butorink : Всяку бабу воспитывать надо

Титыч пил всегда, а его жена Моисевна всю жизнь боролась с этой дурной привычкой мужа. Так и прожили они полвека вместе. На утро, после того, как справили золотой юбилей совместной жизни, Титыч проснулся с головной болью и в совершенно поганом расположении духа. Моисевна, как назло, гремела на кухне посудой, слушала радио, смотрела телевизор и с кем-то разговаривала по телефону. Старик, широко расставляя ноги, пытаясь, таким образом, унять похмельную качку вселенной, прибрел на кухню.
- Пошел в жопу! – не отрываясь от своих занятий, бросила мужу Моисевна и продолжила в телефон, - нет Анюта это я не тебе, изверг проснулся, щас на опохмелку клянчить будет.
- А я, быть может, тебя поцеловать пришел… поздравить, так сказать с юбилеем нашей супружеской жизни, - просипел Титыч и сел к столу.
- Да ты вчерась уже нацеловался со своей водкой, вон аж губа по полу волочится! – огрызнулась старая и пуще прежнего стала греметь тарелками.
Некоторое время дед пытался сфокусировать взгляд на экране телевизора, но так как этого сделать не удалось, понял, что день явно не задавался. Надо было исправлять ситуацию, а для этого Старик еще с вечера припрятал полбутылки водки. Моисевна за долгую жизнь знала все нычки старика, но последнюю еще не рассекретила, поэтому у Титыча была надежда поправить здоровье.
- Не надо печалиться, - оптимистично изрек он и двинулся вон из кухни, - вся жизнь впереди…
Старика аж в пот бросило, когда он не обнаружил припрятанной водки. Он ее сунул среди бабкиных тряпок, рассчитывая, что уж там-то Моисевна, знавшая привычку мужа заначивать спиртное для утренней похмелки, искать никак не будет.
На кухню дед вернулся с опрокинутым лицом.
- Ты, групенфюрер, куда пузырь спрятала?
- Я тебе сразу сказала – пошел в жопу!
- Если не дашь похмелиться, - язык прилип к небу, - щас же, я… повешусь.
- Ой, давно пора, всю жизнь мне испортил, пьяница-алкоголик, на том свете-то уже заждались тебя - козла старого. Повесится он! Соберешься меня позови, я тебе веревку мылом натру.
И так стало обидно Титычу, что вот он прожил с женой пятьдесят лет, а в конце жизни она, наконец, раскрылась, обнажив свой свиномордый характер.
- Ну, смотри, я всем расскажу, что это ты меня на суицид подтолкнула, никто не поверит тебе, когда на похоронах плакать будешь… - и дед, решительно сломав бровь, направился в кладовку. Там он достал веревку, прикинул, выдержит ли вес его тело труба, закрепленная пол потолком и принялся мастерить петлю.
Вешаться старик не собирался, но проучить жену было надо. Одну петлю, он продел себе под мышки, так чтобы на ней и висеть, а вторую для наглядности сведения счетов с жизнью и наказания сварливой старухи, накинул на шею и, взгромоздившись на табурет, стал поджидать Моисевну. Она баба любопытная, не пройдет и пяти минут, как ринется посмотреть, чем это втихаря занимается ее муж.
«Надо было налить стопарик, а то вон как его корежит, еще и в правду, вдруг помрет… жалко ведь обалдуя», думала про себя Моисевна, когда в дверь позвонили. Заглянула за какой-то мелочью соседка из квартиры напротив, Люся. Она и поинтересовалась, а где же Титыч. Не найдя деда на его любимом диване, старуха принялась заглядывать по углам, тут-то она и услышала, как в кладовке громыхнула упавшая табуретка.
Когда бабы ворвались в кладовку Титыч, как старый мешок из-под картошки, уже раскачивался под потолком с петлей на шее. Женщины попытались его приподнять, но их объединенных сил было явно маловато. Люся скомандовала, чтобы Моисевна бежала за подмогой, а еще лучше вызвала участкового, благо он жил в соседнем подъезде. Бабка, еще не осознавая произошедшего, подхватилась исполнять распоряжение соседки.
Когда Люся, не считая «повесившегося» Титыча, осталась одна, то окинула кладовку хозяйским глазом и заинтересовано стала разглядывать содержимое полок и прочее барахло, сваленное в кильдыме. Она, походя, прихватила вязаные носки, которые сразу надела на ноги, потом попробовала квашеной капусты из бочонка и, натолкнувшись на кастрюлю с соленым салом, начала его складывать себе в подол. Титыч, который из своей петли наблюдал за расхищением его с бабкой имущества и продуктов, не выдержал и гаркнул:
- Люська, а ну сало на место положь!
Люська замерла, побледнела… и, не проронив ни звука, грохнулась без чувств на пол. Возмущенный Титыч заерзал в своих путах, но высвободиться не смог, к этому времени вернулась Моисевна с участковым. Пришлось снова закатить глаза и вывалить, для наглядности язык. Ба-а, вот картина – дед висит, глаза закатил, соседка Люся на пороге кладовки распласталась среди разбросанных шматов сала.
Участковый инспектор, младший лейтенант Громов – субтильный юноша, лишь недавно окончил милицейскую школу. Он считал, что с местом службы ему очень повезло. Во-первых, сразу дали однокомнатную квартиру, во-вторых, на его участке располагались хрущевки заселенные в основном пенсионерами, поэтому служба предстояла не очень хлопотная. А тут, на тебе - старик повесился! Но об этом юный участковый не думал, он отважно залез на табуретку и стал перерезать кухонным ножом, принесенным Моисевной, веревку на шее Титыча. Бедолага, конечно, не знал, что веревки две, а не одна, как ему казалось снизу. Причем основная, которая держит тело старика, ловко задрапирована пиджаком старика. Поэтому, когда веревка на шее была перерезана, Титыч, чтобы не кувыркнуться, потеряв одну точку, вернее веревку равновесия, обхватил лейтенанта за шею. Громов, ударившись головой об полки, без сознания рухнул рядом с соседкой Люськой.
