширительное толкование условий договора есть непотребность премерзкая, на которую даже я, последний из последних, поганейший из поганейших, пойти не могу.
– То-то, сынок! – улыбнулся вековой бородач. – Тосковать по утраченному граненому стаканчику я буду, куды ж денусь! Культовая вещь. Тут ты меня, о великий Засрасуастра, подловил. Но пить-то я могу из чего угодно: хоть из ведер, хоть из кружек, хоть из горла. Ибо начертано: важна суть, а не форма. Ну, бывай!
Звенящей походкой Полстакашка направился к темным подворотням.
И продолжил свой путь к «Неровным Ваннам» Засрасуастра, стиснув зубы от злобы бешеной и лютой. Ибо чувствовал себя пораженцем.
Пошел четвертый час ночи.
Черный файлонавт подошел к круглосуточному супермаркету.
Красная неоновая вывеска гласила: «Удар по почкам! Скидки!». Под ярким неоном толпился народ и коллективно грыз семечки, запивая дары земли-матушки баночным пивом марки «Хуйнанакен».
У входа в заведение лежал человек с распластанными руками. Человек лежал на спине, и, судя по застывшей позе, был мертв. Вытянутые ноги упирались в порог магазина и не давали дверям на фотоэлементах сомкнуться. Стеклянные створки открывались и закрывались перед трупом без остановки: они словно предлагали горе-посетителю воскреснуть и получить удар по почкам со скидкой.
Толпа хлюпала пивом, закусывала зрелищем.
Я. присел, чтобы рассмотреть покойника.
Тридцать Первый.
Мертвый литнегр умиротворенно смотрел на Я. пустыми глазницами, словно предлагая следовать за ним – к нирване, покою и анестезии небытия.
Но Я. в небытие не торопился. Тридцать Второй – он же Последний, он же Засрасуастра – еще не стал террористом номер один в экзистенциально-метафизическом и переносном смыслах.
Черный файлонавт смахнул с лица покойника шелуху от семечек и встал.
И обратился Засрасуастра к потребителям:
– У кого есть справки от Петровича, тем повелеваю пойти вон, ибо время мое на исходе, и не хочу тратиться попусту. У кого справок нет, тем приказываю встать на колени! Ибо спустился Засрасуастра в Даундок, чтобы вершить над вами суд неправедный! И прекратите жрать! Проявите элементарное уважение к мертвецам: нынешнему и будущему!
Толпа целиком и полностью рухнула на колени, ибо справки о неподсудности в Даундоке были адским дефицитом.
И заговорил Засрасуастра так:
– Вы не совершили путь от человека до дикой обезьяны, не уподобились аборигенам палаточным. Вы остались человеками, ибо нету в вас злобы. А что вы сделали, чтобы превзойти себя и стать лучше? Ничего! Не стали вы хищной стаей, но остались тупым стадом. Вы только и делаете, что жрете, пьете, срете и ржете. Пусть поднимутся руки тех, кто в течение последних двенадцати месяцев хотя бы раз спросил себя: «Зачем я живу?»
И не увидел Засрасуастра ни одной руки поднятой. И возгордился Засрасуастра адски, ибо почуял правоту свою лютую.
– Приговор мой таков. Отныне и до скончания времен Даундока обрекаю вас на поиски смысла жизни. Ежедневно каждый из человеков, почистив с утра зубы, будет вставать на колени перед зеркалом и спрашивать себя: «Зачем я живу?» При совершении ритуала вы обязаны грустно улыбаться, ибо ваше самодовольство поганей самого адского уныния! Тупость, стадное соглашательство – запрещены! Властям Даундока – не доверять! Помните о том, что все вокруг – выдуманная мною ложь. Наконец, самая суровая часть приговора для вас, о потребители! Видеть в поганом прекрасное – запрещено! Видеть в прекрасном поганое – трижды запрещено! Отныне будут преследовать вас вечные муки творчества, и каждый из вас познает яд искусства! Какого угодно – это на ваше усмотрение! Хоть дворцы из пивных банок стройте! От дополнительных иронических условий приговора неправедного я вас освобождаю. Ибо эстетический поиск сам по себе глубоко ироничен, поскольку не имеет никакого смысла. Тот же из вас, кто заповеди мои нарушит, тот станет подчеловеком, и да погрузится в дерьмо с головой, согласно ранее объявленному приговору для подчеловеков. Вам понятен мой приговор, о потребители?
– Да-а-а-а-а-а… Засрасуастр-а-а-а-а-а-а-а…
И решил Засрасуастра испытать новообращенцев незамедлительно. И спросил он, обратившись к стаду:
– Мой приговор адски прекрасен, ведь так, дети мои?
– Не-е-е-е-е-е-ет… Засрасуастр-а-а-а-а-а-а-а… Ужа-а-а-а-а-а-а-с-е-е-е-е-н…
Возликовало сердце Засрасуастра, что новообращенцы не повелись на тупую разводку. И решил он подарить им бонус – шанс на обретение высшей мудрости.
– Объявляю конкурс! Первый, кто найдет правильные ответы на три мои вопроса, станет премудрым. Запишите домашнее задание.
– Не-е-е-ч-е-е-ем… писать… Засрасуастр-а-а-а-а-а-а-а… Нет… р-у-у-у-у-учек…
И возрадовался еще более адски Засрасуастра, увидев, что новообращенцы над ним глумятся в открытую. И сказал он мягко, по-отечески:
– Не пиздите, дети мои, не пиздите… Ручки у вас имеются, ибо покупаете вы все в кредит и подписи свои под долговыми кабалами постоянно ставите. У вас, я так понимаю, просто при себе блокнотов нет?
– Не-е-е-е-е-ет…
Засрасуастра щелкнул пальцами и повелел так:
– И да запишет каждый мои вопросы на лбу ближнего своего! Поехали! Вопрос первый, наипростейший: как звучит хлопок одной ладони? Вопрос второй, иронико-фонетический: чем отличается эстетика безобразного от эстетики безобразного? Вопрос третий, наисложнейший: что имел в виду Карлсон Кастануда, когда объявил правило проезда в трамвае: «Сила есть – ума не надо»? Ответы занесете в «Неровные Ванны», бритоголовые мне передадут.
И засмеялся Засрасуастра, как смеются дети, когда окинул прощальным взглядом толпу с расписными лбами. И продолжил он свой путь к «Неровным Ваннам» с легким сердцем.
Пошел пятый час ночи.
Файлонавт притормозил около старой торговки, сидевшей на корточках под единственным исправным фонарем на улице.
Торговая точка находилась в центре освещенного круга.
Лицо старухи было похоже на перегнившую картошку. От лица торговки несло мертвечиной. Только яркие бирюзовые глаза были живыми.
– Здравствуй, Францина!
– Здравствуй, Я.!
– Много зла на меня держишь?
– Ох, много, Я.!
– Чем торгуешь?
– Смертью торгую. Сигаретами с кровавым дымком.
– Покажи товар лицом.
Старушка порылась в сумке и протянула файлонавту пачку кустарного производства. Пачка была из плотного красного картона и источала запах канцелярского клея. Она сразу понравилась Тридцать Второму – идиотских надписей о вреде курения на пачке не было.
– Товар эксклюзивный, только для тебя предназначен, – забубнила беззубым ртом Францина. – Вкус у табака обычный, но у дымка ярко-красный насыщенный цвет.
– А кровавость дымка в чем?
– Ты от этих сигареток кровью будешь харкать. И кашлять будешь до тех пор, пока легкие полностью не выхаркаешь. Тогда-то Петрович душу твою и поимеет.
Тридцать Второй рассмеялся:
– Он что, мокроту с кровью жрет? Тоже мне, гурман задушевный!
Оглянувшись, старуха зашептала:
– Эх… Последний… Петрович уже пожирает тебя изнутри. Просто ты пока боли не чувствуешь. Пока. Как только ты вышел из метро, Петрович сразу в тебя заполз. А комки мокроты кровавой, что из тебя скоро полезут, то это, извини за физиологические подробности, объедки твоей души будут. Тока жрать я их не стану, как мне велено, ибо лучше с голоду адского сдохнуть, чем душой твоей наипоганейшей давиться.
