Улисс : Как дела, малыш?

Она вырывалась. Не кричала - вырывалась. Брошюры разметались по полу, пока я тащил ее к лестнице. Она вырывалась. Дышала тяжело, прерывисто, но - не кричала. Я бросил ее на ступени, - после того, как распахнул дверь и мы очутились в сумеречной нише лестничной клетки, - а потом дверь захлопнулась, втиснув нас в тишину. В жирный сумрак и тишину. Тяжело дыша, она одернула юбку, сдвинула кофту на груди, - коротким судорожным движением.
- Больше здесь не появляйся, - сказал я. Губы совсем обсохли; голос был не мой, звучал по-чужому.
Она замотала головой. Сокрушенно, точно борясь с проклятием, которое уже подступило к ее губам.
- Что вы наделали… Вы же сами не понимаете, что вы наделали… - сумрак, казалось, шарахнулся от этих ее слов. Рывки дыхания сушили тишину. Она говорила с сумраком, с тишиной, - но только не с тем, кто приволок ее сюда.
Я сказал:
- Сделай так, чтобы люди, которые здесь живут, больше не вспоминали о тебе.
- Как же вы можете? Вы хоть понимаете, что вы делаете? Ответьте мне, прошу вас. Понимаете?
Все это время шум, - возня и стоны, - доносящийся из коридора и заглушенный дверью, не затихал, а теперь вдруг - провалился куда-то. Я прислушался. Приоткрыл дверь и, сощурив успевшие привыкнуть к темноте глаза, выглянул в узко протянувшуюся полоску света. Вслушался.
Шарканье шагов, глухое переругивание, тихое, разбитое звучание голоса, то постанывающего, то дрожащего полушепотом, - жалким, молящим полушепотом. Тупые и редкие тычки, сопровождаемые сдавленным скулением. Эти удары, в отличие от тех, что были еще какую-то минуту назад, - скорее так, для острастки, и сила их не в физической боли, но в унижении, которое испытывает жертва, пришедшая в себя после ударов сокрушающих и отключающих на время способность их чувствовать, - могущая теперь с леденящей ясностью осознать: да, меня бьют, да, меня изничтожают.
- Худой! - бросил я в гулкую кишку коридора. Я не мог видеть ни Худого, ни Женьку, ни того, который лежал на полу, скрючившись эмбрионом, обхватив руками измочаленную в синь голову. Их скрывал изгиб стены.
- Что?
- Что там у вас? Тихо чего?
- А чё нам, орать, или чё?
- Что с ним?
- Ничего. Живой…
- Да? Ты живой, падла? - заскрипел другой голос, Женькин. Что-то заворочалось на полу, запречетало. - Живой! Пиздит что-то… Ты что пиздишь, а? - причитания перешли в стоны, тихие и бессильные.
- Как там эта сука? - голос Худого.
- Сидит вот…- сказал я.
- Ты ее там не трахнул, случайно? - голоса задергались нервным смехом.
- Ладно, - фыркнул я.
Закрыл дверь.
Свет втянулся в раздавленную щель.
Темнота.
Нас прихлопнула темнота.

Женька сидит на подоконнике. Свесил ногу; другая, вздернувшись коленом, поставлена на батарею. Курит. Выпрыскивает слюну сквозь стиснутые зубы, - и та шлепается о стену, ползет по ней. Шишковатая голова острижена «под нолик», ворот спортивной куртки поднят, - серый силуэт на фоне серого окна. За стеклом - за тусклым, замызганным стеклом расплылись сумерки. Солнце кровавит - чей-то вспоротый глаз.
Худой облокотился о стену. Склонил голову. Втиснул в карманы руки. Большие глаза, крючковатый нос, вздувшийся под подбородком кадык. Он тоже в спортивной куртке. Но его тело - не тело Женьки, что низкоросло и жилисто, - оно, его тело, похоже на канат, который подвесили к потолку спортзала. На туго скрученный канат.
