Арлекин : Подсознательный экзорцизм

2д:

Я разбудил её, мы вышли на шоссе и двинулись дальше, пока большинство людей спало. Мне не хотелось передвигаться вместе с толпой – это утомляло и раздражало, и делало невозможным уединение или, хотя бы, уход в себя, которые были мне так нужны. Она ни о чём меня не спросила – даже о том, куда за одну ночь исчезли все наши сигареты. Мы шли по дороге молча, просыпаясь вместе с природой. Несмотря на то, что всю ночь я не смыкал глаз, мои ощущения были похожими на пробуждение – настройку тела и мозга на новый световой день с его грядущими событиями и явлениями, красками и шумами – всем тем, чем ночь обычно бедна. Мы поднялись на небольшой холм, с которого было видно далеко вперёд, и там по дороге тоже шли люди. Маленькая группа из девяти человек тянула за собой телегу, на которой возвышалась груда сумок, коробок, мешков и сидел ребёнок. Мы не знали, шли они с нами вчера или появились на шоссе из леса, отделившись от другой толпы – многосоттысячные процессии путников, растянувшиеся по дорогам на многие километры, лишали людей визуальных различий, что не позволяло кого-нибудь запомнить. Вчера я не заметил никаких телег.
– Ну что, может, догоним? – предложила она.
– Ты хочешь?
– Я понимаю твоё нежелание идти со всем этим стадом, но в одиночку – это тоже не дело. А вдруг по дороге что-нибудь случится?
– Что? Что с нами может случиться на этой дороге?
– Всё равно, с ними как-то надёжнее будет.
– Ты почувствуешь себя увереннее?
– Давай их догоним. Телега сильно их тормозит, а мы с этого холма легко можем набрать скорость.
Мы нагнали их через час. Меня замучила одышка, болели лодыжки, а от рюкзака уже начали ныть плечи. Им всем было за сорок: четыре мужчины и пять женщин, а ребёнок, что ехал верхом на телеге, оказался тем самым мальчиком, который ночью просил у меня еду. Никакой радости в связи с пополнением в своих рядах они не проявили, но и неудовольствия я тоже не заметил. Им было плевать. Они устали: второй день, который предстояло провести в дороге, никого не воодушевлял. Трём женщинам было уже под шестьдесят. Мы шли с ними, но общение не клеилось. Она завела пустой разговор с одной из женщин, а я немного отстал и поравнялся с телегой, которую тащили на верёвке трое мужчин покрепче. Четвёртый был маленьким тощим дяденькой с интеллигентным лицом, а остальные трое резко с ним контрастировали: явные работяги, красномордые, крепкие и тяжёлые, с толстыми пальцами и волосатыми шеями. Они как нельзя лучше подходили на роль бурлаков. Между собой почти никто не разговаривал, несмотря на сблизившую и породнившую их бечеву, и было видно, что никакого наслаждения их роли им не приносят. Мальчик мог бы спрыгнуть с телеги и идти пешком, чем хоть немного облегчил бы мужикам труд, но ему, похоже, были глубоко безразличны интересы тягловой силы. Он свесил одну ногу и попивал квас из пластиковой бутылки.
– Здрасьте, – сказал он.
– Привет. Что, кушать больше не хочется?
– Не. Еды теперь – завались, – и он красноречиво похлопал по коробке, на которой восседал.
– Кто эти люди?
– Я их не знаю.
– Тогда почему ты сними?
– Я спросил, можно ли, а они сказали, что можно.
– А твои родители?
– Наверно, ещё спят.
– Ясно. У них еды гораздо меньше, да?
– Вообще нисколько. Они слишком торопились. Взяли только куртки, лекарства и паспорта. И ещё мамины серьги.
– Это они с перепугу.
– Да уж. Квасу хотите?
– Нет. Знаешь, из чего его делают?
– Из хлеба.
– Когда скандинавские боги неба и земли заключили между собой перемирие, они смешали свою слюну в большой бочке, и из этой слюны получился мудрый карлик по имени Кваснир.
– Это какая-то сказка?
– Вроде того. Как школьный курс истории.
– А-а.
Мальчик помолчал немного.
– А вы не пьёте квас, потому что он из слюны богов?
– Просто не люблю.
Он показал мне этикетку на бутылке. В глаза бросалась коричневая надпись «Квас Для Вас».
– Квас – для вас, – сказал мальчик.
– Другие карлики зачем-то убили этого мудрого Кваснира и смешали его кровь с мёдом, и у них получился мёд поэзии. Потом этот мёд выкрал другой бог, который превратился в орла и нёс его в клюве. Но пока летел, он случайно проглотил немного и уронил часть мёда, который капал у него из заднего прохода.
Мальчик закрыл рот ладошкой и, оглянувшись на взрослых, сдавленно захихикал.
– И куда он упал?
– Квас – для вас. Этот мёд достался бездарным поэтам.
Одна из женщин обернулась на меня.
– Не дурите ему голову.
Я пожал плечами и ускорил шаг. Мальчик хихикнул ещё пару раз и начал рыться в пакетах.
Она обсуждала с одной из женщин способы поддержания физического тонуса в полевых условиях. Я послушал их разговор в течение нескольких минут и поразился, насколько тётя осведомлена в этой области.
Первые четыре часа пути я успешно отвлекал себя разговорами, но потом тело стало таким настойчивым в требовании никотиновой подпитки, что ни о чём другом думать уже просто не получалось. Меня не отвлекали ни интересные факты из биографии одного маршала, с изрядной долей благоговения поведанные мне интеллигентным мужичком по имени Филипп Давыдович, ни список содержащих сахар продуктов, который всё ещё продолжала приводить та сведущая тётя, ни периодический смех мальчика с телеги.
Она вежливо отвязалась от тётеньки, которая, как оказалось, страдала диабетом, взяла меня под руку и заставила сбавить скорость, чтобы отпустить остальных немного вперёд. Когда мы отстали настолько, что они уже не могли нас слышать, она тихо сказала:
– Я была неправа. Они меня достали.
– Они?
– Точнее, она, Надежда. А остальные такие угрюмые, что я о них даже не говорю. И у них нет сигарет.
– Да, беда.
– Давай подождём ещё кого-нибудь.
– Послушай, нам нужно идти.
– Знаю, но давай подождём.
– Курить хочется. Может, и подождём, действительно.
– Хорошо. Они не обидятся.
– Будем идти, но медленно. И смотри, если сейчас с того холма начнёт спускаться вся эта орава...
– Ладно, ладно. Мы не самые умные. Кто-нибудь тоже выдвинулся раньше остальных. Подождём их, и если они будут помоложе или, хотя бы, не такими занудами...
– И если среди них будут курящие люди...
– Да...
Мы двигались всё медленней, и скоро группа с телегой ушла далеко вперёд. Никто из них ни разу не обернулся. Только мальчик махнул на прощанье рукой и сделал большой глоток кваса из бутылки. Я засмеялся.
– Что?
– Квас – для вас.
– Что?
– Ничего. Орлиные какашки.