Черный файлонавт с полученной информацией справился достойно и даже не побледнел. Тридцать Второй знал, зачем спустился в Даундок, поэтому давно был готов принять любую процедуру казни. Однако пожирание души по обрисованной Франциной схеме таило в себе какую-то скрытую иронию. Ибо весь Даундок был пропитан иронией.
Я. спросил:
– И в чем западло, Францина? Только ответь мне честно, откровенно и без дьявольских заморочек. Помни о законе Даундока: последнее пожелание файлонавта – священный закон. Так вот, я желаю напоследок знать, какую ироническую подлость Петрович затеял с кровавым куревом? На фига мне курить эти сигареты, если Петрович и так уже приступил к пирушке?
– Ты прав, Последний, подлость ироническая имеется. Эти сигареты чрезвычайно ускорят твой конец, но при этом ты совершенно не почувствуешь боли. Кровавый дымок – сильнейшая анестезия для души. Дымок сделает тебя уютно оцепенелым, как ты всегда и мечтал в реале. Правда, кашлять и харкать кровью ты будешь без передышки.
– А если я не буду курить кровавый дым? Что я почувствую?
– Адские муки. Именно адские, а не литадовские. Представь себе, – старушка суетливо перекрестилась, – что в твоих легких завелся клубок глистов со стальными зубами, и копошатся эти глисты, копошатся. Или крысята полудохлые кровушку посасывают. Ежики групповушку устроили. Муравьи пирамиду построили. Представь, что при каждом вдохе и выдохе спица раскаленная тебя прокалывает, или когти медвежьи хр-р-р-ясть делают… Вот какие муки ждут тебя, Последний, если курить кровавый дымок не будешь! Ибо обрек ты себя на муки адовы сам, спустившись в Даундок!
– Сколько времени у меня осталось?
– С дымком – часы, дни, недели. Без дымка – может, полгода протянешь. Все зависит от того, сколько у тебя души осталось. Но курить-то ты начнешь по любому, ибо мук таких даже твоя поганая душа не выдержит…
И засмеялся тогда Засрасуастра диким хохотом:
– Не страшна мне такая ирония, о старушка глумливая! Ибо спустился я в Даундок, чтобы сотворить суд скорый и неправедный! И да будет свершен экзистенциально-метафизический террористический акт с применением оружия массового уничижения в переносных смыслах!!!
– В общем, я весь мир какашками по-быстрому закидаю, – пояснил Я.
– Конечно, Я., за недельку управимся. Делов-то! – вставил Тридцать Второй.
– А мне, други мои, и одного дня достаточно, – хмуро резюмировал Последний, наипоганейший.
Черный файлонавт открыл красную пачку и вытащил сигарету, по виду самую обыкновенную. Белая бумажная трубочка с оранжевым фильтром. Достав из потайного кармана скафандра зажигалку из чистого золота, брильянтами усыпанную, файлонавт закурил. Выпустив вверх струю красного дыма, Я. прислушался к внутренним ощущениям.
Теплый томный катарсис окутал поганую душонку, файлонавт уютно оцепенел, и стало ему все похуй абсолютно… Анестезия подействовала наимощнейше…
И вскричал внезапно Засрасуастра премудрейший, ибо заподозрил иронию глубинную, от глаз несведущих скрытую:
– А сколько сигарет в красной пачечке, о старушка глумливая?! Двадцать?!
И молвила в ответ торговка смертью:
– Не ссы… Это курево будет вечным…
Файлонавт заглянул в нутро пачки – она была непочатой, округлой пустотки на месте вынутой сигареты как не бывало. «Удобная вещь!» – подумал Я.
Засрасуастра наинаглейший двинулся в путь, даже не поинтересовавшись, сколько он должен за сигареты.
Старушка с бирюзовыми глазами посмотрела вслед файлонавту, кивнула не то с грустью, не то с осуждением, плюнула, да и растворилась в ночи.
Пошел шестой час ночи.
И не рассветало ни фига.
И знал Засрасуастра, что рассвет никогда не наступит, ибо вместе с судьей неправедным спустилась в Даундок вечная ночь.
Показалась горбольница номер один.
Своими очертаниями лечебница напоминала гигантскую неровную ванну – но только перевернутую. Огромная лоханка была темной единой массой – без света в окнах. Четыре львиные лапки, похожие на изваяния древних ацтеков, жадно тянули когти к белой пузырчатой луне, которая жарилась в небе, как блин, только что брошенный на сковородку.
Перед больничными воротами стояла пузатая шеренга бритоголовых мясников-санитаров.
Санитары были одеты по-праздничному: накрахмаленные халаты сверкали белизной, от гладко выбритых рож по округе разбегались лунные зайчики.
Мясники в белых халатах затевали жертвоприношение. Рядом с длинным деревянным столом, уставленным винными бутылками, дымился адский мангал, по воздуху плыла едкая вонь жженой резины.
Из-за шеренги вышел Вячеслав Петрович с красным плакатом, на котором белыми буквами было начертано: «Слава Неровным Ваннам!» Увидев Я., он улыбнулся, поднял рог с вином, и фальшивым голосом затянул застольную грузинскую песню, которую тут же подхватили бритоголовые.
Хор был ужасен, – ни слуха, ни голоса не было ни у кого.
И нарек про себя Засрасуастра то пение сквернопением непотребным.
На какой-то адски ностальгической ноте Петрович расчувствовался, его рука дрогнула. По белому халату доктора расползлось пятно желтоватого цвета.
И воскликнул тогда Засрасуастра:
– И да будет к плоти моей всегда подаваться белое, а не красное!
Петрович снял белые валенки – кончики копыт заблестели, как скальпели.
Мясники окружили Я. и вежливо поклонились.
Засрасуастру били долго: копытами, ногами, руками, шампурами, бутылками, скамейками и мангалами до тех пор, пока он не улетел в Батьтьму.

МИНУС ДВА

Вибрирующий телефон с двумя кнопками двигался кругами по черной поверхности стола и трещал, как расстроенный будильник.
Черный файлонавт с трудом поднял голову с подушки.
Все тело Я. было погружено в тупую ноющую боль.
В белой квадратной комнате царил бардак: неровная ванна была перевернута вверх дном, львиные лапки пораженчески торчали из эмалированного брюшка, а выбитая дверь валялась на полу.
«Францина так и не прибралась», – догадался Тридцать Второй.
На месте двери зияла прямоугольная дыра, – обрывки белых обоев болтались на ее краях как лоскутки порванной кожи, – лоскутки слегка покачивались на сквозняке, который тянул из больничного коридора.
Телефон продолжал трещать. Треск действовал на нервы.
Кряхтя по-стариковски от полученного накануне, Я. встал с кровати и направился к столу. Когда Тридцать Второй приблизился к телефону, тот завибрировал еще сильнее и начал подпрыгивать, как маленькая заводная игрушка. Последний схватил его за бока, и, стараясь не задеть кнопку ответа, аккуратно прицелился в унитаз. Булькнуло, и в комнате стало тихо.
Я. уселся за стол и закурил обезболивающую сигарету. Выдохнул облачко красного дыма, поудобнее уперся локтями в столешницу и принялся рассматривать больничный коридор. Дыра была широкой, и внутренности «Неровных Ванн» лежали перед ним, как на ладони.
Файлонавты в разноцветных скафандрах – красных, желтых и зеленых – мельтешили, носились по коридору и не обращали на Я. никакого внимания, хотя его присутствие они наверняка заметили, потому что не заметить Тридцать Второго было невозможно: он показывал оттопыренный средний палец каждому, с кем встречался взглядом, но ни один из файлонавтов не показал пальца в ответ. Файлонавты были всецело погружены в свою беготню.
Иногда в толпе появлялись бритоголовые санитары. На общей цветастой палитре их выделяли белые пятна халатов. Вроде бы, санитарам было тоже все равно, смотрит на них Я. или нет, но один из них не выдержал, подбежал к дыре, внимательно посмотрел на Тридцать Второго, подмигнул и вернулся в поток.
Движения файлонавтов были резкими, ускоренными, они носились зигзагами по ломаным траекториям, сталкивались лбами, падали, вскакивали и, даже не извинившись друг перед другом, разбегались врассыпную.
Если происходило серьезное лобовое столкновение, и у файлонавта не получалось сразу оправиться от удара и встать с колен, то рядом тут же возникал санитар и помогал подняться.
В этом стремительном хаосе чувствовался внутренний порядок, хорошо отлаженный механизм, – как в муравейнике.