Я перед ними. Курю. Нервничаю. Да. Я не могу успокоить себя. Не могу, хоть и стараюсь изо всех сил.
Худой смотрит на часы.
- Половина девятого. Ну, где они?
- Вот-вот должны быть, - говорю я.
- Мы час уже здесь торчим…
- Чувак, они передо мной не отчитывались, когда появятся.
- Еб твою мать, Игорь, я не говорю, отчитываются или нет. Меня это вообще не ебет! Я говорю о том, что их нет. И что их может и вообще сегодня не быть с такими раскладами.
Он всё так же стоит у стены. Его руки всё так же втиснуты в карманы брюк. Каждая фраза - короткое движение головы. Он не нервничает, или - делает вид, что не нервничает. А времени у него хоть отбавляй. Просто огрызнуться любит, достать.
- Худой, я тебя не держу! Хочешь - вали. Только не надо мне рассказывать, что ты свое время теряешь… Я тебя силой никуда не тянул. Не придут - так не придут. Блядь! Вали сейчас - и не еби мне мозги!
Я нервничаю. И раздражаюсь еще больше.
- Ладно… Раз пришли - дождемся уже… - урезонивает Женька. Он тушит сигарету о подоконник, запускает бычок в угол.
- Всё! Жду десять минут и - ну его на хуй. Не хочу я здесь до ночи торчать…
Уже без пятнадцати.
Вошли в подъезд.
Они вошли в подъезд без пятнадцати.
В подъезд.
Вошли без пятнадцати.
Без пятнадцати в подъезд.
Вошли.
В один из тех, чьи этажи многоразово изгибаются длинной кишкой коридоров, а лестница - в конце одного из них, забранная шаткой дверью. Тут, на первом - просторная площадка перед лифтом. Дальняя стена в щербатых - вывернутые дверцы, пустые зевы, - каскадах почтовых ящиков. До половины зеленые, до половины белые, облупившиеся, похабно размалеванные стены. В воздухе плесень и табак. Глухо взвизгивает лифт, - ползет, - останавливается, шарахнувшись, - разверзается с лязгом. Ввинченная в потолок лампочка сеет скудное сияние, споря с оком, заключенным в грязном, схваченном паутиной стекле, - Кровоточивым Оком Небес.
Они подошли к почтовым ящикам, и он стал просовывать в скважины какие-то листовки, а она, прижимая к груди стопку брошюр, рассказывала ему что-то. Он кивал. Продолжал просовывать листовки. Ему было лет двадцать, ей - не меньше тридцати пяти. На ней была черная, метущая пол юбка и серая кофта, зябко сидящая на вислых плечах. От нее веяло сыростью. А паренек, - он был бледен, и нетороплив, и лицо у него было вытянутым, и напоминало кабачок, который только что подняли с грядки, а глаза и обветренные губы были глазами и губами скопца, того, кто отказался от лакомства, так к нему и не притронувшись.
Она говорила:
- … И, представляешь, после того, как начал к нам ходить, все у него пошло на лад. Звонит мне каждый вечер, благодарит. А я ему: не меня благодари, а - Его! - она вздернула указательный палец. - Его, а не меня благодарить надо.
- Слава Господу! - кивал паренек.
Они приближаются к нам, по мере того, как он раскладывает листовки. Женька соскользнул с подоконника. Стоим у окна. Смотрим на них. Она продолжает говорить - о том, у которого все на лад пошло. Паренек косится на нас. И она тоже посмотрела пару раз, спокойно, будто нас и нет. А он - косится. Но руки все так же мерно и ухватисто делают свое дело.
Я сказал:
- Это что такое?
- Что?
- Что в ящики кладешь?
Он остановился. Смотрит на меня.
- Приглашения…
Она:
- Это приглашения в церковь. Почитайте… - берет у паренька несколько листовок и протягивает нам.
