Tuneiadka : лето 95

Я стояла на карнизе, снаружи окна комнаты Лёхи Петрова. Я гадала, смогу ли разбиться насмерть, слетев с окна третьего этажа, или только всего лишь сломаю кости и опозорюсь на всю округу.
Лёха и Саня, мои бывшие любимые друганы, высунулись покурить из соседнего, кухонного, окна. Они увидели меня, и их головы быстро исчезли из моего поля зрения. Через несколько секунд они уже выбивали мной запертую на замок дверь Лёхиной комнаты.
У меня оставалось ещё несколько мгновений, чтоб спрыгнуть, но я не могла так быстро решиться на это, потому что я тормоз по натуре. Моя тормознутость спасла мне жизнь: Саня успел дотянуться до моей руки и сдёрнуть меня на пол комнаты.

Саня-одноклассник провожал меня до дома. Рыцарь хренов.
Но всё-таки классно с пацаном идти. Когда на пути оказалась оставленная на ночь пустая, бесконечно длинная электричка, мы не стали её обходить, потому что Саня продемонстрировал свою смекалку, или физическую силу, или что там у него было вместо. Он раздвинул дверцы вагона, взобрался наверх и протянул руку. Я задрала ногу. Саня отвёл глаза. Я была как контуженная.
Всю дорогу мы молчали. Интимно так. Типа, какие тут ещё могут быть разговоры между своими-в-доску друзьями? Или врагами... Только один раз Саня решился прервать тишину:
- Что ты обо всём этом думаешь?
Я не отвечала.
Перед моим домом мы с минуту постояли на месте, пока я не пробормотала:
- Ты иди домой. Я и без тебя разберусь.
Саня с готовностью удалился.

"Щас залезу на пятиэтажку и совершу свой последний полёт," - думала я, сидя на поребрике. Самоубийство было для меня делом уже решённым. Вопрос оставался: когда и где?
"Не, щас не буду. Спать охота. Вот завтра встану, порощаюсь с родными и пойду топиться. С моста - в Неву. Верная смерть."
Мне было не страшно. Я вообще больше не испытывала никаких чувств. Даже плакать не хотелось.

На следующий день я собралась в свой последний путь. Однако, сам "последний полёт" был уже отложен на пару-тройку дней. Куда торопиться-то? Упаковала в пакет пару трусов, пару тельняшек и паспорт. Написала родителям записку: "Я ухожу из дома навсегда. Не переживайте и не ищите меня. Я вас люблю". Положила письмецо в тумбочку, чтоб не сразу нашли и не пустились в погоню. Поцеловала маму на прощание и сказала, что ухожу на работу.
Вместо работы я пошла на электричку, которая привезла меня к подружке. Там я прожила два дня, потом пару дней - у другой подружки, после - у третьей.

Я одиноко разгуливала по питерским улицам. Я зачем-то пожаловалась фотографу на Невском, что мне негде жить. Он с
радостью дал мне свой номер телефона и спросил, не хиппи ли я. Вид у меня, действительно, был хипповый и потерянный, новый, особенный, печально-отчаянный, пугающий некоторых людей и притягивающий других. Девчонки говорили, что я осунулась.
Несколько часов подряд я провела на Дворцовой площади, сидя на булыжкиках, и ловила последнее, уже осеннее, солнечное тепло, потому что лето заканчивалось. На площади был какой-то праздник, много музыки. Тусовка молодых беззаботных девчонок синхронно разучивала какой-то новый поп-танец.
У меня появилась склонность долго и невидяще смотреть в пространство. Помню, что, наконец, я поднялась с дворцовых камней и медленно пошла по направлению к мосту.

Но шагов через двадцать меня окликнули. Моего внимания жаждал очень серьёзный студент из Индии, смешно выговаривающий русские слова. Я прогулялась с этим моим новым знакомым, объявив, что я, зрелая бедолага, ушла из дома, мне негде жить и, вообще, жрать хочется. Индус купил мне апельсинового сока и стал поучать: "Вернись домой, вернись домой!" Я договорилась с ним о свидании на следующий день и решила опять переночевать у Ани.

Потом я медленно брела по Петроградке, пытаясь вспомнить название улицы, на которой жила знакомая девочка Аня. Была уже полночь.