Приглядевшись, Тридцать Второй заметил, что в коридоре было огромное, невероятное количество дверей. Дверные косяки тесно прижимались к друг другу таким образом, что полностью закрывали стены коридора, из-за чего создавалась иллюзия, что стен в коридоре вообще нет, а есть только два длиннющих деревянных ряда.
Эти двери, как и файлонавты, находились в непрерывном движении. Файлонавты открывали, закрывали, хлопали дверьми, перебегали из одной в другую. Я. на секунду почудилось, что он смотрит не дверные ряды, а на жабры гигантской рыбины, бьющейся в агонии.
Из толпы вынырнула козлиная бородка Вячеслава Петровича и направилась к дыре.
– Ба! Кого я вижу! – поздоровался Вячеслав Петрович бодрым, энергичным голосом. – Как леталось? Кошмары в Батьтьме не беспокоили? Ты что, обиделся на нас? На звонки мои не отвечаешь, сидишь вот, насупившись, а мог бы и «добрый день» сказать, ведь ты хоть и говно, но воспитанное. Может, болит чего? Не похоже, Я., выглядишь отлично! Смотри, на тебе все заживает, как на собаке. Сигаретки хорошо анестезируют? Кашель не беспокоит?
Многословность Петровича произвела на Я. двойственное впечатление. С одной стороны, голос доктора звучал искренне, с неподдельной заботой, а с другой – иронические нотки в интонации явно указывали на то, что он глумится над Тридцать Вторым.
В воздухе белой комнаты запахло серой.
Последний встал из-за стола, подошел к дыре и, ткнув в коридор указательным пальцем, спросил ледяным тоном, корча из себя хозяина положения:
– Петрович, а какого хуя здесь происходит? Почему в Даундоке посторонние файлонавты? Кто их сюда пустил?
Доктор уселся на освободившееся место, поправил пепельницу и переспросил:
– Посторонние?
Петрович посмотрел на Последнего зелеными, и, сущности, очень злыми глазами.
– Судья ты наш неправедный… Террорист номер один метафизический… Говнометатель в переносном уничижительном смысле. Сучонок ты мерзопакостный, вот ты кто.
И возопил Засрасуастра голосом сверхчеловеческим, не выдержав бесцеремонности демонической:
– И да обрушится мой гнев на тебя яростный и лютый! И да будет кара тебе наипоганейшая! Разжалован ты из литдемонов навеки! Будешь ты теперь собирателем бутылок околопалаточным! Блять! Назначаю тебе тысячу погружений в дерьмо единовременно! Как создатель и владыка Даундока, повелеваю тебе прекратить жрать мою душу! Сделка расторгается! Все! Нихт! Ахтунг! Но дил! Баста! Пошел вон из Даундока моего! На-а-а-а-а-а-а-а хуй пошел отсюда! Я придумаю себе другого литчерта! Ты, Петрович – хуевый литчерт! Невежливый! Черти должны быть изящными и чертовски привлекательными! Эстетическими! Отрицательными, но обаятельными! В художественном смысле ты урод и мутант! Хам! Хапуга! Хамло-о-о-о-о! Не получился ты у меня! Да тебя стереть давно надо было! Я тебя породил, я тебя и отредактирую!..
Доктор слушал истеричное соло Засрасуастры с азартом натуралиста-любителя, подглядывающим за спариванием слонов.
Петрович подался вперед и вцепился когтями в черную столешницу.
–…ах ты сука! Я ему душу свою приволок! Целиком и полностью! С идеей мирового масштаба, блять! Закидать говном весь мир! Ве-е-е-е-е-есь! Чтобы покарать всех! Чтобы поняли все, какие они унылые и безобразные уроды! Кто такое раньше придумывал? Кт-о-о-о-о!!! Экзистенциальный! Метафизический! Теракт! С оружием массового уничижения!!! Блять!!! Кто здесь пионер файлонавтики!? Я-я-я-я-я-я-я!!!! Не ты-ы-ы-ы-ы-ы!!! Козел вонючий!!!
Петрович вкрадчиво встал из-за стола и подошел к бесновавшемуся Засрасуастре. И даже не ударил, хотя имел полное право призвать судью неправедного к ответу за козла.
– Сядь за стол… Я покажу тебе кой-чего, – ласково сказал литдемон.
Файлонавт притих, почуяв холодок приближающегося катарсиса.
– Петрович, ты не против, если я закурю?
– Кури на здоровье.
Адский дуэт уселся за стол.
Зеленые глаза Петровича пристально посмотрели в бегающие зенки файлонавта.
Я. судорожно глотал кровавый дым, пытаясь словить побольше уютного оцепения.
– Коснись моего лба, – приказал литдемон.
Я. коснулся.
Третий глаз Петровича, раскрывшийся перед Я., был чернее Батьтьмы. Этот глаз не был ни злым, ни добрым – он был бездонным.
– А сейчас, Я., ты прочитаешь свое истинное намерение, ради которого ты продал свою душу. Какие три буквы ты видишь в моих прекрасных глазах?
В правом зеленом и, в сущности, очень добром глазе плавала U.
В левом зеленом и, в сущности, очень злом – S.
В лобном черном и, в сущности, никаком – D.
– Вопросы имеются? – спросил Петрович.
– Нет…
Главный врач «Неровных Ванн» с силой потер морщинистый лоб, и третий глаз исчез. Оставшиеся глаза посмотрели на файлонавта с брезгливостью.
– А ты знаешь, Я., какие грешники даже мне противны, хоть я и всеяден? – спросил Сатана.
– Знаю.
– Нет, родной. Так не пойдет. Мне нужен подробный развернутый ответ. Можешь тыкать, не обижусь. Называй, как в старые веселые времена – Петровичем.
Я. глубоко затянулся кровавым дымком. Слова сами пошли из Я., обреченно оцепеневшего.
– Ты лицемеров не выносишь. Таких как я. Нет во мне ни мегатонн говна, ни ненависти лютой к людям, ни уныния. Я ленивый и жадный паразит. Халявщик я. Вот и все…
– Хоть раз в жизни правду о себе сказал. Молодец. Продолжай.
– Что касается Даундока. Хотел написать литературную подделку – опа! культовая вещь! – и бабла срубить на халяву, стать модным копипастером. Зачем? Да чтобы потом ни хера не делать, тупо бухать и жрать. Историю придумал заковыристую про безумного террориста метафизического, который род людской якобы ненавидит по эстетическим соображениям. А что? Обывателям нравятся такие истории, любят они, когда им нервы щекочут! Нравится им читать про моральных уродов, Петрович!
– Почему ты не придумал честный сюжет про ленивого файлонавта, который спустился в Даундок и душу продал за возможность вечно жрать, бухать и ни хуя не делать?
– Честный сюжет, согласен, но скучный. Без экстрима. Никто бы не повелся. Массового читателя надо выманивать на говно, жопу, кровь и секс. И чтобы трупов побольше было. Еще лучше, чтобы трупы были черножопыми. Ведь каждый-то мнит себя беложопым.
Петрович улыбнулся, его зеленые глаза – тоже.
– Что ж. Подведем итоги твоих мытарств. Что ты покупал за свою душу? Право послать всех на хуй и закидать весь мир говном. Право это продавалось за душу, полную ненависти. Ты же попытался всучить мне вместо искренней ненавистной душы – лживую ленивую душонку, мечтающую о халяве! Поэтому наша сделка отменяется! Договор расторгнут! Не будет тебе никакого экзистенциально-метафизического теракта с оружием массового уничижения! Не заслужил ты права на метафизический терроризм! Блять, Я., ты настолько ленив, что даже не способен на ненависть! Не говоря уже о любви!
Я. встрепенулся:
– Ты меня отпустишь? Не сожрешь?
– Почему не сожру? Сожру.
– Ты же расторг договор!
– Твою попытку надуть меня я расцениваю как неустойку. Поэтому ты должен мне по любому. Твой счетчик пошел. Будем считать, что ты доигрался. Довыебывался. А с дьяволом заигрываться, пусть и литературным, извините, чревато: дергать тигра за усы никому не посоветую.
– Что дальше?
– Во-первых, все твои приговоры неправедные, о великий Засрасуастра, я отменил. Ибо были они вынесены неправомочным лицом. Во-вторых, я тебя, засранца и распиздяя, заставлю перед смертью поработать. Как следует поработать! Вкалывать будешь, как черт!