- Себе оставь.
Худой и Женька - я чувствую, - они уже готовы. Особенно Женька. Ему и десяти секунд достаточно.
- Какого хера ты это сюда тулишь? - обращаюсь к пареньку. Его лицо еще больше вытягивается, еще больше бледнеет, еще немного - и лопнет, как жевательная резинка. Такое у него лицо.
- Ребята… - женщина осторожно подвигается к нам. - Да что вы… Мы разве кому-то плохого хотим? Вот, у нас книги есть. Я вам сейчас покажу. Или - давайте лучше поговорим…
- Это тебя черномазый научил? Это он тебе сказал, чтоб ты людям голову дерьмом всяким забивала? - цедит Женька.
- Это вы об этом… о Сандее? Нет, мы…
- Да мне похуй как его зовут! Черномазый, который в «Манеже» с трибуны орет.
- Нет… Нет… - горячо возражает она. - То - другое. То Посольство Божье, а мы Свидетели Иеговы… Мы можем вам рассказать…
- Во сектантов развелось, - кисло усмехается Худой.
- Давай сюда! - паренек протягивает мне листовки, и я хватаю их и швыряю в сторону. Листовки с шелестом разлетаются.
- Что вы делаете?! Зачем вы это делаете?! - вскрикивает она.
- Держи, сука! - Женька бьет паренька по лицу.
Женщина кидается к ним, но я хватаю ее и крепко держу за руки. Брошюры падают на пол. «Пус-ти-те…Пус-ти-те…». Вертится, выворачивает локти. Встряхиваю ее точно куклу. Раскатистый металлический лязг - схватив паренька за шкирки, Женька бросает тщедушное тело на почтовые ящики, - еще и еще. Потом отпускает. Бьет. И когда тот валиться на пол, они с Худым принимаются охаживать его пинками. Паренек закрывает голову и скулит. Худой хочет попасть по лицу: схватившись за волосы, приподнимает голову и наотмашь бьет кулаком. Голова дергается, хрипит. Пол усеивают пятна крови, новые с каждым ударом.
Тащу ее мимо обтянутых дерматином дверей. Толкаю в темноту лестничной клетки.
Безропотная сука. Ну? Что ты теперь скажешь?

60 долларов - совсем немного. Учитывая то, что она отменная любовница. Учитывая то, что я не хочу другую. Совсем немного. Немного усталая, немного дряблая (в январе ей исполнится 32), но - ловкая и верткая, штопором в тебя, в твой мозг ввинчивающаяся, - не оставляющая тебе шансов. Конечно, прошло время, конечно, она уже не та…. Четыре года не так-то мало, особенно для женщины ее возраста, - для женщины, которая занимается тем, чем занимается она.
Я прихожу к ней раз в неделю. Плачу ей деньги, хоть знаю - могу и не платить. Было время, когда я не платил ей. И сейчас могу не платить. Но, раз есть деньги - мне не жалко их для нее. Ведь я люблю ее. Похоже на то.
В прошлый раз она кричала на меня. И лицо ее налилось краской. Она указывала мне на дверь, и ее руки, ее тонкие, вертлявые, точно разорванные дождевые черви, пальчики, дрожали и сжимались в кулачки. Да. Последнее время она все чаще срывается. Все чаще кричит, становясь похожей на старуху.
У нее есть товарка. Они живут вместе. Товарку зовут Лена. Она не любит меня, а я не люблю ее, - ну не люблю я эту потасканную деревенщину! Грудь у нее висит, лицо ее одутловато, а Свете она говорит: брось его, посмотри на него, он неудачник, он отморозок, он конченый человек… Бля… Они живут в однокомнатной квартире. У них уютно, - как и у всех у них. Просторная кровать, занимающая чуть не половину комнаты, стиснута двумя тумбочками, на которых, торжественно вытянувшись, выставлены разномастные бутылочки и флакончики. В другом конце комнаты - телевизор. Работает почти круглые сутки, и даже когда они спят, - с пяти до двух, - и то иногда работает. Нарочно не выключают.