"Красноармейская? Красногвардейская? Краснознамённая?" - гадала я искомую улицу, но не очень переживала, что заблужусь, потому что знала, что рано или поздно я всё-таки доковыляю до нужного адреса. Да я и вообще потеряла способность переживать...
Мне было немного неудобно обьявляться у Ани второй раз подряд. К тому же, Анюта даже не была предупреждена, что у неё опять будет спать эта непонятная деваха, я. На меня опять накатили мрачные мысли: "Вот если сейчас какая-нибудь машина остановится, я туда сяду, к бандюкам, и попрошусь с ними остаться. Мне всё равно. Я ж умирать собралась. Мне негде жить. Я человек конченный."

Какая-то иномарка не замедлила остановиться. Я разглядела в ней мужика лет 50-ти. "Куда ты, девочка, идёшь в такое время? Одна не боишься? Подвезти?" "Одна и та же песня мне посвящается," - грустила я, - "А что? Мне пофиг," - и обьяснила мужчине, что где-то тут есть улица со словом "красный". Оказалось, это была улица Красного Курсанта. Я продолжала идти, он продолжал ехать, мирно беседуя. Я всё-таки уселась в его практичного вида Форд.
Я удивилась, когда он честно остановился на Красного Курсанта, чтобы меня высадить. И тут вдруг мне мужик этот понравился. В его взгляде было холодное спокойствие рептилии, но он был с юмором и говорил тепло, понимающе и по делу. Я заметила на его руке маленькую татуировку - крестик на холмике, которая очень шла к его зэковским глазам.
- Вы сидели? - спросила я.
- Да, - признался дяденька.
- Сколько?
- 12 лет.
- За что?
- За спекуляцию, - последовал короткий ответ.
"Барыга какой-то..." - это было всё, что я была в состоянии о нём подумать.
Я сказала ему, что мне негде ночевать. Мужчина ответил, что для неё у него найдётся спальное местечко в его однокомнатной квартирке.
Я согласилась. Мне вот уже несколько дней было ВСЁ РАВНО.

Я не стану описывать свою ночь с барыгой, но затo скажу, что снова столкнулась с ним через год, опять же, в полночь. Шла домой с работы. Кажется, то была любовь. Я была с ним в отношениях где-то год или меньше. Где он сейчас? Жив ли?

Но не будем отвлекаться на сентиментальности. Сентябрь наступил. Девчонки раздобыли мне куртку и ботинки. Маленькая Лена дала мне свои десять долларов, они мне долго грели душу, а потом я их ей вернула, благодарная. Лёша, мой друг, провёл меня через пять колодцев где-то на углу Пестеля и Моховой. Там, в классически грязной и опустелой коммуналке, в каморке с жирными пятнами на стенах, что прилегала к большой облезлой кухне с тараканами, с вечно включённым телевизором и трезвонящим телефоном сидел на кушетке добродушный мужик в замаслянном полосатом халате. Это был Лёшин папа. "Какие люди!" - приветливо завопил он на нас зычным голосом. "Папа, этой девочке сейчас негде жить," - обьяснил Лёша и смылся. Никогда не задавая мне неуместных вопросов, мне выделили диван в большой проходной комнате. "Как можно жить в такой грязище?!" - ужаснулась я и стала их Золушкой. Мытьё полов и окон меня успокаивало. За мою прибитость и тягу к чистоте они меня удочерили.
Я попала под опёку 15-летней потрясной Лёшиной сестрёнки, жившей в смежной комнате. Мне там было классно, очень, потому что я не выносила одиночества, и его у меня не было. В любое время суток мимо меня проносился табун подростков-тусовщиков.