Черный файлонавт Я. побледнел и закашлялся.
– Работать?!
– Да, о великий Засрасуастра! Будешь на меня работать, пока не издохнешь, как собака! Поэтому кури почаще! Глубже затягивайся! Меньше мучиться будешь! А будешь плохо работать или тунеядствовать – лишу кровавого дыма! Францина тебе рассказала, какие изысканные муки начнутся, если соску свою дымливую бросишь?
– Рассказывала… – Я. закурил следующую. – И чем я буду заниматься?
– Проституцией!!! – заорал Петрович, – будешь, блять, проституткой!!!

МИНУС ТРИ

Черный файлонавт Я. лежал без сознания на ледяном полу белой квадратной комнаты.
Главный врач больницы «Неровные Ванны», за плечами которого были пять сезонов «Доктора Хаоса», а также прирожденная смекалка и находчивость, знал, как привести пациента в чувство в кратчайшие сроки.
Струя сернистой мочи ударила Засрасуастре в лицо.
Я. открыл черные, и, в сущности, охуевшие глаза.
– Умойся, Тридцать Второй! Встал и пошел к раковине! Когда пациент приходит на прием к главврачу, его лицо должно быть чистым, свежим и одухотворенным! – беззлобно глумился Петрович над Я., пока тот плескался в раковине.
Я. вернулся к столу, закурил. Уютно оцепенев, выдавил:
– Проституткой?
– Не очкуй! Ты будешь проституткой в уничижительном переносном смысле. Журнашлюхой!
– Журналистом?
– Нет, о великий Засрасуастра! Именно журнашлюхой! Тебе не привыкать, в реале у тебя это хорошо получалось. Что ты там втирал Ю. через Францину про свой цепкий репортерский взгляд? Не было у тебя никогда у такого взгляда! Ты выдумывал фактуру на ходу! Наебывал читателей! Честный журналист – это как первоклассный врач! Он не обманывает и не придумывает! Не пиздит он! Штучный товар! Дефицит адский! Из-за таких пиздливых ленивцев, как ты, о великий Засрасуастра, эту благородную профессию и назвали второй древнейшей… Кстати, потешь свое поганое тщеславие. Тебе легче станет, я знаю… Ветхий Навет и Новый Навет тоже были написаны журнашлюхами.
Я. закашлялся, забрызгав черный письменный стол кровью.
Кровь была настоящей, человеческой.
Желеобразные комки мокроты были красными.
Петрович завопил:
– Не смей харкать в моем присутствии! Я не переношу вида настоящей крови!
– Куда же мне мокроту сплевывать? Лезет же само!
– Я выдам тебе, о великий Засрасуастра, ведро из чистого золота с крышкой платиновой! – крикнул доктор и добавил, чуть успокоившись: – А потом, Я., когда кашляешь, рот прикрывай рукой. Не в метро все-таки.
Я. закурил, снова уютно оцепенел, и спросил:
– Что я должен делать?
Лицо главного врача «Неровных Ванн» серьезным, как предсмертная записка.
В воздухе белой комнаты запахло официальным заявлением.
Петрович объявил:
– Я намерен издавать больничную газету, и мне позарез нужен главный редактор. Ты вполне подходишь на эту должность, ибо лжец презнатнейший.
Я. поперхнулся: сигарета вылетела изо рта вместе с комком кровавой мокроты.
Вячеслав Петрович сделал вид, что не обратил на конфуз Тридцать Второго никакого внимания, смахнул с белого халата комок мокроты, и невозмутимо продолжил:
– Дело в следующем. Файлонавтов, ищущих халявы, становится все больше, и я не успеваю поганить каждого индивидуально. Времени не хватает катастрофически, зашиваюсь. Если бы не стимуляторы, давно бы копыта отбросил вместе с валенками. Работаю по шестнадцать часов в сутки, а бывает, что и по восемнадцать. Но я не жалуюсь, ибо работа – превыше всего. Я, в отличие от тебя, о великий Засрасуастра, никогда не тунеядствую, ибо лень – непотребность превеликая.
– Почему газета, Петрович?
– Сейчас объясню, не перебивай… На прошлой неделе я дал себе отгул, и поехал в реал на задушевную рыбалку… Душа, кстати, хорошо идет на халявный мякиш. Наживка так делается: откусываешь кусочек от сдобной халявы, жуешь и пальцами делаешь липкий катышек... Так вот, с шести до восьми утра я поймал десять душ. Нетрудно подсчитать, Я., сколько времени в среднем я затратил на поимку каждой. Двенадцать минут. Двенадцать минут на каждую душонку. В начале девятого к берегу подъехали демоны из других бригад. Мы полгода малявами обменивались и согласовывали время и место рыбалки, пацаны-то все загруженные, некоторые по двадцать часов в сутки вкалывают. Один демон, к сожалению, имени не запомнил, предложил души глушить халявным тротилом. Молодой чертенок, но перспективный, думаю, сделает отличную карьеру. Он бросил шашку с халявой в озеро и велел всем лечь на землю. Представь себе хохму: поверженные демоны лежат на берегу и ждут адского взрыва. Кто-то начал травить пошлый анекдот, но закончить не успел. Ебануло! Затем молодой черт прыгнул в лодку и отправился собирать всплывшие души. Я из любопытства время засек. Через двенадцать минут я крикнул, чтобы он возвращался. Когда пацан вывалил на берег добычу, я на глазок прикинул: сотня душ, как минимум! И это против моих жалких десяти, пойманных за сто двадцать минут. Идея с динамитом мне понравилась, и я начал размышлять над тем, как применить тот же принцип в «Неровных Ваннах»…. Черти пошли в лес собирать хворост для костра, а меня попросили сбегать в ближайший поселок за газетой, чтобы костер было легче разжечь. Я спросил: неужели никто с собой не взял чьей-нибудь греховной истории? Оказалось, никто не захватил. Действительно, зачем тащить работу на отдых? Ну, пришлось пойти за газетой. А мне не в падлу, я не гордый. Прогулка мне очень понравилась. Реальный деревенский воздух – он свежий, пьянящий, не такой спертый, как в Даундоке. В сельской палатке я купил газету и, естественно, прихватил ящик водки, чтобы отметить встречу. Водка под свежую душу – одно здоровье! Что может быть лучше?.. Когда я вернулся к братве, молодой перспективный черт скомкал газету, сунул под пирамидку хвороста, и воспламенил адское кострище спичкой. Я присел на корточки и начал смотреть, как адское пламя ползет по заголовкам, фотографиям и столбцам черного текста… И тут меня осенило! Газета! Средство массового опоганивания файлонавтов! Сотни, тысячи слов на одном бумажном носителе! Знаешь, сколько времени в среднем я могу уделить одному файлонавту? Одну-две минуты и не более пятидесяти слов на каждого – и это в лучшем случае. Бедолаги годами дожидаются обхода, чтобы опоганиться!
– Как это… годами? – не выдержал Я. – я ж Даундок всего год писал…
Петрович улыбнулся зелеными, и, в сущности, вечными глазами.
– Вот дурачок! Узри истину! Даундок был, есть и будет! Лечение в «Неровных Ваннах» не прекратится ни на минуту! Просто каждый спускается в ад по индивидуальной программе. Ты вот, о великий Засрасуастра, обленился и допился до дверей Даундока, придумав себе маленький такой уютненький литературный адец. Эстет хуев! Копипастер сраный! Литджокер ебаный! Ад – он и Африке адский ад! Ибо начертано: важна суть, а не форма.
Лицо Петровича стало грустным, как у раба, навечно приговоренного к галерам.
– Не знаю, что там в реале происходит, но погружения стали такими насыщенными… Бывает, в один день сюда могут спуститься два, а то и три десятка новых файлонавтов. Они, блять, в реале совсем охуели! Даундок не резиновый! Понагружались, бля! А палат в «Неровных Ваннах» уже не хватает катастрофически! Ты видел эти двери в коридоре?! По двести комнат на одном этаже! Да и то – назвать эти каморки комнатами даже мой поганый язык не повернется. Метр в ширину, два в длину. Кровать и дверь – вот и все удобства… Так вот: газета. Я тогда на задушевной рыбалке подумал: ну хорошо, пусть я не успеваю опоганить каждого файлонавта лично, но что мне мешает обратиться к погруженцам с газетной площадки? Читать-то они все умеют, неграмотных мы в «Неровных Ваннах» не держим. По-моему, шикарная идея. А ты как думаешь, журнашленок?