Лежа в кровати, закрыв глаза, спрашиваю у нее:
- Ну что? Ты подумала?
- О чем?
Как всегда: успела сбегать в душ, накинуть халат, растянуться рядом, скрестив ноги, и закурить, стряхивая пепел в пристроившуюся на животе пепельницу. Пока я прихожу в себя после стремительного соития, пока считаю, сомкнув отяжелевшие веки, коршунов, что кружат в накрывшей меня бездне, она успевает сделать и то, и другое, и третье.
Лежит рядом. Вокруг глаз - усталые тени.
- Помнишь, о чем я говорил в прошлый раз?
- Прошу тебя, не начинай…
- А я и не начинаю. Я продолжаю. Ты подумала?
Она приподнялась, села на краю кровати, спиной ко мне.
- Я все сказала. Чего ты еще хочешь?
- Меня не устроил твой ответ. Я хочу помочь тебе, а ты выкобениваешься…
- Мне помощь не нужна.
- Да перестань ты! Тебе же нужны деньги. И у меня есть эти самые деньги. И дам я их - тебе. Мне-то они ни к чему, ты же знаешь. Кому, как не тебе, мне их отдать? Но взамен я хочу, чтобы ты сделала кое-что и для меня…
Она стоит передо мной. Глаза - кляксы, что расплываются, расплываются по бумаге.
- Зачем тебе это?
- Я уже говорил.
- Смотреть зачем?
- А почему - нет? Он не против, а ты… Тебе-то чего быть против? Все будет хорошо! - взбадриваю ее. - Денюжка твоя уже ждет тебя.
- Острых ощущений захотелось?
- Опять ты за свое! Да не в ощущениях дело, а в том, чтобы приятное человеку сделать.
- Ему - приятное, а мне?
- Деньги! Деньги, милая! Разве они - не приятное? Работы - на час, а 300 баксов на дороге не валяются.
Она молчит. Потом - глухим, потухшим голосом:
- Игорь, я устала от всего этого. Я не могу больше так. То, что между нами происходит, это не нормально. Это никогда не было нормально, но сейчас…. Я не хочу больше тебя видеть. У меня нет ни сил, ни желания продолжать все это.
Я сел на краю постели. Смотрю на нее снизу вверх.
- Давай так: сделаешь, как я прошу, а потом - разойдемся. Захочешь - наберешь меня. Нет - навязываться не буду. Поверь, я сам чувствую весь этот напряг.
Каким-то неживым движением она берет с тумбочки мобильный, смотрит на часы.
-Тебе собираться нужно. Ко мне клиент должен прийти.
- Хорошо. - Встаю, надеваю рубашку, брюки. - Только ты подумай над тем, что я сказал, ладно? Сделай это. Не ради денег - ради меня.
Куртка висит в шкафу в коридоре. Обувшись, снимаю ее с вешалки. На одной из полок, выглядывая из-за бордовой сумочки, расползлась стопка из нескольких брошюр. Хм… Отодвинув сумочку, снимаю верхнюю: «Путь к Жизни». Вот так да! На обложке - пышно цветущий сад, в центре которого, в окружении растянувшегося на траве льва и беззаботно резвящегося рядом ягненка, расположилось идиллическое семейство: степенно-мужественный отец обнимает жену и дочь, прильнувших к нему с блаженными улыбками.
Света взяла у меня брошюру и положила обратно на полку.
- Что это, Света? Ты в религию ударилась? - я не могу подавить улыбку.
- Это не мое, - глухо говорит она.
- Не твое? А чье? Ленки? Новоиспеченной монашки нашей?.. Ленка! - кричу я. - Ленка!
Из кухни доносится хриплый и какой-то неуклюжий голос Светиной товарки:
- Что?
- Книжки твои?