Я вовремя вспомнила, что у меня в сентябре сессия, и обьявилась на лекциях. Но через пару дней я вдруг загнулась и не смогла встать с дивана. Мне вызвали скорую. Дней десять я отлёживалась в больнице, неподалёку. Лёше и моим бедным подружкам опять пришлось со мной няньчиться. Они навещали меня каждый день, некоторые из них даже плакали, глядя на меня. А Лёшин папа передавал мне фаршированные перчики, он хорошо готовил.
Мне полегчало, и я вернулась на Моховую. Сдавала какие-то экзамены. Выглядела как бомжиха, в чужой поношенной одежде. Была очень довольна своей новой жизнью. Больше всего я полюбила болтаться с подростками по ночному Питеру и ни о чём не думать. Мне нравилось молчать, а они нормально к этому относились. Чаще всего ребята говорили чепуху, беззлобно безобразничали, зависали в парке, грелись у огня на Марсовом поле, или играли во что-нибудь. Кто-то приносил роликовые коньки, и мы все (человек 10 - 15) на них катались. Однажды к девочкам-малолеткам пристал какой-то педофил, а пацаны загнали его в воду, в Канал Грибоедова. А иногда к нам приходил Лёша и кормил нас или вёл нас в ночной клуб.
И ещё - крыши домов... Вы когда-нибудь гуляли по крышам в Питере?

А ведь моё лето-95 начиналось совсем не так!
Вначале, отцвели сирень и черёмуха. Я с блеском (или без) сдавала выпускные экзамены. От одного из них, по русскому с методикой его преподавания, меня вообще освободили, потому что я написала толстую работу про то, как надо ненавязчиво преподавать детям слова с непроверяемым написанием. Большинство методов и приёмов я натырила из педагогической периодики, но меня всё равно расхвалили. Я зачем-то поступила в Забороотделочный Государственный Университет, просто так, за компанию с подружкой. Подружка в тот год недополучила поступательных баллов, а я стала там учиться.

В то лето у меня был единственный в жизни выпускной. (Все другие школьные и институтские выпускные я пропускала из-за своих вечных переездов). Я и моя подружка напились, в свинском смысле этого слова. Поехали смотреть развод мостов. Орали песни и пугали окружающих. Пытались оседлать льва у Дворцового Моста. Где-то тусовали всю ночь. Наутро я проснулась в неизвестной квартире, но в целости и сохранности. Обнаружилось, что я всю ночь носила с собой меч. Как он ко мне попал? Я думаю, что я унесла из столовки педучилища огромный тесак, в пол-метра лезвием, которым нарезали выпускной торт.

А через неделю-другую после выпускного бала я уже работала в детском доме. Несмотря на все надбавки за вредность работы со "специальными" детьми, моя зарплата была настолько смешной, что мне было грустно.
Но в детдом я вписалась легко. Бесспорно, это занятие было одним из моих призваний. Если б я не удрала, из меня мог бы выйти хороший педагог. Мне все это говорили.
Мне доверили сначала группу 11-летних детей, а потом - 15-летних. Весь персонал в детдоме мне нравился. Там не было никаких воспитателей-гестаповцев, с которыми обычно ассоциируются работники приютов.
Директриса разделила большие общие спальни для детей на маленькие каморки-загородки, чтобы у каждого ребёнка было хоть какое-то частное, личное место. Мне, привыкшей к дискомфорту военной жизни с родителями, их комнатки казались уютными.

Младшие дети на мне висли. Мне разрешалось водить их в походы на несколько часов в день, и я всё лето злоупотребляла этой привилегией.

Как это со мной часто случается, у меня появился любимчик, маленький мальчишка Лёшка. Ему было двенадцать лет, но на вид - не больше восьми-девяти, а лицо его было как у старика. Он не мог сказать, сколько времени на часах, а читал на уровне первоклашки. Но мне он всё равно казался умным. Я предположила, что он ничего не знал, потому что его никто не пытался научить. Ну и, я с ним возилась больше, чем с другими ребятами. Я не знаю, был ли он нормальным, но половину своей тогда ещё короткой жизни он провёл в психушке. В детских домах есть такая крайняя мера наказания за непослушание - отправлять отьявленного нарушителя порядка в клинику, на "поправку психического здоровья". При мне этого не случалось.
Лёшка был хилым и нервным. Иногда над ним измывались дети, когда взрослых рядом не было. В один из вечеров в мою смену он обиделся на кого-то, убежал и забился в кусты. Я его нашла, но никак не могла выманить его из зарослей. Я пообещала взять его к своим родителям в дом на ночь. Он вдруг обрадовался и вышел из своей берлоги. На ночь мне его не дали, а умыкнуть его без разрешения я не решилась. Очень плохо получилось. Я нечаянно обманула малыша.
Интересно, где он сейчас, этот Лёшка? Могу себе представить...