Я. прикрыв рот рукой, прокашлялся и вытер окровавленную ладонь о скафандр.
– Потрясающая идея, Петрович. Но только я не совсем понял, что ты имеешь в виду под средством массового опоганивания. Ты собираешься опоганивать файлонавтов газетой?
Доктор посмотрел на Э., как на полного идиота:
– Ты что? Вместе с душой еще и мозги просрал? Газеткой опоганить нельзя.
– Тогда я просто не догоняю.
– Да тема на самом деле проста, – доктор снисходительно улыбнулся: – Газета даст файлонавтам поганую надежду на халяву. Ведь что у нас главное? Главное, чтобы файлонавты не отчаивались. А у меня как раз есть обращение, и я хочу, чтобы оно дошло до файлонавтов в печатном виде.
– Обращение?
– Ну да! Приблизительно такое: «Файлонавты! Не волнуйтесь и сохраняйте спокойствие. Главный врач больницы «Неровные Ванны» обязательно и непременно охалявит каждого из вас. Ждите визита Петровича сегодня, завтра или послезавтра, – в любом случае халява поступит до конца недели. Не падать духом и адски не унывать! Халява неизбежна. Ваш покорный слуга и отец родной, В.П.»
– А зачем тебе газета? Геморрой какой! Поручи бритоголовым развесить в коридорах красочно оформленные плакаты с обращением. Файлонавты прочтут и перестанут тревожиться, что их не охалявят.
Доктор покачал головой, встал из-за стола и подошел к прямоугольной дыре, за которой по-прежнему громыхали двери и скакали табуны погруженцев.
Вячеслав Петрович вздохнул:
– Понимаешь, Я., мне стен не хватает… Сплошные двери, и те в постоянном движении. Буду откровенен до конца. Этот чертов балаган не прекращается ни на минуту. Файлонавты запираются в каморках только после вечернего отбоя. Куда прикажешь повесить плакаты с поганой надеждой? На какие двери? Тут же сорвутся от закрываний-открываний. На потолок? Никто и головы не поднимет, файлонавты все время под ноги смотрят – халяву ищут.
– Тогда попробуй использовать внутреннее радио. Можешь записать обращение на пленку и каждый час включать запись. Кстати, каждое обращение лучше всего завершать прогнозом погоды. Ведь в коридоре наверняка есть динамики?
– Динамики, конечно, в коридоре есть, – ответил Петрович. – Но они не смогут перекричать топота их ног. Я этот вариант уже пробовал, не вышло ничего…
– Как насчет адского телевидения? Если в каждой каморке установить телевизор, и перед отбоем транслировать твое выступление…
– Говноящик я отвергаю сразу, – перебил доктор и нахмурился.
– Почему?
– А кто, скажи мне пожалуйста, будет организовывать эфиры? Телевизионщики – самые неуловимые файлонавты! Вот ты, например, спустил душу в Даундок. Заболевание по нынешним временам вообще пустяшное, вроде гангрены, сдохнешь и не заметишь, а телепузатики, как правило, полностью утрачивают связь и с реалом, и с нереалом. Они все давно в Батьтьму улетели! В астрал ушли и не вернулись! Вот поэтому, Я., мне нужна именно газета. Ежедневная! Боевой листок литадовской пропаганды!
Я. закурил очередную сигарету с кровавым дымом.
Доктор мягко похлопал Тридцать Второго по плечу.
– Да ты не грузись, я за тебя практически уже все придумал. По утрам у файлонавтов перед завтраком и утренним погружением в дерьмо всегда есть час свободного времени: они сидят в комнатах и ждут обхода. Так пусть теперь газету читают, а не скафандры просиживают! Я предлагаю простую концепцию. Мое обращение на первой полосе, изменять его не нужно, пусть ежедневно повторяется, в принципе его даже можно сократить до одного предложения: «Халявщик, верь! Врач постучится в твою дверь!» и сделать девизом газеты. С тебя же все остальное: больничные новости, репортажи, интервью с поп-погруженцами и говноаналитика. В общем, даю тебе карт-бланш: пиши о чем хочешь, запретных тем и цензуры не будет. Единственное ограничение… Никаких!!! Блять!!! Гороскопов!!! Ненавижу гороскопы!.. Пердон, сорвался, пердон… Самое главное, чтобы газета всегда производила свежее поганое впечатление. Тогда и мое обращение к пациентам на фоне твоего наполнения тоже будет выглядеть свежим. Двойная поганая свежесть в унисон. Догоняешь, Я.?
– Теперь догоняю.
Вячеслав Петрович вразвалочку направился к холодильнику и достал бутылку шампанского.
– Давай тяпнем адского векового по капулечке! За начало твоего окончательного пиздеца!
Доктор растряс бутылку и выстрелил пробкой в коридор. Двое файлонавтов налетели друг на друга и с грохотом упали на пол. Вячеслав Петрович хохотнул и разлил шампанское в хрустальные бокалы.
И подивился Засрасуастра чуду великому, ибо бокалы на черном столе появились мистическим образом из ниоткуда.
Парочка чокнулась.
Петрович крякнул от удовольствия и с расслабленной улыбкой продолжил:
– Жить будешь, пока не сдохнешь, как король. Эта белая комната отныне в твоем полном распоряжении. Неровную ванну починим, дверь новую вставим, а в холодильнике всегда будет полно жратвы и бухла. Также я гарантирую тебе полную свободу передвижения по лечебнице, ну и множество других поблажек. Слушай, а где твой телефон, ну тот, с двумя кнопками?
– В канализации. Он меня адски раздражал.
– Не переживай! Я выдам тебе новую, многокнопочную, самую навороченную модель. Из золота! Сможешь звонить мне когда захочешь, и мы решим любой вопрос дистанционно.
– Кстати, Петрович, есть организационные вопросы, которые надо решить прямо сейчас, не откладывая. Пока я не издох.
– Не вопрос, сейчас все порешаем… – доктор повис над столом так, будто адское шампанское было очень забористым. Зеленые глазки окосели.
– Значит так, Петрович. Читательскую аудиторию, потребителей нашей продукции, мы вроде как уже имеем. Теперь надо решить с редакцией, типографией, тиражом, форматом, полосностью, макетом и распространением. Наконец, надо определиться с самым главным – с названием издания.
Доктор шутливо погрозил Я.. двумя пальцами, симулируя опьянение.
– Я зна-а-а-а-л, что не ошибся в тебе… Ты в теме рубишь, о великий Засрасуастра!.. Главный редактор соизволит объяснить начинающему медиадемону, что такое, например, формат газеты?
И обратился Засрасуастра к медиадемону начинающему:
– По сути свой глубинной газеты делятся на два формата: с матом и без мата. А по форме, то есть по типографскому размеру бумажных листов, газетных форматов существует превеликое множество…
– Заебал проповедовать! – Петрович икнул. – Объясни на пальцах, что тебе чисто конкретно нужно для начала работы!
– Хорошо. На пальцах, так на пальцах. Первый вопрос, иронический: в «Неровных Ваннах» есть собственная типография?
– Иронический. Дальше.
– Ну а компьютер? Принтер? Хотя бы черно-белый принтер есть?
– Этого добра у нас навалом. Бритоголовые принесут тебе самую лучшую оргтехнику.
– Ну, раз есть и компьютеры, и принтеры, то должны быть и запасы офисной бумаги А4… И еще есть вопрос! – Я. начал исподтишка глумиться на Петровичем, ибо кровавый дым не бездействовал, файлонавту стало очень уютно и страх он потерял. – Когда в последний раз проводилась всебольничная перепись населения? Поголовье файлонавтов растет или снижается?
Зеленые, и, в сущности, адски пьяные глаза Петровича смотрели в разные стороны.
– Тсс! Это инфа секретная… Но тебе, о Засрасуастра, скажу… Их тут… тысячи.
– Черт побери! Петрович! Доложи точное число погруженцев! Сколько файлонавтов находятся в расположении «Неровных Ванн»?
Доктор встрепенулся, его когтистая ладошка вцепилась в горло бутылки.