- Чёооо?
- Книжки о вечной жизни - твои?
- Какие книжки?... Нет… Не знаю…- Лена, как всегда, не может понять, чего от нее хотят - бормочет что-то нечленораздельное.
- Это нам дали, - Света смотрит на меня округлившимся, напряженным взглядом - Никто их не читает. Просто лежат здесь.
- Так вот почему ты все время не в духе. Книжек интересных начиталась. Читанула книжку, значит, и захандрила. Так что ли? И кто это тебя накручивает? Кто этой макулатурой вас снабжает?
- Я это не читаю. Дают - я беру, - глухо и холодно говорит она.
- Кто?
- Какая разница - кто!
- Есть разница. Мне тоже интересно. Я тоже хочу просветиться.
- Приходят к нам… - она запнулась. Глаза шныряют туда-сюда. Конечно, она читает. Знаю, что читает. Но признаться - стыдно ей, видите ли. Еще бы! Шлюха, блядь пробитая, а - книжки о Боге читает. Молча, с ухмылкой смотрю на нее. Сдается: - …женщина и парень. В последний раз в пятницу были. Они во все квартиры звонят, и кто открывает - с теми разговаривают… Взяла у них эти книги, чтоб отвязались.
- Может у тебя и Библия есть? - смеюсь я.
- Нет. Только эти. Да я и эти не читаю. Мы и забыли о них. Вон у Лены можешь спросить.
- Точно? Не врешь мне?
- Нет. Не вру.
- Слушай, а когда в следующий раз придут, для меня книжек попросишь?
Молчит. Ни один нерв в лице не дрогнет. Справилась с собой. Мне хочется ударить ее, - и чтоб до крови, и чтоб услышать, как голова о паркет стукнется.

Он ходил между машинами. Я видел его почти каждый день - когда маршрутка переезжала через мост и останавливалась на перекрестке. У него не было рук. Вместо них - бурые культяпки с безобразными шрамами на концах. Он сжимал в них целлофановый пакет, и подносил пакет к окнам, и в пакет сыпались деньги. Он брел от одной машины к другой, и когда загорался зеленый - отправлялся на клумбу, где его ждали разложенная на траве ветошь и узелок с едой; а потом, когда вспыхивал красный, - возвращался на дорогу. На нем была старая рубаха и черные, стянутые на поясе веревкой и волочащиеся по асфальту брюки.
А потом - я увидел его возле «Дома мебели». Он сидел на тротуаре, и перед ним стояла бутылка водки. Он сжимал бутылку в культяпках, подносил к губам, запрокидывал голову, и - кадык жадно дергался под щетинистой кожей, пуская в горло жгучую влагу. Люди обходили его, заранее забирая в сторону, и он упирался в их движущиеся фигуры остекленелым взглядом, и мелко шевелил сохлыми губами, точно говоря что-то самому себе.
Я подошел к нему, и опустился перед ним на корточки.
- Это ты возле моста милостыню собираешь? - спросил я.
- Да…
- Как тебя зовут?
- Виктор.
- Меня - Игорь. Слушай, можем во двор пойти, у меня к тебе разговор есть…
- Зачем? - он смотрел на меня мутными глазами. Его голос звучал тускло и сипло, точно далекие шорохи в раковине.
- Я же говорю - поговорить надо. Не бойся, я не пидор, не извращенец какой-то… Просто поговорить хочу. А здесь - хер нормально поговоришь. Я тебе водки куплю. И жратвы.
- А что за разговор-то?
Трудно было понять, боится ли он или просто туго соображает. Его лицо, серое, безучастное, какое-то оплывшее, так и не изменилось за время нашего общения. Губы были приоткрыты, выставляя два ряда полусгнивших зубов. Я чувствовал его запах - сладковатый, острый и отталкивающий запах нечистого тела.
Придвинувшись к нему, я сказал почти шепотом:
- Ты бабу давно ебал?