3н:

Воздух остыл очень быстро. Приходилось кутаться во всё, что попадалось под руку, чтобы хоть немного ослабить стук зубов. Она подбросила веток в огонь и посмотрела на часы.
Наши новые спутники тоже не спали, целиком поглощённые употреблением внутрь выпивки и консервов. Они травили анекдоты и громко смеялись.
Я сидел в стороне, курил и смотрел на огонь.
Она вышла из темноты и подсела к ним, чтобы рассказать несколько собственных приколов. Ей предложили выпить, она приняла бутылку из рук бородатого парня и сделала большой глоток. Парень что-то у неё спросил, она странно дёрнулась и выкрикнула:
– Хватит говорить о прошлом! Сейчас настоящее! Нам больше ничего не нужно, мы стараемся жить в текущем мгновении и не думать о том, что было раньше. Всё, что было, уже прошло.
– Нет, не прошло, – возразил бородатый парень. – Ты здесь не просто так, а потому, что на тебя продолжает влиять в настоящем то, что ты называешь прошлым.
– Прошлого вообще не бывает, – сказал другой парень.
Она посмотрела на него, потом на бородатого, сделала новый глоток.
– Просто заткнитесь.

3д:

Кровь всё не останавливалась. Я выбросил последнюю, напитавшуюся красным, бумажную салфетку и стал вытирать кровь ладонью. Рассвет был быстрым и бодреньким, он разворачивал вокруг нас свой свет под шуршание листьев и стегающие шлепки веток. От быстрой ходьбы уже болели ноги, рюкзак тяжелел с каждым шагом, вызывая судороги в пояснице, и плечи ныли всё сильнее и сильнее по мере того как я выбивался из сил. Она всё время оглядывалась на крики, не выпуская моей руки, но последний час сзади никого не было видно – до нас доносились только их пьяные возбуждённые голоса и не вполне внятные выкрики угрожающего характера.
– Очень больно?
– Больно? Нет, она всего-то-навсего вытекает из меня.
– Чёрт, прости, прости, что втянула тебя.
– Да ну их.
– Зачем же было начинать драку?
– Слушай, этот бородатый тоже хорош. Не надо на одного меня сгружать за всё ответственность.
– Блин, почему они никак не успокоятся?
В очередной раз оглянувшись, она не заметила выступающего из земли корня, споткнулась и долго, сосредоточенно материлась, с тонким чувством гармонии вплетая в свою тираду окружающий нас видимый мир, невидимый и таинственный мир лесных языческих божеств, наших преследователей, с которыми мы весь вчерашний день и всю ночь провели вместе, радуясь, что, наконец, нашли подходящую нескучную компанию, она упомянула некоторых их родственников, а под конец речи – выборочно некоторые части тела и психологические характеристики бородатого парня, по имени Вовка, который разбил мне нос и которому я, кажется, сломал пальцы на правой руке собственной челюстью.
– Они пьяные, – ответил я на её, уже утративший для неё актуальность, вопрос. – И ты тоже. – В этом добавлении отчётливо слышался укор, который я не смог скрыть.
Она никак на это не отреагировала, но я знал, что выводы сделаны.
– Нам нужно как-то выбраться на шоссе. Если мы прибьёмся к большой группе, человек тысяча, они нас там не найдут. А если даже и найдут, вряд ли смогут что-то сделать.
– А в какой стороне дорога? Я вообще не ориентируюсь. Тем более что мы ломились ночью через лес. Я не разбиралась, в каком направлении.
Мне было всё равно, где дорога. Можно было выйти на любую другую – люди шли по всем. В ней снова говорило желание уюта, домашнего. Ей почему-то казалось, что мы должны обязательно воссоединиться с людьми из нашего города, тогда как мне было всё равно. Ни один из городов я не считал своим, и не различал людей по территориальным принадлежностям. Они везде были одинаковыми. Всё, чего мне было нужно, это найти каких-нибудь людей, и побольше, которые смогли бы обеспечить нашу безопасность, и у которых могли бы найтись бинты или, на худой конец, тампоны.