– Моя больница – секретный объект метафизического назначения! Это самое большое лечебное учреждение в Зооропе, да нет, черт возьми, на всем виртуальном континенте! Десятки подземных этажей, сотни коридоров, а вокруг нижних бункеров есть такие лабиринты, где не ступала нога файлонавта! На кого ты работаешь, сучонок? Кто тебя заслал в Даундок? Непотребнадзор?!
– Петрович, я работаю исключительно на тебя, – сухим кашлем ответил Я., – но если я не буду знать точного объема читательской аудитории, то не смогу определиться с тиражом нашего поганого боевого листка. А тираж, поверь мне, Петрович, имеет такое же значение, как и размер.
Бутылка медленно опустилась на стол. Мутный взгляд доктора начал проясняться.
– Почему?
– Въезжай в тему, Петрович. Исходные данные такие: каждая стандартная пачка офисной бумаги А4 содержит пятьсот листов. Поскольку типографии у нас нет, и печатать поганую газету придется на черно-белом принтере, то на выходе с пятисот листов формата А4 мы будем иметь пятьсот экземпляров одноцветной газеты. А пятьсот экземпляров – это пятьсот читателей-файлонавтов. Следовательно, охват нашей читательской аудитории напрямую зависит от количества пачек. Если файлонавтов в больнице, допустим, одна тысяча, то ежедневно мне понадобятся две пачки по пятьсот листов. Если в больнице меньше пятисот погруженцев, то тогда и одной пачки за глаза хватит.
Внезапно протрезвевший доктор сказал:
– Да, дружище, грузить ты большой мастер. Снимаю шляпу. Я, так и быть, назову тебе текущее число моих файлонавтов. Десять тысяч душ. Тьма. И будет еще больше! Впечатляет, да? И на всю эту ораву один главврач, дюжина бритоголовых санитаров, и всего одна Францина в отделе регистрации… Но больше одной пачки в день я тебе выдавать не смогу. Увы. Чистая бумага формата A4 в Даундоке – дефицит адский. Это ж не туалетная! Поэтому на первых порах наш медиабизнес будет малым. Шиковать не будем. А там посмотрим, как дело пойдет.
– Стоп, Петрович. Тогда ты должен четко понимать, что послание поганой надежды смогут прочесть всего пятьсот файлонавтов. Это капля в море, жалкие пять процентов от общей массы. Нет, с такими расходами на бумагу дело у нас никогда не пойдет. Все закончится детсадовским самиздатом.
– А ты, Я., постарайся сделать такую газету, чтобы стала культовой! Ты сдюжишь, я в тебя верю. Чтобы пациенты до дыр зачитывали, чтобы экземпляры по рукам ходили! Чтобы перлы наши поганые на цитаты расходились! Чтобы дискурсы возникали... И тогда проблема с охватом читательской аудитории разрешится сама собой. Что такое пять процентов от десяти тысяч? Это каждый двадцатый читатель. Считать-то я умею. Я уже вижу, как нашу газетку мнет первый, затем второй, третий, четвертый, пятый и так прямиком до двадцатого, тридцатого, сорокового.
– Петрович, твой прогноз о поганом будущем нашего проекта настолько наивен, что, называть его наивным…
– Из нас двоих наивен только ты, – доктор вскочил и, заложив руки за спину, начал вышагивать вокруг стола, как цапля. – Я, конечно, делаю скидку на то, что ты подыхаешь. В конце концов, за последние дни ты пережил несколько пиздецов, возможно, поэтому твой хитрожопый ум притупился, и ты перестал видеть за деревьями леса.
– И какую березовую рощицу я просмотрел? Петрович, не томи!
– А вот какую: в «Неровных Ваннах» наша газета будет единственной!
«Бля, черт языкастый, уделал», – подумал Я. и потянулся за сигаретой.
– Что ж, признаю ошибку с тиражом. Ибо монополизм порождает адский дефицит, который всегда идет нарасхват, поэтому никакой битвы за аудиторию не будет. Сами придут и сами все прочтут! – воскликнул Я.
– Молодец! Давай подведем промежуточные итоги нашего адского медиапроекта. Чтобы дальше не путаться, – примирительно сказал Вячеслав Петрович и направился к холодильнику за второй бутылкой шампанского.
Я. кивнув и сказал:
– Итак, что мы имеем: однополосная ежедневная газета формата А4. Тираж пятьсот. Если дело пойдет, а оно, как мы выяснили, пойдет по любому, то вскоре перейдем на двусторонние распечатки.
– Что еще осталось решить? – спросил Петрович, целясь шампанским в коридор.
– Редакция. Сколько человек я могу набрать в штат? И где мне их взять?
– Да возьми себе пять-шесть особей. Больше не потребуется. Выбирай любых, вон их в коридоре сколько бегает – как собак нерезаных… Что еще требуется для скорейшего стартапа?
– Помещение. Где проводить летучки? Здесь, в белой комнате?
– А где ж еще? Да ты не волнуйся, твоим коллегам даже стулья не понадобятся. Сядут на корточки в ряд у стеночки, много места не займут. Если начнут действовать на нервы, то гони их ссаными тряпками в коридор, без церемоний с ними, пожестче. На этот стол тебе поставят компьютер и принтер: будешь себе спокойно работать, покашливать да подыхать. Что еще?
– Распространение газеты. Кто будет доставлять файлонавтам свежие номера?
– Бритоголовые. Других холуев на побегушках у меня нет.
Я. кивнул и произнес с особой торжественностью:
– Петрович, осталось название. У тебя есть пожелания, идеи, какие-нибудь предпочтения?
– Я хочу послушать твои варианты. Ты же у меня главный по креативу поганому.
Выдержав изящную паузу, Я. щелкнул пальцами и изрек:
– «Ежедневный Навет».
Зеленые глаза доктора заблестели. Он выхватил из нагрудного кармана халата телефон, ткнул в кнопку вызова и крикнул:
– Бригаду со спецносилками в белую комнату номер шестьсот шестьдесят шесть! Живо!
Я. сглотнул мокроту громко – как дыснеевская мультяшка.
– Петрович, не нравится название? Могу придумать другое.
Вячеслав Петрович отмахнулся:
– Поганое название! Поганое! Заебись название!
В комнату вбежали четверо бритоголовых с черными носилками, похожими на паланкин. По бокам паланкина моргали мигалки да проблесковые маячки всяческие.
Поклонившись доктору в пояс, санитары выстроились в шеренгу.
Выпячив грудь, доктор начал прохаживаться вдоль. Подбородки санитаров повторяли траекторию ходьбы главного врача.
– Значит, так. Слушать мою команду, – Петрович, вытянув указательный палец в сторону Я., продолжил: – Этот засранец больше не рядовой файлонавт. Он теперь – моя правая рука. Отныне он особенный, понятно? Господин Я. назначен главным редактором больничной газеты «Ежедневный Навет». Повторить название!
– Ежедневный Навет! – рявкнули санитары.
– Еще раз!
– Ежедневный Навет!
– Громче, суки!!!
– ЕЖЕДНЕВНЫЙ НАВЕТ!
– Как следует обращаться к Я.?
– Господин главный редактор!
– Отлично. Внимать дальше. Отныне круг в ваших обязанностей, помимо прежних, также входит распространение издания среди населения больницы… – доктор прервался, обратившись к Я.: – В котором часу вы сможете подписывать номер, господин главный редактор?
– В десять вечера. Если что-то оперативное придется отписывать – в одиннадцать.
– Замечательно, в лечебнице отбой как раз в девять, никто под ногами путаться не будет, – доктор повернулся к шеренге. – Значит так. В десять часов вечера приходите сюда и ждете, пока господин главный редактор не распечатает пятьсот экземпляров газеты… газеты… ну же, черти, продолжайте, газеты…
– Ежедневный Навет!
– Молодцы. Затем деликатно грузите тираж на носилки и идете по больничным коридорам. Запоминайте последовательность: под каждую дверь просовываете по одному экземпляру газеты…
– Ежедневный Навет! Ежедневный Навет! – крикнули санитары.
– Да хватит горланить. Запомните: одна дверь – один экземпляр.
Доктор вернулся за стол, глотнул еще адского. Подмигнул Я. и спросил:
– Господин главный редактор, вы довольны? Смотрите, каких козлов вам выделил. Можно сказать, от сердца оторвал, хоть я и бессердечный!