На крики и причитания Моисевны собрался весь подъезд. Соседи привели в чувства участкового и Люську, освободили от веревок матерящегося Титыча. В общем, как потом было записано в милицейском протоколе, дело «получило широкий общественный резонанс». Со стариком теперь никто, кроме следователя из опорного пункта милиции, разговаривать не хотел. Все пострадавшие, кроме участкового лейтенанта, требовали наказать старого проказника, причем по всей строгости закона. Особенно горячилась Люська и подзуживала Моисевну не давать спуску старому пьянице.
Титычу за хулиганство дали пятнадцать суток. В РОВД его вел участковый с перевязанной головой. Во время пути они не разговаривали, каждый думал о своем. Лейтенант Громов, сильно засомневался, что у него будет спокойная служба, и это обстоятельство ему очень не нравилось. Милиционеру казалось, что над ним теперь все посмеиваются, а молодая жена, смотрит с некоторым сожалением, что, мол, ранение то получено не на опасной операции, а с перепугу.
Титычу было очень стыдно. Нет не за то, что он хотел подшутить над старухой – сама виновата, дала бы похмелиться ничего бы, и не было. Стыдно было, что его – пенсионера и, в общем-то, честно прожившего свою жизнь человека, никогда, даже в мыслях не нарушавшего законов, вот так через весь микрорайон, как какого-нибудь злостного преступника-насильника-вора-разбойника милиционер ведет в тюрьму на долгие пятнадцать суток. Да и не было бы этих пятнадцати суток, если бы его жена, с которой он прожил полвека, сама не написала на него заявление, после чего и получил Титыч свой первый позорный срок. Стыд и срам.
Свои пятнадцать суток Титыч отмотал от звонка до звонка. И все это время, когда его выводили на общественные работы «по благоустройству территории», обида и стыд, бушевавшие внутри старика, через полмесяца они сцементировались в стойкое желание «навести справедливость». Понятно, что главным объектом его упреков и собственно причиной его позора была Моисевна. Даже больше того, она ни разу не пришла проведать мужа, не принесла ему пусть даже символической передачки. Последнее обстоятельство сильно тронуло душу деда, и вскипала в нем неодолимая тяга к справедливости, ведь и бабка тоже виновата в том, что он здесь, а срок за двоих отбывает он один.
Домой Титыч вернулся мрачный. На моисевнин призыв: «Иди, поешь, уголовник!», он никак не отреагировал. Взял топор, ножовку и… принялся за работу.
Моисевна в душе, конечно же, жалела мужа, но и считала, что ничего страшного в общем-то не произошло. Иногда про себя сварливилась, мол, пусть ему там, в милиции, мозги на место поставят, но чаще жалела Титыча. Передач ему не носила, потому что обиделась на деда за такой фортель с повешеньем, ведь сама с горя чуть богу душу не отдала. Когда же дед начал что-то мастерить в кладовке, особого на это внимания не обратила – пусть посердится, да и пересердится, сам во всем виноват.
Когда работа была сделана, Титыч оглядел хозяйским глазом свое произведение и остался доволен собой. Потом кликнул Моисевну и та ничего не подозревая, пришла. Когда она поняла, что же соорудил муж, было уже поздно. Произведение деда было нехитрым. Он вырезал в двери кладовки окно, приладил к нему решетку и засов, и после того, как жена пришла глянуть, Титыч запер ее внутри, объявив, что она арестована на пятнадцать суток.
От такого вероломства Моисевна потеряла дар речи. Час или два она тупо смотрела в зарешеченное окно. Когда же дед принес ей жидкий чай, сухарик и слипшиеся вареные макароны и со словами: «На-ка отведай тюремной баланды», она опомнилась. Сначала просто ругалась, потом плакала, потом снова ругалась, но уже с матерками, просто блажила, стучала в дверь, пыталась выломать решетку, но Титыч не зря остался доволен совей работой – камера была сделана крепко, на совесть.
Моисевна отсидела в заточении трое суток. И спасла ее все та же соседка Люська, которая услышала крики бабки, попыталась было прорваться в квартиру, но дед, обозвав ее воровкой, послал на три буквы. После такого хамства она вызвала участкового, который и освободил узницу.
Титыча снова наказали и снова «за хулиганство» - он полмесяца под присмотром милиционера подметал улицы, красил бордюры, вскапывал газоны. Моисевна каждый день носила мужу передачи, которые специально готовила и старалась, чтобы харчи были разнообразными и вкусными. А когда Титыч вернулся домой, то его ждал шикарный стол с запотевшей бутылкой водки, Моисевной и Люськой на пару с участковым.

После этого случая, мужики во дворе сделали вывод, что семейное счастье в мужицких руках - как бабу воспитаешь, так и жить будешь. Это Титыч лишний раз всем и продемонстрировал. А бабки у подъезда пожалели Моисевну пару дней, а через неделю уж и вовсе забыли эту историю, как будто ее и не было вовсе.
Сейчас Титыч и Моисевна живут, душа в душу, почти как в первый свой медовый месяц семейной жизни. Да и что спорить-то, ведь справедливость была восстановлена, каждый получил по заслугам, расквитался, и никто не остался в обиде. Да и какие могут быть обиды, если люди любят друг друга.