– Вон дорога! – вдруг крикнула она, и тут же осеклась, боясь, видимо, что те, сзади, могли нас слышать. Но сзади всё было тихо.
Мы вышли на неширокую трассу местного сообщения.
– В какую сторону пойдём? – немного растерявшись, спросила она.
– Восток там, – сказал я, указав пальцем на солнце за нашими спинами, – значит, мох на деревьях растёт с той стороны, – указал я влево, вдоль трассы. – Все эти два дня солнце садилось впереди нас. Значит... – я впал в ступор.
– Нам нужно идти поперёк дороги вперёд?
– Э-э, нет, пошли на север, доёдём до перекрёстка и повернём на запад.
– Налево?
– Получается. – Воображаемая карта в уме была размытой и постоянно претерпевала метаморфозы, готовая ускользнуть от моего уставшего мозга окончательно. Я не спал уже три ночи. – Сначала, значит, направо, а потом – налево. Идём.
Мы старались идти быстро; не замедлили шага и когда, через несколько часов, свернули на более широкую дорогу, протянувшуюся с востока на запад. До этого мы отказались от двух других, поуже. Ни впереди, ни позади нас не было ни души.
В середине дня мы остановились передохнуть. Мы пытались понять, где все люди: либо мы безнадёжно отстали от городской толпы, либо это она нас ещё не нагнала. Второй вариант мне казался более вероятным. Когда вчера мы расстались с бурлаками и подождали группу молодых людей, и после того, как потом мы весь день брели по дороге вместе с этими ребятами, которые впоследствии оказались ещё худшей альтернативой пожилым тянутелям телеги, – толпа, миллионная орава горожан, так и не объявилась, несмотря на мои страхи.
Нам нужно было определиться. Идти медленно, дожидаясь огромную толпу и всё время опасаясь, что нас догонят агрессивные отморозки, или идти быстро, как и прежде, не особо переживая на их счёт, но и ни с кем не соединяясь, как запланировали – мы за целый день не встретили ни единой живой души.
– Ну так как?
– Я не знаю. Есть и плюсы, есть и минусы.
– Ладно, пойдём быстро, – решила она за меня, отрегулировала лямки на своём рюкзаке и забросила его на плечи.
– Погоди. У тебя рюкзак полегче моего. Давай, я тебе переложу пару банок, а то руки уже отваливаются.
– Давай... Банок? У нас что, есть какие-то банки?
Я сделал вид, что не слышал вопроса, расстегнул молнию, запустил руку в рюкзак и, не глядя на неё, выставил на асфальт между нами двадцать банок консервированной рыбы.
– Сайра и горбуша, в основном. Ещё немного сельди и... – Я расстегнул боковой кармашек, порылся в нём, ¬– и ещё две шпротов, чуть поменьше. Вовка просто без ума от рыбы.
Она ударила меня по лицу, отчего с новой силой хлынула носом кровь, она лупила мне в грудь кулаками и грязно ругалась между всхлипами. Потом зарыдала и уткнулась лицом мне в шею.
– А я думала, они обиделись на то, что ты назвал их всех мудаками...
– Зато, когда они назвали тебя безмозглой куклой и стали тянуть к тебе руки, обиделся я.
– Вовка тебя убьёт, если поймает.
– Или я его.
Ночь застала нас на той же дороге, и мы по-прежнему были одни. Мы спустились с дороги и сбросили рюкзаки за придорожными кустами. Вернувшись на шоссе, я убедился, что с дороги нас не видно.
Мы съели банку сайры и допили последнюю бутылку минералки. Она слизала кровь, запёкшуюся над моей верхней губой, погладила ссадину на моей скуле и улеглась, положив голову мне на колени. Я сидел и гладил её волосы, пока она не начала стонать.