– Благодарю вас, Вячеслав Петрович. Сразу видно: не подведут.
Доктор вскинул правую руку и посмотрел на часы.
– Сегодня, Я., вы можете заняться своими личными делами. А завтра, уж будьте так любезны, приступайте к выпуску.
– Завтра?! Великодушно простите, Вячеслав Петрович, но завтра выпуск не начнется. По объективным причинам.
– Почему нельзя начать прямо завтра?
Я. начал перечислять, загибая пальцы:
– Придумать макет, набрать редакцию, пообщаться с файлонавтами – потребителями поганой продукции. Найти с ними общий поганый язык, нащупать пробные поганые темы. За сутки не успею, нереальный срок.
Доктор пристально посмотрел на Я.
– Вы правы. Я погорячился. Видимо, мне просто не терпится поскорее прочитать первый номер, и им, кстати, тоже не терпится распространить среди пациентов первый номер газеты…
– Ежедневный Навет! Ежедневный Навет! – взвыли бритоголовые.
Я. пошатнулся, эхо санитарских воплей зазвенело в голове.
Вячеслав Петрович подскочил и проверил пульс.
– Частит пульсяра… – развернувшись к санитарам, доктор скомандовал: – Пошли вон!
Санитары спешно покинули комнату, прихватив носилки.
Доктор посмотрел им вслед и сказал:
– Хочешь, я прикажу носить тебя по «Неровным Ваннам» на персональных носилках? Носилки у нас понтовые – с мигалками да маячками проблесковыми. Только на таких и можно въехать в вечность. Скромничать не надо: тебе теперь по статусу положено, пешком по больнице ходят только рядовые файлонавты. Хочешь на носилках кататься, пока не издохнешь?
– Хочу! Очень хочу!
– Я так и думал… Предсказуем ты адски, о великий Засрасуастра!
Доктор ободряюще пернул и растворился в воздухе.
Я. подошел к дверному проему: из коридора дул тихий прохладный воздух. Внутри «Неровных Ванн» было темно, движения не наблюдалось. Файлонавты мирно спали в своих каморках и видели сладкие халявные сны.
Прислонившись к косяку, Тридцать Второй выкурил две сигареты. Затем повернулся к коридору спиной и поплелся к кровати. Уютно оцепеневший Я. рухнул на одеяло и моментально заснул.

МИНУС ЧЕТЫРЕ

Я. быстро освоился в роли главвреда и в кратчайшие сроки подготовил выпуск первого номера газеты. Особого труда к поиску сотрудников в редакцию Я. не прикладывал: узнав о больничном медиапроекте, файлонавты сами выстроились в огромную очередь у двери в комнату номер 666 и начали наперебой предлагать Я. свои кандидатуры.
В коридоре поднялся жуткий гвалт, образовалась ужасная давка.
Вначале Я. крайне настороженно отнесся к ажиотажу. Главвред даже боялся подойти к двери. Я. опасался, что возбужденная толпа просто-напросто разорвет его на части или сломает редакционный компьютер, но вскоре возбуждение в коридоре пошло на убыль, и большая часть файлонавтов вернулась к прежнему занятию – толкотне и беготне по коридору в поисках халявы.
И когда через несколько дней Я. посмотрел в глазок, он увидел, что под дверью остались лишь самые стойкие. Их было пятеро. Файлонавты сидели на корточках и смиренно ждали появления главного редактора.
Я. пришлась по душе настойчивость этих погруженцев, он смилостивился, приоткрыл дверь и разрешил им войти.
Так началась история «Ежедневного Навета».
Первый номер газеты не стал результатом коллективного труда. Я. позволил файлонавтам-членам редакции только наблюдать за процессом, так как полагал, что первый выпуск – слишком ответственное дело, чтобы допускать к нему стажеров.
Файлонавты молча сидели в ряд у стенки, грызли семечки и смотрели, как Я. стучит по клавиатуре, курит кровавый дым и харкает кровью в золотое ведро.
В пилотный «Ежедневный Навет» вошла только авторская колонка главвреда. По объему текст занял ровно одну страницу формата А4. В колонке было четыре абзаца.
В первом абзаце Я. представился читателям. Я. написал, что раньше он был реальным человеком, как и все прочие файлонавты. Однажды Я. распрощался с реалом, стал нереальным файлонавтом и погрузился в больницу «Неровные Ванны», но не за обычной халявой, как остальные файлонавты, а за сверххалявой. Для получения сверххалявы нереальному Я. следовало стать сверхнереальным. Чтобы стать сверхнереальным, Я. должен был умереть – не понарошку, а по-настоящему, то есть с болью и кровью. Но благодаря счастливому стечению обстоятельств умысел провидения изменился, и Я. позволили стать сверхнереальным без болезненного переживания смерти, то есть именно на сверххаляву. В конце первого абзаца Я. поздравил файлонавтов с тем, они тоже являются нереальными, поэтому шанс на получение сверххалявы есть у каждого, как и шанс стать сверхнереальным.
Во втором абзаце Я. поставил вопрос о своей компетентности. Я. признал неизбежность того, что некоторые файлонавты наверняка засомневаются в истинности его суждений относительно способов получения халявы и сверххалявы. Я. также признал, что не все поверят и в то, что он уже стал сверхнереальным и получил сверххаляву. Поэтому Я. с пониманием отнесся к неуверенности сомневающихся и скромно так отметил, что является самым заслуженным погруженцем Даундока. Из этого как бы следовало, что Я. знает, о чем пишет, ибо личный опыт, проверено на себе и все такое прочее.
В третьем абзаце Я. пояснил читателям, чем, собственно, является погружение в нереал лечебницы «Неровные Ванны». Я. провозгласил, что пребывание в больнице – это не просто ожидание сверххалявы, а великий халявный бонус от Вячеслава Петровича, то есть уже полусверххалява. Иллюзорность и неопределенность реала есть ничто по сравнению со строгим порядком, установленным главным врачом в нереале, где хаос исчезает в совершенной геометрии больничных коридоров, а за дверными проемами своих комнат файлонавты находят защиту и уют. Поэтому в конце третьего абзаца Я. призвал всех файлонавтов поблагодарить главного врача за то, что все они находятся в этом добротном, не терпящем беспорядка месте, и заявил, что никто, кроме Вячеслава Петровича, не может претендовать на то, чтобы быть верховным распределителем халявы.
В заключительном абзаце Я. анонсировал неизбежность наступления всех видов халяв. Чтобы убедить читателей в своей осведомленности, Я. сообщил, что, по имеющейся у него информации, полученной из самых достоверных источников, главный врач обязательно навестит каждого файлонавта в самое ближайшее время. «Халявщик, верь! Врач постучится в твою дверь!» – заканчивался четвертый абзац.
В ночь, когда санитары погрузили на носилки первый тираж газеты и унесли его в темный коридор, Я. не сомкнул глаз.
Главвред бродил по накуренной комнате, спотыкаясь о ноги спавших у стенки членов редакции, мусолил табачные крошки в потайных карманах черного скафандра и что-то бормотал под нос. Иногда подбегал к золотому ведру, чтобы прохаркаться.
Я. слышал, как в коридоре бритоголовые просовывали под двери комнат бумажные листы, причем санитары это делали крайне неуклюже, шумно, и от резкого скрипа их подошв, похожего на крысиный писк, у него зудело в легких и чесались зубы.
Я. начал курить сигареты с кровавым дымом – одну за одной.
Оцепенев крайне уютно, он забылся бездонным сном.
Утром с поздравлениями позвонил Петрович. По словам доктора, газета имела ошеломительный успех. Как сообщил Петрович, больничную публику колонка главвреда вдохновила настолько, что некоторые особо впечатлительные файлонавты выучили текст наизусть, – пересказывать тем, кому не досталось экземпляров газеты.
«Будем увеличивать тиражи!» – восторженно кричал в трубку Вячеслав Петрович.
Новость об успехе потрясла.
Я. нервно ходил по комнате и потирал руки. Иногда подбегал к дверному глазку, чтобы понаблюдать за читательской аудиторией.
Файлонавты в разноцветных скафандрах медленно прохаживались по коридору, уступая друг другу дорогу и не глядя под ноги. Столкновений и падений не было, на спокойных лицах светились улыбки. Ибо файлонавты познали – халява неизбежна.