Ещё помню девчонку, которая постоянно умоляла меня о двух вещах: во-первых, отпустить её в другой детдом через дорогу навестить младшего братика; во-вторых, взять её к себе в дом в качестве служанки или уборщицы-кухарки. Первое желание я ей всегда исполняла, а вот о второй просьбе я недоумевала. Она мне доказывала, что одна из воспитательниц так делала с одной из воспитанниц. Я не знаю, правда это или нет.
Большинство детей имели живых родителей, лишённых родительских прав.
У вышеупомянутой девочки отец зарубил мать топором на глазах у детей... От всех историй, которые я "по секрету" узнала от ребятишек и персонала, я осознала, что мне надо молиться на своих родителей и ни о чём не жаловаться.

Когда меня направили к 15-летним детям, то предупредили об одной их особенности: "Если Вы с ними разговариваете, а они Вам в ответ криво ухмыляются, Вы не обижайтесь. Они это не специально. Это небольшое отклонение в их психике." "Бог ты мой," - подумала я, - "Я ж сама такая же!" Я часто улыбаюсь, когда нервничаю, а люди этого не понимают.

В конце лета у моей подруги Светланы была большая свадьба. Меня назначили свидетельницей. Светка считала меня клоуном и, наверное, решила, что со мной получится хорошая развлекаловка. Но не тут-то было.
На свадьбах я до этого не была ни разу в жизни и не имела ни малейшего представления о таких праздниках. Я нанесла визит женщине, которая была профессиональным массовиком-затейником, и её обьяснения привели меня в смятение. К счастью, Светины родители наняли специального тамаду, и я должна была просто потусоваться с молодоженами и оставить в документации загса свою подпись-закорючку.
Но Света не могла оставить меня без дела и дала мне задание подготовить украшения для столовки, где должна была быть торжественная пьянка в честь Светы-невесты и её узаконенного сожителя. Она забыла, что я не рублю в декорациях. К счастью, я заметила, что у некоторых моих детдомовцев были художественные наклонности, и я засадила подростков за работу. Они изготовили для моей Светы плакатики "Совет да любовь!"

За день перед свадьбой, я поехала к Свете. Она жила пару часов от меня. Меня познакомили со Свидетелем. Он был высоким красивым типом и сразу же мне не понравился. Меня предупредили, что я должна буду прилюдно с ним поцеловаться и даже, желательно, переспать с ним в брачную ночь молодожёнов, им на долгое счастье. Мне стало дурно. Я до сих пор не знаю, действительно ли так самобытны обычаи того посёлка, или надо мной прикололись.
Невеста была недовольна украшенной столовкой, и поэтому вечером мы с ней ходили воровать цветы с чужих приусадебных участков. Ближе к ночи Светлана, наконец, была визуально удовлетворена охапками астр и гладиолусов, и мы пошли спать.

Также у меня были черезчур темпераментные отношения со Светкиным женихом. Он был умным солидным увальнем, уже лысоватым в его тогдашние 25 лет. Мне он казался старым и глупым маменькиным сынком. Я любила его дразнить, а он раздражался и обижался. Но почему-то он не возражал, чтобы я их со Светой засвидетельствовала.

Я любила Светкину семью и всегда чувствовала там себя лучше, чем дома. Они мне разрешали готовить. Всё утро перед свадьбой я почему-то пекла блины. Потом меня со Светкой отвели в парикмахерскую. Там из меня сделали кучерявую овцу, а невесте навтыкали шпилек в голову. И потом началось Светкино торжественное событие, которое длилось два или три дня.

Свидетельницей быть было интересно, потому что я постоянно находилась в центре главных событий. Вот только, когда все потребовали, чтобы свидетели поцеловались, я неожиданно ломанула оттуда, уронив стул (я имею ввиду мебель). От меня отстали.
Мне там понравился другой друг жениха. Eго звали Серёжа. Но это отдельная история, которую трудно обьяснить.

В последние дни лета я столкнулась с Ним. Он и его друган вернулись из армии, почему-то досрочно. Лёха Петров и Саня. Я сходила с ними за речку, выпить водки.
После я не пошла на работу, сбежала из места моей прописки сломя голову, чтоб спрятаться. Спятила.
А лето кончилось.