4н:

До рассвета я просидел, глядя на дрожь её ресниц и слушая её сны, и в моей голове за это время не родилось ни единой мысли.

8д:

Рассеянные тучи уходили в перспективу плоскими клочками и напоминали отражение плывущей по озеру палой листвы. Сырой ветер пробирал до костей, солнечный свет не приносил тепла, но идти было легко – утром мы доели опротивевшую рыбу, масляный консервированный вкус которой нам нечем было смыть. Жажда пока ещё не мучила, но хотелось избавиться от отвратного рыбного привкуса. Мы не курили уже неделю. Пятый день мы шагали вперёд по дороге в полном одиночестве. Мы ни разу никого не встретили. Нам не попался ни один населённый пункт. Ночью мы допили воду, а утром доели последние съестные припасы. Рюкзаки превратились в тряпочки на лямках и больше не доставляли неудобств.
Я всё гадал, когда же кто-то из нас первым заговорит. Но мы молчали. Я не спал восемь ночей. Я ощущал тошноту и слабость, в голове гудели холостые нервные импульсы. Пару дней назад шёл дождь, мы проходили под линией высоковольтных проводов, они могли бы пронзительно жужжать от влаги и резонировать в моём пустом черепе, но молчали. Никто не добывал электричество. Все шли.
Её лицо перестало что-либо выражать. Она смотрела вперёд и делала шаги. Она как будто стала неживой. Целыми днями мы молча шли бок о бок по дороге, по пустой, всегда одинаковой, дороге, окружённые однообразным пейзажем полей и рощиц, угнетающих своей заброшенностью и наводящих тоску, молча встречали вечер и спускались с дороги вниз, где, расположившись на холодной траве рядом с костерком, не глядя друг на друга, ели консервы. Потом она засыпала, а я сидел рядом и слушал её стоны. Мы не отдалились – это было что-то другое, что-то такое редкое, чего обычно не происходит между людьми, но именно сейчас настолько естественное и не вызывающее никаких сомнений в нормальности такого положения. Иногда, бывает, люди замолкают, потому что слова не уместны. Потому что оба или кто-то один ушёл в себя. Такое молчание – следствие уважения и взаимопонимания. Оба знают, что эта пауза, перерыв, краткий отпуск друг от друга и от всего, что связано с их отношениями, продлится столько, сколько потребуется – и всё это время заполняется просторной и благотворной тишиной. И когда приходит пора нарушить тишину и снова открыться друг другу, заключить в объятия, поцеловать, сказать какие-то банальные, но необходимые слова – оба знают, когда и кому это сделать. Об этом не задумываются. Просто, когда приходит время, кто-то внезапно понимает, что это сделает он, и прямо сейчас.
Наше молчание не прекратилось ни спустя полчаса, ни спустя час. Мы шли в тишине с тех пор, как сбежали от нажравшихся подонков, и, по всей видимости, могли бы идти так ещё долго, но я уже начинал чувствовать перемены. Утром мы снова вышли на эту дорогу и двинулись по ней дальше; как и все дни, этот начался в тишине и в ней же добрался до середины. Но эти полдня отличались – это было в ощущении изменений, в том, как она зарывала в груду угля последнюю консервную банку перед тем, как мы тронулись в путь, в том, как по-новому трещала от недосыпания моя голова. Тишина стала напряжённой и требовала, чтобы её нарушили.
Мы должны были поговорить, решить, что нам делать дальше. Но мы так и прошагали весь день, не проронив ни слова. Молчание уже превратилось в привычку.
К вечеру небо полностью расчистилось, и мы следили за тем, как на нём загораются звёзды.
Кажется, я не пропустил ни одной.