Склонившись на золотым ведром Я. харкал кровью свободно, с облегчением. Он уверовал, что «Ежедневный Навет» – дело хоть и поганое, но все же полезное, поскольку файлонавты хотя бы перестали биться лбами.
Приподнятое настроение главвреда передалось сидевшим у стенки членам редакции. Целый день файлонавты хлопали в ладоши, визгливо посмеиваясь.
Для Я. это был счастливый день, хоть и последний.
Когда один из стажеров угостил Я. семечками, тот неосмотрительно принял халяву. Поскольку Я. был непривычен к такой пище, семечки сразу нырнули не в то горло, и главвред зашелся неудержимым кашлем – кровь и ошметки легких брызнули из него, как из пожарного шланга.
Даже прибежавший на крики Петрович, за плечами которого были пять сезонов «Доктора Хаоса», не мог помочь главвреду. Я. требовалось сделать искусственное дыхание, но главврач, не выносивший вида настоящей крови, побрезговал припасть к окровавленному рту. Даже через розовый платок побрезговал.
На черном лице заслуженного файлонавта Даундока застыла детская обида.
Я. – он же Тридцать Второй, он же Последний, он же Засрасуастра – так и не успел покататься на носилках с мигалками, на которых уносят в вечность.

ПЛЮС ОДИН

Ю. проснулся в белом пространстве.
Правая рука сжимала белый лист формата А4.
Первая часть записки была написана детским почерком – большими и округлыми буквами:
«Мой милый Ю.! Мы с Петровичем не смогли тебя пристроить в литрай, хотя старались адски. Там сказали, что дети за отцов отвечают по любому. А батя твой страшным засранцем был и писал только поганые тексты. В музрай мы даже не совались, потому что он для тех, кто музыке отдал себя целиком и полностью. Но у Петровича связи хорошие, он для тебя по блату выбил местечко в музаду. Поверь Ю., лучше провести вечность в музаду, чем в Матьтьме, потому что в Матьтьме холодно, темно и сыро. Даже валенки от простуды вечной не спасают. Вот. А еще я тебя адски люблю. Твоя Францина. P.S. Жаль, что ты душа… Я бы тебе кучу чертят нарожала».
Дальше шел корявый, истинно медицинский почерк:
«Здорово, Ю.! Не удалось мне запоганить тебя, не удалось… Ну и черт с тобой! Я ведь живые души все равно не ем. У меня на них аллергия адская – сразу угри на морде появляются, как у черта подросткового. Я вообще-то собирался тебя в Батьтьму отправить – на целую вечность, но уж больно адски за тебя Фрацшафка просила: в ногах валялась да выла по-волчьи. Полюбился ты ей, хоть и не положено любить по уставу чертовскому. Вот же адская сучка! Уболтала меня! Прикинь?! Меня, злейшего из презлейших, поганейшего из наипоганейших, уболтала не обрекать тебя на небытие!.. Да я и не ломался особо – ты пацан чоткий, правильный. Я это понял, когда ты мне по морде заехал. За морду, кстати, прощаю. Твой Петрович. P.S. Хэв э найс гиг!»
А в самом низу листа Петрович написал еле различимыми буквами:
«Шестьсот Шестьдесят Шестой – Тридцать Первому. Секретность топовая. Подсказку даю. Если будешь адски уныл, получишь бонус».
Ю. встал с розового облачка и осмотрелся.
Это была огромная студия, как в фильмах про приподнятую богему Нью-Орка.
К нему подошла обнаженная мулатка с подносом.
– Амброзии, сэр?
Отпив из бокала амброзии, которая по вкусу напоминала мохито, Ю. направился к сцене.
Перед ударной установкой тусовались двое батлов: Ляннон и Херрисон. Сидя на розовых облачных пуфиках, они бренькали на гитарках что-то невнятное и дымили косяками с анашой.
Заметив Ю., очкарик Ляннон вскочил с облачка и воскликнул:
– Хай, бьютифул нигра!
Ю. молча забрался на сцену и деловито пнул ногой басовый барабан с надписью «Зы Батлз», продемонстрировав свою безусловную принадлежность к роду ударному.
Батлы оживились и побросали косяки.
Обнаженная мулатка чертыхнулась и пошла за веником.
– Вот из йор нейм? – спросил Ляннон с немецким акцентом.
– Ю.!
– Ми? Ай эм Ляннон, нот ю! Нихт!
– Да хорош уже! Не глумись над новеньким, – сказал Херрисон.
– Стучать умеешь? – спросил Ляннон.
– Да! – вскричал Ю.
Батлы возбужденно переглянулись.
– Пока не прибыл Гринго, будешь с нами лабать? – спросил Ляннон и не удержался от хипповой глумливости: – Откажешься стучать – морду набью! Швайн!
– Буду стучать! – воскликнул Ю. и, немного очухавшись от счастья, понятного только закоренелым батломанам, спросил: – А на басу кто? Пул ведь тоже еще не отбыл.
Джага Пусториус [12] вышел из-за высокой черной колонки, покачиваясь от сильнейшего амброзийного опьянения.
– Я на басу! – взревел Пусториус басом Шыляпина. – Самый расбасовый и наибасовейший басист – это я-я-я-я-я-я!
– К делу! – подытожил Херрисон и выдал Ю. барабанные палочки.
На сцену подали мягкий розовый свет.
Стайка обнаженных мулаток развернула перед лабухами красный плакат, на котором белыми буквами было начертано: «Вечная Слава Зы Батлз!»
Ударная установка оказалась идеально настроенной под длину конечностей Ю.
Золотые тарелки склонили перед ним начищенные до блеска макушки в ожидании первого удара. Пружины малого барабана нервно задрожали.
Сбацав короткую дробь одной левой, Ю. спросил:
– Что сыграем?
Ляннон воскликнул:
– Кам Тугеза! Моя самая нелюбимая вещь! Адски ненавижу! Знаешь такую… Ю.?
– А то!
– Уан… ту… Уан-ту-сри-фо [13]!
Ю. сыграл вступление Кам Тугеза так, что если бы Гринго услышал его игру, то непременно бы обосрался от зависти!.. ну… или бы адски похвалил за мастерство.
Душа Ю. быстро принюхалась к душе Пусториуса: ударник и басист превратились в одно целое – как и положено правильным ритм-секциям.
Они стали одним зверем.
Ю. – сердцем, Джага – кровью!
Сиамские близнецы повели ритм мощно, ровно и плотно!
Железобетонно! Железобетонно!
Оргазматронно! Оргазматронно!
Ту-ра-ту-та-ру-та-ту-ра-ту-та!
О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-м!
Ту-ра-ту-та-ру-та-ту-ра-ту-та!
О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-м!
И никакой лажи! И никакой лажи!
На второй минуте песни Ю. почувствовал характерные иронические вибрации.
Подлый попердывающий приговор музыкального ада приблизился бесшумно.
Лабухам все объяснили без слов!
Басист и ударник начали строить стену звука с обреченным знанием, что никакого звука на самом деле нет.
Ибо прокляли их унылой и паскудной истиной: важна суть, а не форма!
А все сущее – бессмысленно!
И нету никакой сути!
И нету ничего кроме пустоты-ноля-нирваны!
И нету никакой музыки!
И хлопок одной ладони никак не звучит!
А кто будет выебываться и цепляться за форму – тот улетит в Батьтьму!
Невольные каменщики вечности…
Призраки, приговоренные к вечности…
И самые счастливые рабы!
Отбивая ритм, Ю. ликовал: он слышал музыку! Он ее слышал!
Очкарик Ляннон подбежал и заорал в ухо:
– Тысяча чертей! Не улыбайся, нигра! Запалимся!

КОНЕЦ

Реальные песни, не имеющие никакого отношения к нереальным песням Даундока:
1. Radiohead – Creep
2. Miles Davis – So What
3. John Lennon – I Don’t Wanna Be a Soldier, Mama, I Don’t Wanna Die
4. Jefferson Airplane – White Rabbit
5. The Beach Boys – Good Vibrations
6. Tatu – All the Things She Said
7. Jefferson Airplane – Somebody to Love
8. Pink Floyd – Comfortably Numb
9. The Chemical Brothers – Hey Boy, Hey Girl
10. AC/DC – Highway to Hell
11. The Doors – The End
12. Miles Davis – Mr. Pastorius
13. The Beatles – Come Together